— Само собой, — резко бросает Милли. — Это Чаячий остров. Других врачей здесь, скорее всего, и нет. Обри наконец поднимает на нее глаза, озабоченно морща лоб: — Ты… злишься на что-то? — Я просто… К чему это все вообще? — Милли машет рукой в сторону шкафчика с микрофильмами и аппарата для их просмотра. — Что ты хочешь доказать? Ты правда думаешь, что наши родители убили эту девушку и поэтому Милдред выгнала их с острова?! Обри моргает. — Я всего лишь хочу понять, что же произошло. — Тогда, может, спросишь саму Милдред? Раз уж вы так с ней поладили. — Мы не… — начинает Обри, но я прерываю ее. — Еще немного, и мы опоздаем. Церемония начнется через пятнадцать минут, — напоминаю я. Этот разговор не кончится ничем хорошим, и мы действительно здесь уже слишком долго. — Жду вас снаружи, — бросает Милли и разворачивается к выходу, махнув хвостом. Обри смотрит ей вслед с недоумением и обидой. — Что это с ней такое? — Да ладно тебе. Сама знаешь. — Мне всегда казалось, что она хорошо чувствует других людей, особенно двоюродную сестру, но сейчас в ответ я получаю непонимающий взгляд, так что приходится говорить прямо: — Ваша бабушка за завтраком на нее практически не взглянула, говорила только со мной и с тобой. Милли от этого очень хреново. — Она сама тебе сказала? — Это и так понятно. — Да ей ведь все равно! — настаивает Обри. — Она ее даже бабушкой не называет. — Ты правда так думаешь? И дедушкины часы она не снимает, потому что ей все равно? И ее не волнует, что о ней думает бабушка? — Но… — Обри прикусывает губу, на лице мелькают противоречивые эмоции. — Милли ведь и так из нас самая-самая. Настоящая Стори. Ты вообще не в счет — без обид… — Да какие тут обиды. — Джей-Ти просто кошмар, а я… У меня с отцом вообще почти ничего общего. А Милли красивая, гламурная, стильная и… — …И для Милдред это все ничего не значит, — заканчиваю я за нее. У Обри вытягивается лицо. — О господи! Я почувствовала, что что-то не так, когда мы примеряли платья. Но до меня правда не дошло, пока ты не сказал, — Милли бабушка и правда игнорировала! — Она стискивает руки. — Просто я так обрадовалась, что, кажется, понравилась ей. Я этого совсем не ожидала. — Не вини себя. Чем больше я узнаю Милдред, тем больше убеждаюсь, что Джей-Ти, похоже, был прав — она любит играть с людьми. Я едва не добавляю то, о чем думал с самого воскресенья — что ее вообще интересовали не столько мы, сколько Адам и Андерс. Все вопросы исподволь сводили разговор к ним. Не стоит Обри знать — она и так думает, что ей никогда не сравниться с отцом. Поэтому я просто показываю на стенные часы. — Слушай, нам правда пора. Давно не бывал на похоронах, но уверен, что опаздывать на них — дурной тон. Я протягиваю руку к кнопке обратной перемотки, но Обри меня останавливает: — Подожди. Хочу распечатать страницу. Я с трудом сохраняю терпение, пока аппарат, кажется, добрых минут десять выплевывает единственный листок. Когда мы наконец выходим, Милли снаружи уже нет, и меня пронзает острое сожаление, что я не пошел за ней, а остался с Обри. Мы минуем несколько коротких кварталов до церкви Святой Марии, в своих траурных нарядах резко выделяясь на фоне толпы туристов. У дверей нас встречает знакомая сереброволосая фигура Дональда Кэмдена. — Спасибо, что пришли, — безрадостно приветствует нас он. Я не видел его с той встречи, когда он пытался подкупить нас работой на съемках. Кажется, как будто прошло уже несколько месяцев. По сравнению с тем днем он выглядит постаревшим и усталым, под глазами мешки. Обри моргает, будто увидев призрак. — Разве мы не опоздали? — спрашивает она. Дональд смотрит на нее с удивлением. — В смысле, я думала, вы уже внутри. С бабушкой или… Церемония ведь начинается в одиннадцать, да? — лепечет она, покраснев, но тот только протягивает руку к двери приглашающим жестом. — Я здесь в качестве встречающего. Фред Бакстер был моим давним и близким другом. Фраза кажется знакомой, и через минуту я вспоминаю, где уже слышал ее. На ступеньках Кэтминт-хауса, от Терезы: «Фред Бакстер был ее давним и близким другом». «И их осталось двое», — звучит у меня в голове. Обри берет предложенную Дональдом руку и заглядывает в открытую дверь. — Милли, наверное, уже там… — Да. Я усадил ее на последнее место в ряду — она сказала, что пришла одна. — Ясно, — говорит Обри, поджав губы. Мы минуем притвор, идем по центральному проходу и оказываемся куда ближе к передним рядам, чем рассчитывали, придя так поздно. Церковь наполняют негромкие звуки органа, но наши шаги все равно отчетливо слышны, разносясь громким эхом. С первой скамьи на звук оборачивается девушка — я узнаю Хейзел Бакстер-Клемент. Киваю с соболезнующим выражением на лице, и она слабо улыбается в ответ. Дональд наконец останавливается, указывая нам наши места. Четверо в черном сдвигаются вправо, чтобы мы могли сесть. — Спасибо, — шепотом благодарит Обри, выпуская руку Дональда. — И… примите мои соболезнования. Мне очень жаль, что вы потеряли друга. — Он обрел мир, — отвечает тот вполголоса, со скорбной миной. — Чего еще может просить каждый из нас в конечном счете? Аллисон, 18 лет. Июль 1996 года Аллисон оценивающе рассматривала себя в зеркале. Сегодня она выглядела лучше, чем в последнее время, но оно и неудивительно — в бальном платье и бриллиантах. Она сомневалась, как будет смотреться в белом при своей бледности, но именно этот оттенок — мерцающий голубоватый цвет припорошенного снегом замерзшего озера — каким-то образом даже придал лицу румянец. Платье застегнулось без проблем, и в голове немедленно мелькнуло: «Видишь? Ты ни фунта не набрала. Ты не можешь быть беременной». Однако мозг тут же предательски напомнил, что месячные запаздывают уже не на неделю, а незнакомая прежде тошнота теперь донимает постоянно. И все же наверняка Аллисон до сих пор не знала. Украденный из аптеки тест лежал нераспакованным под стопкой свитеров в шкафу. Сперва надо выдержать летний бал сегодня вечером, а вот после него уже точно сделать тест. Наверное… — Тук-тук! — одновременно с громким стуком по дереву бодро донеслось снаружи. — К тебе можно? — Да. Заходи. В открывшейся двери появился Арчер в смокинге, с уже слегка ослабленным галстуком-бабочкой. На лице при виде сестры заиграла широкая улыбка. — Шикарно выглядишь! Какие бриллианты! А угадай, что я нашел? — Войдя и прикрыв дверь, Арчер помахал зеленой с золотом бутылкой. — «Дом Периньон» отбился от своих приятелей. Аллисон скривилась — от одной мысли об алкоголе к горлу подступила знакомая тошнота. — Не мог подождать до праздника? — Знаешь, «что бывает с отложенной мечтой»? — Сестра не ответила, и Арчер продолжил сам: — «Как изюм на солнце она высыхает. Или гноится…»[4] — Я в курсе, — оборвала его Аллисон. — Не у тебя одного была литература с мисс Херманн. Я к тому, что, может, хоть в этот раз будешь держаться в рамках? Или опять выставишь себя дураком, либо отрубишься еще до полуночи? Или и то, и другое? — Ой. — Арчер посмотрел на нее с обидой. — Мама потратила кучу времени, планируя праздник, между прочим. Сейчас это практически единственное, что может сделать ее хоть капельку счастливой. Так, может, попытаешься все не испортить? — Ничего я не порчу! Господи! В следующий раз просто скажи: «Нет, спасибо». От укоризненного взгляда брата Аллисон тут же стало не по себе. Не стоило на него так набрасываться. Извинением ей могло служить лишь то, что за эти недели она буквально превратилась в комок нервов. Только вот Арчер здесь совсем ни при чем. — Я просто хотела… — начала она, но тот уже был почти за дверью. — Не важно. Я все понял. Мы с «Домом» видим, когда нам не рады. Аллисон только вздохнула, не пытаясь его задерживать. Она все равно не знала, что еще сказать. Бессчетное число раз поправив макияж, пока вконец не осточертело, она наконец вышла из спальни и двинулась по коридору. Как и всегда в последнее время, дверь, которой обычно избегала, теперь притягивала девушку как магнит. Она легонько постучала по косяку. — Войдите, — откликнулся нетерпеливый голос Андерса. Он был уже практически одет, только без смокинга, и, стоя перед большим зеркалом напротив кровати, завязывал бабочку. Увидев отражение вошедшей Аллисон, брат сардонически приподнял бровь: — Чем обязан столь приятному визиту? Закрыв дверь, Аллисон присела на краешек кровати. — Просто места себе не нахожу.