Дэвис зримо затрясся и даже, кажется, стал еще меньше, чем был. – Не будь глупцом, старина. Я скажу тебе, что с тобой не так. У тебя слишком буйное воображение! Вот, взгляни на эту статью – думаю, ты сам безошибочно определишь, как и когда сработала наша игрушечка. Давай, смотри! Карло Корелли развернул газету на столе и ткнул в несколько абзацев в репортаже о загадочных смертях, потрясших поутру весь добропорядочный Бостон. Дэвис послушно прочел, безотчетно ощущая внутри мертвящий холод: …состояние обоих тел было охарактеризовано обнаружившим их швейцаром как частично разложившееся, «сгнило в хлам», если воспользоваться его собственным выражением, хотя гниение, судя по всему, было локализовано на отдельных их частях. Тело доктора Эриксона демонстрировало необычные поражения боковых сторон головы – в особенности ушей, которые, казалось, просто растаяли, вместе с прилегающими областями черепа и мозга. У дворецкого сходные поражения обнаружились вокруг рта и также в районе ушей. Джим Мартин, швейцар, сообщает, что рот дворецкого совершенно сгнил, так что видны были челюстные кости. Полиция отказывается комментировать показания Мартина или допустить к останкам представителей прессы. Ответственный за расследование офицер также отказался сообщить, будет ли обнародован отчет о вскрытии. Доктор Эриксон был владельцем обширной коллекции редкой и оккультной литературы. Пробелы на полках в той комнате, где были обнаружены тела, побудили некоторых друзей покойного предположить в качестве основного мотива преступления ограбление, однако сам факт убийства так и не был установлен, так как причина смерти остается неясной – как, собственно, и орудие нападения. Была выдвинута версия кислоты, но Мартин отвергает такое, заявляя, что головы жертв выглядят так, словно их разъело изнутри – что само по себе абсурдно. Кстати, Мартин признает, что пропустил накануне вечером несколько стаканчиков. Читая статью, Джек Дэвис бледнел на глазах, а, дочитав, вскочил с прямо-таки пепельно-бледным лицом, почти в цвет неухоженной бороды – правда тут же зашатался и схватился за торшер, чтобы устоять на ногах. – Бог мой, мистер Корелли… это совсем как с тем, другим… Значит, есть на свете вещи несказанные, ужасы, которых не в силах вынести человеческий разум, нельзя слушать людскому уху… это безумие, чистое безумие! Если бы я своими глазами не видел, как тот человек… Боже, Корелли, да как вы можете быть так спокойны? Я не хочу больше иметь к этому никакого отношения! Глаза у него даже немного вылезли из орбит, пока он кричал все это плотному господину за столом из золота и оникса, мирно пускавшему колечки из дыма. – Джек, помилуй! Слишком буйное воображение, как я тебе и говорил. Ты же не забыл про свою дочь, правда? Синтия Дэвис – такая славная девочка, милая, невинная птичка… Мы же не хотим чтобы что-то подобное случилось с крошкой Синди, правда же, Джек, дорогой? Сядь, мальчик, сядь и успокойся. Дэвис еще какое-то время постоял, а потом рухнул в кресло, словно все силы вдруг оставили его. Он выглядел совершенно сломленным, на лице проступила покорность. – Эта… эта… вещь уже вернулась? – выдавил он ломким голосом. – Конечно, она всегда возвращается! – рассмеялся Корелли и открыл ящик в столе. – Вот она, дружок, гляди! Своими толстыми, унизанными перстнями пальцами он вытащил большую черную шкатулку с затейливым орнаментом на крышке. – Как и сказал старый китаёз – смотри! Джек Дэвис скорчился от ужаса, когда его босс вытащил из черного ящика так хорошо ему знакомый ящичек поменьше – проклятую игрушку Пандоры, созданную Томероном Гнилым. Все ее восковые печати были на месте! – Не бойся, Джек – возьми, подержи! – Прошу вас, мистер Корелли… я боюсь, черт вас возьми, мне страшно, неужели в вас, к дьяволу, ничего человеческого не осталось? Неужели вам от нее не страшно? Такого просто не должно существовать! Умоляю, мистер Корелли, может, кто-нибудь другой… – Довольно! Баста! – Корелли грохнул рукой по столешнице. – Не будь идиотом, Дэвис! Для нас обоих это было фантастически прибыльное предприятие – и ты знаешь, никого другого я использовать не могу. У тебя связи и репутация торговца всякими странными книгами. Никто больше не сможет. Давай, бери уже эту чертову игрушку, она тебя не укусит. Я знаю, ты по-арабски не разумеешь, так что бояться тебе нечего, даже если у тебя от любопытства совсем сорвет крышу. Да и не думаю, что ты когда-нибудь по доброй воле полезешь в меньшую шкатулку. Ты ведь, скорее, собственный гроб откроешь, а? Бери уже, и тогда я, наверное, не стану лично навещать твою крошку-Синди – пока, во всяком случае, нет. Тут он подмигнул и выдал игривую улыбку. Едва держась на ногах, Джек Дэвис с видимым отвращением принял странную шкатулку с восковыми печатями и тут же, не медля, принялся заворачивать ее в валявшуюся на столе газету, словно старался не касаться лишний раз руками этого орудия смерти и безумия… Корелли громко захихикал. – Мой милый Джек, старик, можно подумать, я змею тебе в руки дал! Уверен, ты со всем справишься, так ведь? Ах, эти охотники за странными книжками – у них бывает действительно превосходный товар! Качество вот этого, последнего – просто первый сорт, выше всяких похвал! Бедные психи на что угодно пойдут, лишь бы раздобыть вожделенную книгу! Ну, каждому свое, да, Джек? Дай мне хорошую пачку «зеленых», и я тебе принесу на блюдечке весь мир… А вот ты, Джек – у тебя есть фетиш? Дэвис не ответил, устремив пустой взгляд перед собой. – Боже ты мой, да тебя как пыльным мешком по голове ударили! Подумай лучше о хорошем: твоя комиссия по последнему делу – десять процентов, как обычно, а я положу тебе на счет еще тысчонку – в знак уважения. Кста-а-ти, ты скоро услышишь про одного богатого оккультиста, чудака, известного по имени «Олень» Давида, – так он сам не свой до всяких дурацких книжек. Он как раз давеча узнал – чисто случайно, разумеется… – Тут Корелли снова подмигнул своему молчаливому собеседнику и одарил его радушной улыбкой, – что где-то в этой стране существует копия баснословной и легендарной «Некротической книги» Томерона… Я уже говорил, что он спит и видит, как бы добавить ее к своей коллекции? Он уже где-то слышал твое имя; поговаривают, у тебя может иметься информация – если не сама эта ужасная книга, которой, конечно, никто в глаза не видел… Корелли снова счастливо расхохотался. – Стоимость уже удвоена, а то! Ты же знаешь, как эти редкие тома растут в цене, особенно те, что уже больше не издаются, но остаются востребованы… но мне же не нужно тебе все это объяснять, да, Джек? Я так понимаю, у этого парня, Давида, есть кое-какие связи на Востоке, а значит, и доступ к самому лучшему товару в количестве – приятнейшая выйдет сделка, ты так не считаешь? А ведь будут и другие – у нас с тобой настоящая золотая жила, мальчик мой! Кто бы мог подумать, что книги – это так весело! Вряд ли я хоть одну прочел с тех пор, как моя милая покойная матушка забросила мое религиозное образование! Так что ciao, amico,[60] будем на связи, да? – Прости меня, Синди… – прошептал в ответ Джек Дэвис. Он медленно распрямился. Газетные листы посыпались к его ногам. – А вот я, мистер Корелли, читал. Много читал и многое узнал, и даже кое-какой лгхат-уль’арабьях, чертов ты ублюдок, ибн-шармтах… Улыбка с лица Корелли куда-то испарилась. – Эй, Джек, ты что, спятил? Армандо! Артуро! Где вас… Но было уже поздно. Джек Дэвис открыл шкатулку, вытащил книгу и принялся читать глубоким, гулким голосом… На аукционе разгорелась настоящая свара за кое-какое имущество, от которого решила избавиться недавно овдовевшая синьора Мария Корелли. Особенно отличился некий Оленус Давид, сумевший заполучить одну забавную восточную шкатулку. Глядя, как аукционист передает ее новому счастливому владельцу, Мария Корелли испытала странное облегчение, хотя в чем его причина, объяснить бы вряд ли смогла. Дональд Р. Берлесон. Ночной автобус Свой ночной автобус до Браттлборо я поймал в тихом безымянном городке в северном Вермонте – на одной из тех дряхлых остановок, которые виртуозно усиливают и без того владеющее тобой чувство смутной подавленности: неразговорчивые кассирши с оловянными глазами; выцветшие шеренги захватанных журналов и бульварного свойства газет в безжалостном свете голых лампочек; грязные полы; слабый, но вездесущий запах пота и мочи. Воздух был спертый и сырой. Я стоял со своей сумкой среди какого-то тусклого люда и, вздыхая, пялился на примерзшие к циферблату стрелки часов на стене над кассой – и с заметным облегчением увидал автобус, наконец, вынырнувший из темноты и затормозивший перед зданием станции. Я встал в очередь, протянул шоферу билет и влез в салон, где уже сидело несколько пассажиров. Впрочем, мне досталось целое двойное сиденье ближе к хвосту, по правой стороне – рядом со мной так никто и не сел. Я откинулся на мягкую спинку: счастливой способностью спать в автобусах я никогда не обладал, но хоть на какой-то отдых за четыре часа ночного шоссе и бесконечных остановок на таких же вот бесцветных непрошеных станциях надеяться, наверное, можно. Вскоре автобус отвалил от островка света, и в заоконной тьме потянулись гряды низких холмов, словно тяжелые, аморфные, ускользающие мысли. Я вытянул, насколько можно, ноги и постарался расслабиться. Только наша колымага как следует разогналась, как водитель сбросил скорость и встал, чтобы подобрать какого-то заблудшего пассажира, торчавшего на обочине дороги. Я его видел только смутно, силуэтом: сначала он рылся по карманам в поисках денег, потом пробирался по проходу в хвост. Автобус дернулся и снова заскользил над дорогой. Новичок пару раз задумался, но, в конце концов, к крайнему моему неудовольствию, выбрал сиденье рядом со мной и торжественно на него плюхнулся. Я покосился на него в почти полной темноте, но благоприятного впечатления предсказуемо не получил; обоняние попробовало исправить ситуацию, но тоже быстро стушевалось. Лица его я не видел, но, кажется, это был костлявый старик, одетый во что-то потрепанное и затхлое. Источаемый им аромат я бы не взялся определить, но уж приятным-то он в любом случае не был, причем впечатление это усиливалось с каждой минутой. Новый сосед словно был болен какой-то потайной и достаточно мерзкой болезнью, и когда он прочистил горло с неподражаемым липко-мокрым звуком, легче мне отнюдь не стало. Я передернулся и наглядно представил себе перспективу ночи на колесах бок о бок с этим отталкивающим субъектом; настроение, и без того не слишком радужное, решительно устремилось к нулевой отметке. Какое-то время спустя – я упорно глазел на тянущиеся за окном вереницы куполообразных холмов – мне удалось почти потерять попутчика в сонной паутине мыслей, хотя из-за его оскорбительного благоухания дышать приходилось поверхностно, а нос держать отвернутым в другую сторону – счастье еще, что там оказалось окно, в которое можно было глазеть. К сожалению, вскоре реальность бесцеремонно потребовала меня назад. Случилось то, чего я бессознательно страшился с самого начала – сосед решил поговорить. – Вот еду жену проведать, по ту сторону Акелейвиля. – Хм, – отозвался я с легчайшим кивком, стараясь не показаться слишком уж грубым, но и не поощрить к продолжению беседы. Голос у него был какой-то отвратительно мокрый, словно горло полоскали, только со словами. Чуть повернув голову, я поглядел на него и в смутных редких вспышках от фар проносящихся мимо машин узрел совсем не ободряющую картину. Физиономия соседа, даже выхваченная светом на считанные секунды, была до странности серой и с виду нечистой – особенно когда он по-вурдалачьи откатывал губы назад с темных пятнистых зубов и пусто таращился на меня из глубин затененных глазниц. Такие лица впору носить разве что на смертном одре. Когда пассажир на два ряда впереди щелкнул локальным светом над головой, чтобы что-то там почитать, в доставшем до нас слабом сиянии я, оторопев, увидал, что глаза у соседа налиты какой-то желтоватой гноеподобной жидкостью. Меня снова передернуло – да что там, я чуть не задохнулся от близости этого тошнотворного видения, и только странная вялость во всех мышцах не дала мне с криками кинуться к водителю, требуя, чтобы он меня немедленно ссадил. Время текло со зловредной медлительностью; сосед, которого я видел уголком левого глаза, то и дело поворачивался на меня поглядеть. С каждой минутой вонь становилась все невыносимее; видимо, для всех остальных пассажиров этот факт остался тайной только потому, что они благополучно дрыхли. Удивительно, что тот любитель ночного чтения двумя рядами дальше так до сих пор ничего и не заметил… – если, конечно, не заметил. Сражаясь с благоуханием в тщетных попытках не дать ему проникнуть ко мне в ноздри, я машинально пытался его классифицировать – и не прошло и года, как в голове рассветом взошла мысль, что больше всего это похоже на смрад органического разложения, вроде тухлого мяса, забытого в кухне. – Гляди-ка… Слова настигли меня вместе с шипящим дуновением зловонного воздуха, от которого меня чуть не вывернуло. Я через силу заставил себя повернуться к собеседнику. – Мы приближаемся к Акелейвилю. Через пару минут я вам пожелаю доброй ночи и откланяюсь. Я слабо улыбнулся, надеясь только, что вздох облегчения вышел не слишком шумный. И на прощание, уже поднимаясь со своего места, он пробрал меня до костей волной неизъяснимого ужаса – просто сказав: – Ты же меня узнал, правда? Ну, так да – я не такой как ты, молодой человек. Ты-то пока что среди живых. Но обо мне не беспокойся – жена у меня такая ж, как я. Негоже, чтобы тело тосковало в одиночестве. Он выпрямился в проходе между креслами и в быстрой вспышке бледного света поскреб щеку – зловонной, покрытой струпьями рукой. Плоть резиново подалась под пальцами, стекла вниз, и рука слегка провалилась внутрь. Всех моих сил едва хватило, чтобы не сблевать, – но в этот миг он отвернулся и двинулся вперед, к водителю, знаками показывая, что его надо высадить тут на дорогу. Когда автобус изрыгнул это жуткое создание, на обочине в свете фар сгрудившихся за нами машин, не способных объехать нашу колымагу из-за плотного движения по встречной полосе, мелькнула еще одна фигура, ожидавшая позднего пассажира – такая же ветхая и потрепанная, как он, с таким же загробным лицом, выжженным с тех пор намертво у меня в памяти. Когда мы отъезжали, они обнимались, трупно улыбаясь друг другу, – такими ночь их и проглотила. Ну что мне стоило отвести взгляд на секунду раньше – тогда небеса избавили бы меня от этого зрелища! Тогда я мог бы и не заметить, что женщина во всей своей кладбищенской красе была очевидным образом на восьмом-девятом месяце беременности! Питер Кэннон. Оловянное кольцо Переезд в Нью-Йорк был, возможно, самым умным поступком всей его жизни – хотя, честно признаться, он начал так думать, только помыкавшись несколько месяцев в монотонных и унылых поисках работы и прибившись, наконец, к одному увлекательному, но минимально прибыльному издательскому бизнесу. Отпрыск древней французской гугенотской фамилии, Эдмунд Эймар променял провинциальный Винчестер на метрополию своих пращуров, состоявших в свое время среди самых первых и самых выдающихся ее граждан. Именно здесь он надеялся оставить свой след в этом мире – и не каким-нибудь адвокатом, банкиром или биржевым брокером (именно эти профессии традиционно выбирали мужчины семейства Эймар), а в ремесле пусть победнее, зато побогемнее. Дело в том, что, будучи обладателем наследного состояния, рачительно собранного несколькими поколениями предков, сменившими друг друга с тех пор, как прапрапрадедушка, Джон Маршал Эймар, заложил ему солидную основу еще до Гражданской войны, Эдмунд Эймар привык наслаждаться привилегиями своего класса. Образовывался он в частной школе, где мог себе позволить слыть мечтателем, чуждым унылой классной рутине. Подобно многим юношам его происхождения, с успеваемостью он не дружил и до колледжа Лиги Плюща, традиционно уготованного представителям их круга, не дотянул. Независимый доход покрывал все его основные нужды: студию на первом этаже в Вест-Сайде с входом со двора; гардероб от «Брукс-Бразерс»; холодильник, набитый готовыми обедами. Свободный от треволнений, сопутствующих большинству молодежи, пытающейся построить карьеру в большом городе, Эймар мог взамен сколько угодно культивировать свои утонченные эстетические запросы. Страстно любя архитектуру, он мог часами фланировать мимо затейливых особнячков, рядами окаймлявших улочки по соседству, смакуя то какой-нибудь элегантный карниз, то изысканную балюстраду. Временами он даже углублялся подальше «в поле», исследуя извилистые переулки и нерегулярную планировку Гринвич-Виллидж и прочих старых районов города. Величавая застройка Манхэттена поначалу угнетала его дух, но со временем взор научился отдыхать на скалистой красоте этих глыб стекла и бетона, взмывавших, подобно арабескам «Тысячи и одной ночи», в беззвездную мглу городского неба. Он искренне заинтересовался историей Нью-Йорка, в особенности деяниями своего предка, Джона Маршала Эймара, сиявшего на деловом, политическом и светском небосклоне все сороковые и пятидесятые годы XIX века. Все свое свободное время Эдмунд торчал либо в Нью-Йоркском Историческом обществе (поблизости), либо в Музее истории Нью-Йорка (двадцать минут быстрым шагом через Центральный парк) и чем больше узнавал о прадеде, тем больше им очаровывался. Официальные источники описывали добросовестного делового человека, выстроившего транспортную империю, щедро жертвовавшего на республиканскую партию и дававшего роскошные приемы у себя в особняке на Пятой авеню. Письма и дневники современников, однако, намекали на то, что скрывалось за этим фасадом: настоящий искатель истины и красоты, поэт, автор тоненькой книжицы стихов, опубликованной за свой счет в 1849 году. На портретах он представал стройным, моложавым, белокурым, с тенью нездешней улыбки на тонких губах. (Эймар на предка, как ни удивительно, ничуть не походил – правда, ему все говорили, что он точная копия матери.) Ни одно изображение не выдавало приближение возраста: он умер, не дожив и до пятидесяти, от странной затяжной болезни, поставившей в тупик врачей. Постепенно Эймар по уши погрузился в историю: прошлая литературная жизнь города совершенно захватила его. С особенным удовлетворением он узнал, что в 1844 году Эдгар Аллан По дописывал «Ворона» в фермерском домике, который стоял всего в паре кварталов от его нынешнего жилища, там, где сейчас бежал Бродвей. На старых снимках красовалась белая хижина на деревянном каркасе в тени деревьев, на склоне холма. К концу столетия домик, как водится, снесли, деревья вырубили, а холм сровняли с землей, и только скромная табличка на местном «Спа и Фитнес-Центре» ненавязчиво уведомляла прохожих, что на этом самом месте некогда жил самый прославленный из американских писателей. Эймар среди прочих подписал петицию мэру с просьбой назвать маленький отрезочек 84-й Западной улицы в честь По, а потом строчил сердитые письма в «Таймс», требуя исправить на развешанных повсюду табличках с названием новой улицы безграмотное «Аллен» на нормальное, правильное «Аллан». Первые несколько лет в Нью-Йорке Эдмунд Эймар тихо гордился, что живет в уже немодном и почти забытом квартале, населенном в основном испаноязычными бедняками. Впрочем, когда город вынырнул, наконец, из периода экономического упадка, благосостояние, будто какая-то вероломная, липкая морская тварь, принялось неуклонно тянуть свои щупальца на север от Линкольн-Центра, жадно проглатывая широкие, ветхие авеню. В поразительно короткие сроки мелкие семейные магазинчики, прачечные самообслуживания и ремонты обуви, этнические бары и общественные клубы, и с ними одинаковые дешевые американские забегаловки уступили место шикарным бутикам и модным ресторанам иностранной кухни. Эймар с отвращением наблюдал, как уродливые двухэтажные коммерческие хибары по сторонам Бродвея под натиском прожорливой строительной лихорадки сдаются жутким высотным многоквартирникам, чьи нищенские близнецы-башенки гротескно обезьянничают изящные оригиналы из Сентрал-Парк-Уэст. Подобно ребенку, слишком рано узнавшему, что это не аист оставил его на грядке под капустным листом, а папа с мамой осуществили грубый физический акт, которому он и обязан своим индивидуальным бытием, Эймар понимал, что стремительное, радикальное развитие архитектурной среды города – не удел далекого прошлого, о котором пишут в учебниках по истории. Нет, оно происходило прямо у него под носом, за углом – только руку протяни. Разочаровавшись во всем, Эдмунд Эймар еще глубже ушел в свои таинственные, пленяющие воображение исследования. Он переселился в бильярдные и библиотеки почтенных джентльменских клубов, чьи благовоспитанно-узколобые члены все еще чтили старые традиции. Его собственный прапрапрадед самолично основал один такой, атлетического толка, куда, как гласила типичная раздевалочная легенда, привычно ускользал от дел финансовых и семейных. В клубной библиотеке даже сохранился томик его стихов «Дамон, Пифий и Ганимед»: весьма посредственные вирши прославляли мужественные идеалы классической античности. Эймар читал и перечитывал его – вдохновения ради. Могучий мечтатель с самых младых ногтей, он часто грезил о прошлом Нью-Йорка: ему являлись во сне банды краснокожих, гоняющих скудную дичь по лугам и болотам; комичные голландцы с широкоствольными мушкетами, важно вышагивающие между кирпичными домами со ступенчатыми фронтонами и деревянным забором, который со временем станет Уолл-стрит; бунты черных рабов посреди дыма и пламени; солдатня в красных мундирах, настроенная куда суровее своих голландских предшественников – расквартированная в частных домах и прочесывающая город на предмет незаконного оружия; матросы, теснящиеся на забитых бочками и ящиками верфях на фоне целого леса корабельных мачт; уличные демонстрации с факелами и антипризывными плакатами; мрачный, длиннобородый джентльмен, инспектирующий некий прибрежный склад; другой джентльмен, худощавый и с козлиной бородкой, надзирающий за сооружением гигантского пьедестала на маленьком островке у самого носика Манхэттена; и особенно стройный светловолосый человек с загадочной улыбкой, обращавшийся, казалось, прямо к нему, дразнивший его каким-то смутным, сводящим с ума воспоминанием, обещанием невероятных чудес за пределами обычного человеческого понимания. В этом последнем джентльмене он, пробудившись, с удивлением признал собственного прародителя, пресловутого Джона Маршала Эймара. Предка в его ночных видениях становилось все больше и больше – пока в один прекрасный день, а, точнее говоря, ночь Эймар не сумел разобрать достаточно ясно его слова: выдающийся родоначальник приказывал ему встать, одеться, взять фонарь и отправляться на некую стройку в десяти кварталах от дома, где в куче строительного мусора он найдет кольцо – оловянное кольцо, если быть совсем точным. Не до конца понимая, спит он или уже проснулся, Эймар почему-то послушался и уже очень скоро обнаружил себя блуждающим по одной из многочисленных строек, из-за которых Вест-Сайд нынче подозрительно напоминал Берлин 1945 года. Не особо волнуясь о перспективе быть арестованным за проникновение, он чувствовал, будто его ведет некая сверхъестественная сила и через несколько минут действительно наткнулся на облепленный грязью предмет, который сперва принял за четвертак эпохи до 1965 года. Однако по ближайшем рассмотрении юный кладоискатель, экстатически содрогнувшись (что случается с личностями экзальтированными сплошь и рядом), убедился, что это и есть предмет его поисков. Полбутылки полироли для серебра оказалось достаточно, чтобы у него на ладони заиграло блестящее оловянное колечко, гравированное примитивным растительным орнаментом, с буквами на внутренней стороне, показавшимися ему поначалу какими-то инопланетными иероглифами. Повернув их другой стороной, он, впрочем, разобрал затейливую монограмму – Дж. М.Э.! Заслуженный скептик по части всяческих психических феноменов, Эймар был буквально раздавлен волной эмоций, в которой смешались страх и ликование от такого возмутительно наглядного и поразительного открытия. Он боялся даже гадать, насколько важной могла для него оказаться находка, и только надеялся вскоре прозреть. Вопрос о сне вообще не стоял, так что остаток ночи он провел, играя с украшением, примеряя его так и эдак – и, в конце концов, решив, что оно идеально садится ему на безымянный палец левой руки. Разумеется, он пошел в кольце на работу – в арт-галерею близ Мэдисон-авеню, где совсем недавно заделался помощником. Едучи на автобусе через парк, он плавал в таком тумане, что едва замечал, где он и что с ним. А уже усевшись за свой стол и предвкушая обвал давно просроченной, но все еще нуждающейся в ответе корреспонденции, он увидал, как электрическая пишущая машинка на глазах растворяется, обнаруживая под собой не искусственную поверхность «под дерево», а прямо-таки настоящий дуб. Стандартная шариковая ручка, которой он привычно пользовался, прямо у него в руке превратилась в нечто куда тяжелее и элегантнее – в автоматическое перо. Чернильница и песочница как ни в чем не бывало стояли на журнале сделок – где раньше ни одной из них категорически не было. И, разумеется, выглянув из окна третьего этажа, он вместо потока стремительных шумных автомобилей узрел оживленную улицу, по которой неспешно катили во всех направлениях разномастные запряженные лошадьми экипажи. Джентльмены в касторовых шляпах и фраках и уличные торговцы, с густым ирландским акцентом выкликавший свой товар, украшали тротуары. Воздух внезапно стал теплый и зловонный, а тихое жужжание кондиционера куда-то делось. Словно на пожар, Эймар кинулся на улицу – она оказалась мощенной квадратными, грубо обтесанными камнями, но этому чуду он уделил не больше внимания, чем всему остальному. Он устремился на Пятую авеню, зная, что там-то и найдет свою цель. Палладианский особняк за оградой он узнал сразу – это был дом его предка. Лакей, отворивший дверь в ответ на бесцеремонный грохот дверного молотка, казалось, его ждал и тут же провел в гостиную, декорированную в роскошном стиле готического Возрождения (значит, на дворе была где-то середина Викторианской эры). Там, облокотившись на доску гигантского камина, стоял господин в расцвете ранней зрелости, одетый в прекрасные шелка. Его светлые волосы и мягкие черты будто источали какое-то надмирное сияние.