Курт. Странно, но на этот раз она не возражала, не протестовала, даже совсем ничего не сказала. Была вялой и апатичной, словно сомнамбула. Мы отправились в комиссариат, написали заявление. Потом она сказала, что хочет побыть одна, и мы расстались. Это было днем. Я отправился домой ожидать ее. Но она не вернулась. И вечером мне сообщили по телефону, что нашли в реке ее труп. Саул. Ты помешал женщине, которую я любил и которая любила меня, выйти за меня замуж, ты заставил ее сделать аборт, ты принудил ее донести на меня. Но, зачем, Курт, ты все это сделал? Курт. Я должен был сделать это, Саул. Саул. Должен был? Как это можно считать своим долгом делать такие вещи? Курт. И я опять вынужден сказать тебе, Саул, что твоя игра не на высоте. Ты не должен впадать в сентиментализм, Саул. Не должен говорить вот так, как сейчас, — печально, безутешно, словно не можешь поверить своим ушам, словно воспоминание, которое ты сохранил о своем старом друге Курте, не позволяет тебе поверить во все это, ты не должен повторять: «Но зачем, Курт, ты сделал это?» Напротив, с хорошо разыгранным гневом ты должен бросить мне в лицо только одно слово — «убийца!» И тогда я отвечу тебе: «Нет, Саул, убийцей был не я, а ты». Саул. Но как это может быть? Как мог я убить ее, ведь я хотел жениться на ней, хотел увезти в Америку, создать семью, я ведь любил ее и люблю до сих пор. Курт. Я бы охотно удовлетворил твое, впрочем, вполне законное любопытство и сразу же, но, Саул, ты актер и знаешь, что у театра свои законы. Мы сначала сыграли пролог — партайгеноссе из публики и я — потом мы с тобой вдвоем сыграли первый акт. Теперь после небольшого перерыва, будем играть второй. Почему ты убийца Уллы, как ты убил ее и, кроме того, кем на самом деле была Улла для меня и для тебя — обо всем этом мы поговорим во втором акте. Так что, Саул, обуздай свое любопытство. А теперь позволь мне, как режиссеру, сделать тебе несколько замечаний относительно твоей манеры играть. Ты неплохой актер, Саул, у тебя есть сила, темперамент, правдивость, хорошая внешность. Главное же, чего тебе недостает, как бы это сказать, — убежденности. Ты слишком полагаешься на природу, то есть на темперамент, и слишком мало придаешь значения слову. Считаешь, что зрители должны волноваться, сопереживать, сочувствовать. И не понимаешь, что самое главное — убедить их. А чтобы убедить, мало иметь темперамент, для этого нужно слово. Например, я только что похвалил твою выразительную интонацию, передающую горе, когда ты воскликнул: «Улла умерла!», но пришлось и поругать тебя. Нет, Саул, нет, недостаточно воскликнуть «Улла умерла!», чтобы убедить зрителей, что Улла действительно умерла. Нужно передать смысл этой смерти с помощью соответствующего набора подходящих слов. Даже без всяких чувств, Саул, то есть без страдания и горя, а подыскивая как можно больше горестных слов. «Улла умерла!» — каждый может произнести эти два слова. Любой человек, кто угодно, услышав, что женщина, которую он любит, умерла, воскликнет: «Улла умерла?!» Но ты не простой человек, Саул, во всяком случае на этих подмостках. Ты тот, кто находит слова, которых недостает другим. Театр — это слово, Саул, запомни это, и прежде всего слово. Первый офицер. Минутку, партайгеноссе комендант, это несомненно интересные рассуждения, но их обычно выслушивают после спектакля. Во время представления следовало бы играть драму или комедию, что бы там ни было, а не болтать с актерами и не обсуждать с ними их личную жизнь, их любовные связи и то, как они нарушают закон о расовой принадлежности. Все это не только неуместно, партайгеноссе комендант, но и несоразмерно. Курт. Но мы играем, только и делаем, что играем. Первый офицер, Мы что-то этого не заметили. Просим вас перейти от личных вопросов к тем, которые интересуют публику, то есть от сердечных дел актера к трагедии Эдипа. Курт. Мне жаль, но мы не поняли друг друга. Тут нет двух трагедий — личной и представляющей интерес для публики. Трагедия Саула и трагедия Эдипа — это одно и то же. Есть только одна трагедия, я не устану повторять это, и мы играем ее вот уже более часа. Третий офицер. Допустим на минуту, что это так. В каком же месте трагедии Эдипа мы находимся сейчас? Курт. У Сфинкса. Третий офицер. Я попрошу партайгеноссе Курта объяснить нам все это. Не все здесь знают греческую мифологию. Курт. В Фивах жило одно чудовище — Сфинкс, которое задавало прохожим загадку. Всех, кто не мог разгадать ее, Сфинкс пожирал. Пришел Эдип и сразу же нашел отгадку. Третий офицер. А какая это была загадка? Курт. Какое животное утром ходит на четырех ногах, днем на двух, а вечером на трех? Третий офицер. И кто же это? Курт. Человек. И тогда Сфинкс в отчаянии, что его загадка разгадана, покончил с собой. Но тут я хотел бы обратить ваше внимание на одну вещь. Третий офицер. На какую? Курт. Сфинкс был страшным чудовищем — с туловищем льва и головой и грудью женщины. Он жаждал крови и немедленно пожирал тех, кто не мог разгадать загадку. Место, где укрывался Сфинкс, было усыпано черепами, скелетами, костями. Это было чудовище, повторяю… Но какую жалкую, примитивную загадку задавало оно. Именно потому и ошибались и погибали те, кто пытался разгадать загадку — они искали ответа, который был бы достоин такого страшного чудовища. Никто не мог представить, что чудовище предлагает ребус из дешевой газетки или загадку для семейного развлечения. Эдип — обратите на это внимание, пожалуйста, — был единственным, кто понял это. Только он один смог сказать Сфинксу: ты жалкое чудовище и вот твой жалкий секрет — он раскрыт. Третий офицер. Все хорошо, как будто. Но когда же во время первого акта шла речь о Сфинксе и его загадке? Курт. Мы только и делали, что говорили о Сфинксе и его загадке. Третий офицер. Но кто же в таком случае этот Сфинкс? И какова его загадка? Курт. Господа, я уже сказал — первый акт окончен. Понятно, что некоторые вещи остались еще нераскрытыми. Эдип победил Сфинкса, он сейчас убьет своего отца, он собирается стать мужем своей матери. Любопытство вполне естественное: кто был Сфинкс? Кто Лаий? Кто Иокаста? Но, господа, не случайно современная критика считает, что «Эдип-царь» Софокла похож на детектив. Было совершено преступление, ищут преступника. Отсюда и тайна. Акт второй На сцене Курт и Саул, как и в первом акте. Курт. Господа, трагедия Эдипа должна продолжаться, она не может не продолжаться. Это, конечно, воля не Эдипа. Разве кто-нибудь на свете хотел, чтобы его трагедия продолжалась? Это воля его Рока, то есть моя воля. Так вот, это я хочу, чтобы трагедия Эдипа продолжалась. На чем мы остановились, господа? Мы остановились на Сфинксе. Эдип приехал в Фивы и разгадал загадку Сфинкса. Сфинкс покончил с собой. Следовательно, господа, вы теперь хотели бы знать, кто был этот Сфинкс, раз уж Эдип — это Саул. Мы тут же удовлетворим ваше любопытство. Саул, опиши, пожалуйста, мою сестру Уллу, ты ведь знал ее и, кажется, любил. Саул. Еще раз прошу тебя, Курт, исключить Уллу из этого, как ты говоришь, представления или культурного эксперимента. Курт. Но как же, Саул? Как же можно исключить ее? Надо было раньше думать, теперь уже поздно. Улла уже сыграла свою роль. Она в самом центре событий и уже невозможно исключить ее. Ну, давай, Саул, не требуй невозможного и опиши нам Уллу. Саул. Честно говоря, я не могу это сделать. Она была красива, очень красива, и все же я любил ее не потому, что она была красива, а потому, что в ее красоте было что-то такое, что заставляло меня любить ее. Курт. Что-то такое, эх… Что же это «что-то такое»? Саул. Что-то, что она и сама не осознавала, что-то загадочное, очаровательное, завораживающее. Курт. Молодец, Саул, я вижу, ты оценил мои указания о значении слова в театре. И ты нашел слова — загадочное, очаровательное, завораживающее — которые нужны для того, чтобы и я мог сделать свое описание Уллы. Да, господа, теперь я опишу вам свою сестру. (После паузы). Лицо овальное, слишком овальное, какого-то странного и совершенного овала. Кожа бледная, очень плотная и горячая. Глаза большие, серые, печальные с полуприкрытыми веками, что придает взгляду одновременно выражение печали, страсти и наркотической отрешенности. Нос прямой, длинный, с очень тонкими, очень изящными ноздрями — нос стилизованный, словно у негритянских или полинезийских божеств. Губы широкие, пухлые, ровные, плотностью и цветом напоминающие тугой бутон темной розы. Волосы темно русые, очень длинные — почти до пояса — волнистые, отливающие медом, густые и мягкие, шея круглая, высокая, сильная, настоящая башня, возносящая лицо вверх. И голос Уллы низкий, глубокий, мрачный, глухой. Голос по-странному мужской, настолько же мужской, насколько мой по-женски визгливый. Но хватит, господа, я мог бы описать вам и тело Уллы, но не стану этого делать. Потому что пришло время сказать вам, вернее сообщить — Улла была Сфинксом. А у Сфинкса, как известно, туловище льва, а не женщины. И потому описать можно только его голову. (Помолчав немного). Однако, господа, не надо думать, будто это обычная провинциальная галантность: «Вы, мадам, как Сфинкс. Вы загадочны, словно Сфинкс». Нет, я не знал, что моя сестра Сфинкс, пока не понял, что люблю ее и что она любит меня. Но почему Сфинкс, господа? Потому что она двулична, чудовищно, патологически двулична. Казалось, она с восторгом разделяла мою мечту о новой, чистой, благородной, свободной, мужественной цивилизации — цивилизации, в которой брат и сестра могли быть любовниками, не совершая кровосмешения. А на деле она всеми силами стремилась именно к кровосмешению. Возможно, она даже не отдавала себе отчета в этом, пусть так. Но инстинктивно она упрямо тянулась к этому. Я, господа, сразу же понял это и отвергнул ее. Больше того, я толкнул ее в объятия к этому человеку. Я поставил его между собою и ею. (Опять через паузу). Поймите меня правильно, господа, хоть я и соединил ее с этим человеком, я продолжал заблуждаясь думать, что остаюсь ее хозяином или вернее, как бы это лучше сказать, ее демиургом. Но нет: Улла отдается Саулу. Саул предлагает ей стать его женой и убежать с ним в Америку. Улла сразу же соглашается. Она в тот же момент забывает мечту о чистой, свободной и так далее, и так далее цивилизации и жаждет как можно скорее превратиться в самую обыкновенную женщину, как все другие, имеющую мужа, детей, семью. Вот где я терплю поражение, господа, полное поражение (долго молчит). Вот тогда, наконец, я понял, что Улла была Сфинксом. Как для меня, так и для Саула. Но для меня она была Сфинксом, который убивает, когда не смогут разрешить загадку. Для Саула же Сфинксом, который убивает себя, потому что его загадка разгадана. У каждого есть свой Сфинкс, господа, да это именно так. Я не понял Уллу, господа: я рисовал ей мечту о свободной, мужественной цивилизации, в которой брат и сестра могли быть любовниками и не совершать при этом кровосмешения. Она же мечтала стать американской домохозяйкой в трехкомнатной квартире в Бруклине. Я не понял ее и поэтому рассвирепел, обманувшись, что она понимает меня. И она в конце концов уничтожила меня. Да, это правда: я отверг ее, я толкнул ее в объятия Саула, я заставил ее сделать аборт, я вынудил донести на Саула. Вы думаете, что я описываю вам сейчас, каким образом я уничтожил ее? Нет, господа, я вам только что рассказал, каким образом она уничтожила меня. Улла была моей смертью, господа. Это из-за нее я, умерев для себя самого, нахожусь здесь, в этом концлагере. (Некоторое время молчит). Я не сумел разгадать загадку, господа. А этот ничтожный человек, этот обыкновенный, заурядный человек, этот жалкий евреишка, бездарный актеришка, напротив, благодаря здравому смыслу ничтожного буржуа разгадал ее с величайшей легкостью, предложив Улле стать его женой. В этом заключается разгадка, господа, только в этом. Так что Улла, моя деградирующая сообщница, моя сестра, которая сидела передо мной по утрам в распахнутом халате, и я мог рассматривать ее великолепную грудь и подглядывать, хоть и пил чай, какое это производит на нее впечатление, а она презрительно говорила своим низким голосом: «Перестань глазеть на мою грудь», так вот эта Улла, печальный и завораживающий Сфинкс, была всего-навсего самой обыкновенной Лоттой или Гретхен, для которых вся жизнь заключена в доме и церкви, была самой простой, дешевой немкой, загадка которой звучала так: где найти мужа? Но тогда я захотел, господа, чтобы после того, как загадка разгадана, Сфинкс убил бы себя, как в древнегреческом мифе. И я подтолкнул ее к смерти, к той смерти, которую Саул сделал неизбежной. Вот почему истинный убийца Уллы — Саул. Потому что без него Улла была бы еще жива со своей жалкой неразгаданной загадкой и была бы готова убить каждого, кто всерьез отнесся бы к ней, поверил бы ее печальному, трагическому облику. Саул. Я ничего не знаю о Сфинксах и загадках. Я знаю только, что Улла была одинокой и страдающей девушкой и ты толкнул ее на самоубийство. Курт. Упростил, как всегда, упростил: Улла, выходит, была лишь хорошей девушкой, которая покончила с собой из-за того, что не смогла выйти замуж за своего жениха? Э, нет, нет, Саул, все не так просто. Я докажу это сейчас, заставив тебя убедиться, так сказать, рукой пощупать и понять, что Улла была Сфинксом, потому что ты — Эдип и никто иной как Эдип. Вернемся к нашему представлению. На чем мы остановились? Эдип разгадал загадку Сфинкса. Иокаста, немолодая царица, пустила его к себе в постель. Ну, Саул, теперь расскажи мне, ничего не пропустив, обо всем, что произошло с тобой в лагере с тех пор, как ты находишься здесь и по сей день. Саул. Мне нечего сказать, ты все знаешь. Зачем напрасно заставлять меня говорить? Курт. Это верно, я знаю все, что касается тебя. Черт возьми, я ведь твой Рок. Но ты забываешь, что ты на сцене и что публика этого не знает. Саул. Так нужно рассказать? Курт. Да, Саул, и смотри — ни о чем не умолчи. Саул. Но зачем? Чтобы поставить меня к стенке? Так куда проще сделать это сразу, без всяких… театральных спектаклей? Курт. Рассказывай, Саул. Не спорь со своим Роком. Рассказывай. Саул. Ну, ладно, как хочешь. Так вот, меня забрали из лагеря Захсенхаузен, где я находился два года, посадили в машину и привезли из Германии сюда. Тут меня сразу же поместили в одиночный барак, совершенно закрытый, в котором были некоторые удобства и который находился в глубине лагеря, недалеко от борделя. Типичный немецкий уголовник некто Вепке, приставленный ко мне охранником, сказал, что я нахожусь в лагере в качестве подопытного животного для какого-то научного эксперимента и что до того дня, когда этот эксперимент начнется, я буду заперт в бараке и не буду никого видеть. Я должен только, сказал мне Вепке, отдыхать, хорошо есть, набираться сил. Так началось заключение, которое, я полагал, будет длиться всего несколько дней, но оно затянулось почти на три месяца. В первые дни я каждую минуту ожидал, что меня потащат на операционный стол и подвергнут мучительной операции. Но прошел месяц и ничего не случилось. Мои опасения улеглись, и я попытался думать о другом. Я проводил ночи лежа на постели или шагая взад и вперед по бараку. Я видел только Вепке, который приносил мне еду. Я ничего не мог делать, не мог даже смотреть в окно — его не было. Потом Вепке предложил мне — если захочу, он устроит мне встречу с женщинами из лагерного борделя, который находился поблизости, этих женщин выбирали из заключенных — это были самые молодые и красивые женщины, которые должны были развлекать офицеров СС. Он приводил бы мне время от времени какую-нибудь из них при условии, что я буду отдавать ему половину своей еды. Еды у меня было предостаточно, даже больше, чем нужно, и часто я оставлял ее нетронутой. Мне страшно хотелось увидеть хоть кого-нибудь. И наконец, уже несколько лет я не знал женщины. Поэтому я заставил умолкнуть совесть и согласился. Тут Вепке добавил еще одно условие: я должен встречаться с женщинами только в полной темноте, они не должны меня видеть, а я их. Кроме того, мне разрешается разговаривать, а им нет. Понятно, я согласился на эти условия. Курт. И как же происходили встречи? Саул. В два или три часа ночи я слышал, что кто-то скребется в дверь. Тогда, как было условлено, я сразу же поворачивался к стене и лежал неподвижно. Вепке открывал дверь, в темноте подводил женщину прямо к моей постели и уходил. Я мог повернуться лишь после того, как он закроет за собой дверь. У меня было только пятнадцать минут на любовь. Столько времени нужно было патрулю, чтобы пройти с одного конца в другой в этой части лагеря. Женщина раздевалась в темноте, ложилась рядом со мной. И тогда я сразу же набрасывался на нее. Мы любили друг друга. Исступленно, отчаянно, зло, неистово. Впрочем, суди сам, Курт, судите вы, господа: я уже много лет провел в тюрьме, много лет в концлагере и потерял всякую надежду выйти оттуда, больше того, я уже не сомневался, что скоро всему придет конец. И эти женщины были точно в таком же положении, как я — заключенные. Как и мне, им суждена была скорая смерть, говорят, смерть всегда ходит недалеко от любви. Но те, кто говорит так — чаще всего литераторы — говорят вещи, о которых не имеют никакого понятия. И все же моя любовь к этому несчастному, испуганному и дрожащему женскому телу, которое Вепке толкал ко мне в постель, была действительно смешана со смертью, потому что оба мы были осуждены на смерть, и я, и моя незнакомая ночная подруга. Я говорил себе: поспеши насладиться этим телом, быть может, завтра оно уже будет разлагаться в общей яме или превратится в пепел в топке крематория. И я знал, что она, эта женщина, могла думать, даже наверняка думала так же обо мне. Да, господа, вот какая была у меня любовь, любовь-соперница, ревновавшая к смерти, спешившая любить, пока женщина была еще жива, была теплой и невредимой, словно боялась эта любовь, что в любую минуту эту женщину оторвут от меня, чтобы бросить в огонь или закопать в землю. Совсем как волк, который спешит сожрать свою добычу, потому что боится, что ее украдет другой волк. Любовь и смерть — два волка, да, два изголодавшихся волка, жаждущие получить одну и ту же добычу. Судите сами, господа, какой страстной и отчаянной была моя любовь в эти пятнадцать минут.(Рыдает). Курт. Молодец, Саул, хорошо сыграл. Подобная тирада вызвала бы аплодисменты в любом театре мира. Любовь и смерть — хорошо найдено и хорошо сказано. Саул. Простите меня, я забыл вдруг, где нахожусь, я сделал вас свидетелями страданий, которые вы же сами причинили мне. Курт. Ничего страшного, Саул, ничего страшного. Все это на пользу спектаклю. А еще что, Саул, еще что? Твой эротизм, скажем так, смертельный, носит странный характер, любопытный, он интересен, во всяком случае мне так кажется. Что еще, Саул? Саул. О, нет, нет, никакого эротизма. У меня это был не эротизм. Курт. А что же это было, Саул, что? Саул. Не знаю. Может быть, необходимость укрыться в том же месте, откуда я был изгнан, когда рождался на свет, необходимость снова укрыться в чреве женщины и никогда не выходить из него. В каком-то смысле эти женщины казались мне скорее матерью, нежели любовницами. Курт. Это ощущение, Саул, все испытывают во время любви. Потому что женщины — это и сестры, и дочери, и матери. Чрево женщины не знает родственных уз. Оно как земля, которая принимает всех, никому не отказывает. Что же произошло потом, Саул, рассказывай, продолжай дальше. Саул. Однажды утром Вепке пришел ужасно перепутанный. Он сказал, что стало известно о наших встречах, что женщина, которая была у меня накануне ночью, уже повешена, что расправа с нами — вопрос ближайших часов. Я спрашиваю его, что можно сделать. Он отвечает, что остается одно — попытаться спастись бегством. Каким образом? Пользуясь своим положением, он возьмет меня с собой в лес собирать дрова. А там, за пределами лагеря тропинка приведет нас прямо к железной дороге. Там мы вскочим в поезд и доберемся до города. Курт. Отличный план, не так ли? Саул. Кроме того, он говорил, что тропинка в том месте, где она выходит к железной дороге, днем и ночью охраняется эсэсовцем. Поэтому, когда мы доберемся туда, его придется убрать. Говоря так, Вепке сует мне в руку пистолет и тащит к ограде, Мы перебираемся через нее, выходим в лес, уже почти ночь. Бежим, наверное, с полчаса. Затем Вепке вдруг шепчет: «Вот он». И заставляет меня броситься на землю. Я падаю, а когда поднимаю глаза, вижу, что впереди на тропинке действительно стоит спиной к нам солдат с автоматом и смотрит на железную дорогу. Мы ползем к нему по земле, по снегу, подбираемся совсем близко. И тут Вепке хлопает меня по плечу и шепчет в ухо: «Стреляй, пора стрелять». Курт. А ты? Саул. А что я мог сделать? Я достал из кармана пистолет, поднял руку, прицелился и дважды выстрелил. Думаю, что попал в него оба раза. Он упал на бок. Вепке бросился вперед, перевернул его и сказал: «Наверное, мертв, но лучше добей его окончательно». Я подошел ближе. Вепке так повернул его, что он лицом уткнулся в снег. Вдруг откуда-то выскочили другие солдаты, схватили нас с Вепке и отправили в лагерь. Я ждал, что меня расстреляют. Но меня привели прямо сюда, на эту сцену. Вот и все. Курт. Молодец, Саул. Ты, как говорится, превзошел самого себя. Как ты был поэтичен в описании своей любви, как убедителен, когда рассказывал о бегстве. На этот раз ты сумел найти нужные слова, изобрести их. И действительно, я видел как ты любил, как бежал. Больше того, я не только видел, но и пережил все это. И вы, господа из публики, разве не согласитесь со мной, что актер действительно превосходно исполнил свою роль? Первый офицер. Я заявляю решительный протест против того, что должен назвать неприличным проявлением сентиментализма. Третий офицер. Но все, что рассказывал нам актер, действительно произошло или это только театральная условность? Курт. Но о чем вы говорите, господин офицер? Конечно же, речь идет о событиях, которые действительно имели место. Если бы они не произошли, нас взволновали бы не они, а то, как о них рассказано. И мы были бы в таком случае жалкими эстетами. А тут же настоящие зрители настоящей трагедии. Театр, господа, состоит из слов. Но за словами стоят события. Первый офицер. Если события, о которых рассказал нам этот человек, действительно произошли, тогда почему его не арестовывают? Курт. Справедливое требование. Этот человек будет осужден, вернее, он уже осужден. Но приговор не будет приведен в исполнение, пока не завершится культурный эксперимент. Третий офицер. В конце концов это надоело. Мы здесь уже два часа, мы слышали всех, кроме Эдипа. Допустим, что все это только преамбула. Но можно спросить, когда же наконец начнется настоящая трагедия?