Коридор наверху оказался такой же узкий, как лестница, только еще темнее, но Торн хорошо знал дорогу до нужной двери. Та охотно открылась – замок давно сломался. Комната походила, скорее, на тюремную камеру. С гипса хлопьями сходила специальная хорошо маскирующая грязь зеленая краска. Глядящее на задний двор единственное грязнющее окно было затянуто паутиной. Человек на протертой лежанке пошевелился, вздохнул и повернул свое бледное, как плесень, лицо к двери. – Кто там? – произнес он усталым дрожащим голосом. Роули Торн быстро опустился на колени и наклонился к нему поближе, как хищная птица к добыче. – Ты был Каветом Лесли, – сказал он. – Постарайся вспомнить. Тоненькая, как палочка, рука выпросталась из-под потрепанного одеяла и потерла закрытые глаза. – Запрещено, – прохрипел лежащий. – Мне запрещено вспоминать. Я забыл все, кроме… кроме… Голос угас, затем с усилием произнес два последних слова: – …моих уроков. – Ты был Каветом Лесли. Я – Роули Торн. – Роули Торн! – Голос стал и сильней, и быстрее. – Имя сие прославится в аду! – Оно и на земле прославится, – серьезно пообещал Роули Торн. – Я пришел за твоей книгой. Дай ее мне, Лесли. Она стоит обеих наших жизней и еще стократ больше. – Не зови меня Лесли. Я забыл это имя с тех пор… – С тех пор как учился в Школе Глубин, – закончил за него Торн. – Я это знаю. У тебя есть книга, ее дают всем, кто оканчивает Школу. – Мало кто оканчивает, – простонал человек на кушетке. – Многие начинают, но немногие доходят до конца. – Школа находится глубоко под землей, – подтолкнул его Торн. – Вспоминай. – Да, под землей. Никакого света не должно проникать туда: он может уничтожить то, чему там учат. Очутившись в Школе, ученик остается, пока не закончит курс, или… уходит… так же, во тьме. – Там есть литеры, буквы из холодного пламени, – продолжал Торн. – Буквы из холодного пламени, – эхом отозвался тихий голос. – Их можно читать в темноте. Один раз в день… один раз в день открывается люк и рука, мохнатая от черной шерсти, кидает вниз пищу. Я закончил… я провел в этой школе семь лет – или сто! Кто теперь скажет, сколько? Он всхлипнул и захныкал. – Дай же мне книгу, – настаивал Торн. – Она у тебя где-то здесь. Человек, не желавший более зваться Каветом Лесли, приподнялся на локте. Для его бесплотного тела усилие вышло почти титаническое. Глаза он все еще держал закрытыми, но лицо обратил к Торну. – Откуда тебе знать? – Это моя профессия – знать. Я произношу кое-какие заклинания – и кое-какие голоса шепчут мне что-то в ответ. Они не в состоянии дать мне мудрость, которой я взыскую, но говорят, что она заключена в твоей книге. Давай ее сюда. – Не тебе владеть ею, Роули Торн. Ты плоть от плоти Школы, но книга предназначена только тем, кто доучился, кто провел в этой могильной тьме долгие годы. Годы! – Книгу! – резко бросил посетитель. Его ручища сомкнулась на костлявом плече, мастерски вонзив концы пальцев в нервное сплетение. Выпускник Школы Глубин взвыл. – Ты делаешь мне больно! – Я пришел за книгой. И я ее получу. – Я призову духов к себе на помощь… Тобкта… Что еще он хотел сказать, так и осталось неизвестным, так как Торн закрыл ему исполинской ладонью трепещущий рот, и слова смялись в нечленораздельный стон. Зажав ему худющую челюсть, как конюх – лошади, Торн ткнул Кавета Лесли головой в матрас, а пальцем свободной руки поддел веко. Пытаемый конвульсивно задергался и на мгновение освободил рот. – О-о-о-о-о-о! – завыл он. – Только не свет… после всех этих лет… – Книга. Если ты готов отдать ее, подними палец. Дрожащие пальцы сомкнулись в кулак – все, кроме указательного. Торн снял захват. – Где? – В матрасе. Вмиг и со всей силы Торн рубанул жестким ребром ладони по тощему трепещущему горлу – как топором по бревну. Человек, некогда бывший Каветом Лесли, забился, разинул рот и резко обмяк. Торн поймал жалкое запястье, поискал пульс, постоял молча с минуту, потом кивнул и улыбнулся сам себе. – Кончено, – пробормотал он. – Гораздо эффективнее, чем удавка. Он свалил тело с кушетки и быстро ощупал весь матрас; нашел шишку и разорвал ветхую обивку. Наружу была извлечена книга, не больше школьного букваря размером, переплетенная в какую-то темную, некрашеную кожу, поросшую густым и грубым, черным, как сажа, волосом. Торн сунул ее к себе под пальто и вышел вон. Джон Танстон сидел один у себя в кабинете. Не особенно похожем на кабинет – скорее, на гостиную: не меньше трех кресел оккупировали пол – мягких, хорошо продавленных кресел, откуда легко можно дотянуться и до книжных полок, и до напольного поставца с пепельницей и курительными принадлежностями, и до кофейного столика. Была там и обтянутая кожей кушетка, ибо Танстон считал труды умственные не менее утомительными, чем физические, и любил, чтобы в процессе научных штудий или написания книг его кружал максимальный комфорт. Как раз сейчас он восседал в самом удобном из кресел, лицом к камину, в котором горел настоящий, живой огонь – один из немногих, еще оставшихся в Нью-Йорке. Джон Танстон был выше, чем Роули Торн, и почти столь же массивен – может быть, даже коренастее телом, хотя и не такой плотный. Его физиономия со сломанным носом и маленькими подстриженными усиками могла бы принадлежать человеку свирепому и материалистичному, если бы не высота вздымавшегося над нею лба, увенчанного тщательно причесанными волосами. Одного этого уже было достаточно, чтобы получилась голова мыслителя. Руки отличались таким чудовищным размером, что обычно требовалось поглядеть еще раз, чтобы оценить, насколько превосходной они формы. Темные глаза умели пылать, презирать, смеяться, глядеть честно или загадочно – по желанию хозяина. На его коленях лежала большая серая книга с багряным, испещренным золотыми буквами корешком. Он как раз обдумывал абзац на раскрытой странице: Перетасовав и сняв колоду описанным здесь способом, выберите одну карту наугад. Изучайте изображенный на ней предмет в течение времени, которого хватило бы, чтобы медленно сосчитать до двадцати. Затем устремите взгляд прямо перед собой и смотрите, неподвижно и не мигая, пока перед вами не окажется как бы закрытая дверь, на которой изображен выбранный вами предмет. Сделайте образ в уме более ясным и продолжайте удерживать, пока дверь не распахнется, и вы не ощутите, что теперь можете войти и увидеть, услышать или иным образом познать то, что за нею… То же самое, что в китайской магической игре И Цзин, которую исследовал и с которой экспериментировал У. Б. Сибрук[33], думал Джон Танстон. Хорошо, что именно он, а не кто-то другой, менее подготовленный к подобного рода работе, наткнулся на книгу и сопутствующую ей колоду карт в той букинистической лавке в Бруклине. Возможно, это и есть какая-то англизированная форма «Ицзин», рассуждал он, глядя на странный, архаический доггерель[34], нацарапанный чьей-то неизвестной рукой на форзаце: Немало злых и скверных книг Помимо этой я постиг, Чтоб дьявола узнать скорей И подчинить себе, ей-ей. Святой Дунстан мог тоже так, Чтоб Крест сиял сквозь мглу и мрак. Будь славною, моя стезя, Ведь по-другому мне нельзя. Кто это написал? Что такое случилось с ним, что он продал свою странную книгу старьевщику? Наверное, если бы заклинание и вправду открыло дверь в мир духов, Танстон уже бы об этом знал. Он взял колоду с поставца рядом с креслом, стасовал, снял и открыл карту. Она несла примитивное цветное изображение гротескного получеловеческого существа, сплошь покрытого иголками и с огромными крыльями, как у летучей мыши, за спиной. Танстон слегка улыбнулся и устроился поудобней в кресле. Глаза его сузились и уставились в самое сердце горящего в камине алого пламени… Иллюзия пришла скорее, чем он думал. Сначала она была маленькой, как изукрашенная крышка сигарной шкатулки, но тут же принялась расти и в размере, и в четкости, затмевая даже картину камина, в который глядел Танстон. Дверь выглядела массивной, зеленой, и мышекрылая фигура на ней тускло мерцала, словно ростовая инкрустация из перламутра. Он сосредоточился на ней, поймал себя на том, что обшаривает глазами дверь в поисках щеколды или ручки, нашел ее – большой металлический крюк. Через мгновение дверь распахнулась, будто сила его взгляда толкнула ее внутрь. Он помнил, что предписывала дальше книга: восстань из тела и иди в дверь – но никакого движения он не почувствовал, ни физического, ни духовного. Ибо через дверной проем он разглядел только… свой собственный кабинет, ту его часть, что была у него за спиной, словно бы отраженную в зеркале. Однако нет, потому что в зеркале левое становится правым – он видел заднюю часть комнаты, в точности какой ее знал. И она была не пуста! Вкрадчивая, подвижная темнота не то текла, не то кралась по ковру между креслом и пепельницей, словно осьминог по морскому дну. Танстон смотрел во все глаза. Это было не облако и не тень, но что-то плотное, хотя и не вполне ясно очерченное. Оно подползало ближе и ближе к самому порогу воображаемой двери – и там начало вздыматься стройной башнею мрака. Танстон подумал, что если картина в дверном проеме с точностью воспроизводит комнату позади него, если она просматривается почти до того места, где стоит его кресло… если, иными словами, нечто темное, неопределенное и текучее раскручивается там сейчас… то оно должно быть прямо у него за спиной. Он не шевельнулся, даже дыхание не стало быстрее. Тьма обретала форму – как бы безлистного дерева с изможденным стволом и движущимися, щупальцеподобными ветвями – и поднималась уже до самого потолка потусторонней комнаты. Усики качались, словно от легкого ветерка, извивались и тянулись вниз – точно над тем местом, где могла бы находиться голова сидящего в кресле человека. Если эта штуковина и вправду была сейчас позади него, она определенно тянулась к его голове. Танстон прыгнул прямо из кресла вперед, туда, где маячила дверь. Оказавшись на безопасном расстоянии, он выпрямился и совершенно кошачьим, несмотря на всю свою борцовскую тушу, движением развернулся на полупальцах. Из всего множества странных заклинаний, прочитанных за годы не менее странных исследований, одно само прыгнуло ему в уста – то, что из «Египетских тайн»: Стань недвижим, во имя небес! Ни огня не причиняй, ни пламени, ни иной пагубы! У себя за креслом он увидел высокую черную тень; венчающие ее щупальца свисали как раз над тем местом, где только что было его тело. Свет гаснущего камина не позволял разглядеть силуэт и детали, но сейчас тень была достаточно плотной. Танстон знал, что отступать нельзя ни на шаг, но рядом, на расстоянии вытянутой руки, был массивный старый письменный стол. Молниеносным броском он подцепил ручку ящика, дернул, сунул внутрь руку и выхватил тонкую палочку – ничего особенного с виду, просто грубо оструганный прутик боярышника. Выставив деревяшку перед собой, как кинжал, он двинулся к размытому гостю. Ткнув в его сторону заостренным концом прута, он начал: – Повелеваю и заклинаю тебя именем… Сущность содрогнулась. Щупальца ее растопырились и затрепетали, так что она стала на миг похожей на гигантскую сухопарую длань, молящую о пощаде. Пока Танстон сверкал на нее глазами и тыкал палкой, черный очерк утратил четкость и стал на глазах растворяться, как чернила растворяются в воде. Черный превратился в серый, тень съежилась, заскользила к двери и просочилась, судя по всему, между нею и косяком. Воздух очистился, и Танстон вытер лицо свободной от палочки рукой. Нагнувшись, он подобрал книгу, которая соскользнула у него с колен, и посмотрел в огонь. Дверь, если она, конечно, существовала где-нибудь, кроме его воображения, бесследно пропала. Танстон взял с поставца трубку и сунул в рот. Лицом он был бледен, как смерть, но чиркнувшая спичкой рука совсем не дрожала.