Я вошел в закуток, где спал самый маленький из младенцев. Ощущая, как вертится в животе холодный ком, я сдернул пропитанное кровью одеяло. И перевернул крошечную фигурку на матрасе. Она была окоченелой… я отодвинул чепчик. — Шейла… что бы ни сделали с тобой они, но победила ты. В моих руках, одетая в детские вещи, лежала пластмассовая кукла. Я толкнул люк в потолке, где стоял водяной бак в пространстве под крышей. Забравшись наверх, я поднял крышку бака. Воды там давно не было, а лежал толстый слой одеял. А на одеялах — младенец. Он открыл глаза и улыбнулся мне. * * * — Как ты узнал, Ник? — Док не отставал от меня всю дорогу до грузовика. — Как ты мог знать, что ребенок там? Не было же ни записки, ничего. — Шестое чувство. Когда столько времени выживаешь в аду, оно вырабатывается. Мозаика, не трать патронов… Это не вернет время обратно. — Да поцелуй ты меня в задницу со своим шестым чувством! Что тебя заставило искать ребенка? — Если честно, то сам не знаю. Я только знал, точно знал, что Шейла как-то попытается его спасти. Когда они вломились в лагерь, она знала, что никто не спасется. И даже если она их задержит на время у лестницы, когда они полезут в детскую, ей их не остановить. И они найдут ребенка. Док кивнул: — И потому она спрятала его в пустом баке и надеялась, что мы вернемся и найдем его раньше, чем он помрет от голода. — Послушай, Док, — сказал я. — Ты видел, как Креозоты прочесали все кладовые по всему двору: они обыскивали тщательно. Они хотели наверняка. Хотели, чтобы никто моложе девятнадцати лет отсюда живым не вышел. Я полагаю, что наши ребята в доме продержались чуть дольше. Шейла наблюдала за этими убийцами из окна. И видела, что они пересчитывают наших мертвых. Они же неделями изучали наше поведение, да, но эти гады нас еще и пересчитывали. Они знали, что нас троих в лагере нет. Но если бы они из остальных не досчитались хотя бы одного, они бы разорвали все дома на клочки в поисках ребенка. Шейла одела куклу в детские вещи и вымазала их кровью, чтобы они решили, что ребенок мертв… Мозаика, брось ты свой автомат и покорми ребенка? Вот бутылка. Ему нужно много жидкости — он обезвожен. Док покачал головой: — Синдром мессии. Ник… я знаю, что это все самообман… но вот смотрю на тебя, и видит Бог, думаю… — Давай вернемся к реальности, — сухо отреагировал я. — Док, помоги мне отнести тела к дому… нет, не взрослых. Пусть гниют. А потом вам двоим придется искать новое место, где жить. — Мы уже решили. — Он кивнул в сторону Мозаики, который неуклюже держал младенца в одной руке, другой поднося ему бутылку. — Мы поедем в общину в Хармби. Может, они разрешат нам к ним присоединиться. — Когда вы привезете им полный грузовик запасов, они вас примут с распростертыми объятиями. — А ты хочешь вернуться в Эскдейл? Я кивнул. — Вы двое возьмите грузовик и «хонду». Там в гараже есть мотоцикл, а я доеду до дома на одном баке. Док мрачно кивнул. Потом мы отнесли тела в дом. — Я это сделаю, — сказал Док, вытаскивая зажигалку. Еще полчаса мы стояли, как стоят на похоронах, и смотрели, как пламя охватывает дом. Потом я попрощался с Мозаикой, Доком и младенцем, который сейчас довольно гукал, закинул автомат за плечо и сел на мотоцикл. Он завелся с первого раза. Я помахал рукой и поехал в сторону дома. Передо мной была дорога, уходящая вдаль. Перед глазами была Шейла, ее улыбка, которая заставляла улыбаться меня самого, эти огромные глаза, вспыхивавшие, как черные алмазы. А позади столб дыма от горящего дома тянулся вверх, как лестница в небо. ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ Шоссе, где разбиваются сердца Кажется, примерно в это время я перестал чувствовать ужас или потрясение. Наверное, это была какая-то психологическая защита. Час за часом гнал я мотоцикл. Иногда дорогу перекрывали потоки воды и грязи, и мне приходилось выбирать объезды. В ту ночь я спал в каком-то сарае. В нем я нашел дневник с историей шестнадцатилетнего парня. Марка Вудли, и как он выжил в первые дни после безумия. Мои родители уже близко за моей спиной. Я не знаю, за что они меня ненавидят. Мир сошел с ума. Это я понимаю. Но не понимаю, почему это случилось с мамой и папой. Это просто не укладывается в голове. И мне остается только бежать и бежать. Я найду место, где они никогда меня не найдут. Остров. И буду жить, как Робинзон Крузо. В углу сарая лежал скелет, объеденный крысами добела. Я отстранение отметил, что кварцевые часы все еще показывают точное время. Секундная стрелка неутомимо бежала по кругу, отщелкивая секунды для своего мертвого хозяина. Я бросил дневник рядом со скелетом. — Да, Марк… Ты недостаточно быстро бежал, друг. На следующий день я снова был на дороге в 7.09, согласно часам Марка. Я нашел автостраду и поехал на юг. И хотя поземка заметала полосы пустой дороги, не было причин, по которым я не заехал бы на стоянку в Эскдейле перед гостиницей еще до ужина. Потом я увидел, что по разделительному газону тянется какая-то линия. Я проехал мили три, пока до меня дошло, что это. Я притормозил. Через каждые десять ярдов стояла вкопанная в дерн деревянная конструкция в виде буквы Y высотой шесть футов. И к каждой из них был прибит человек. Это было распятие на кресте в таких масштабах, каких никогда не видел мир. Я ехал мимо распятых тел и ничего внутри не чувствовал. Мне хотелось одного: доехать домой и увидеть, что с Сарой ничего не случилось. А это еще одна бойня — только и всего. Не хуже прошлой… или будущей. Я проехал еще милю, когда увидел впереди золотой проблеск. И затормозил до скорости черепахи. Одежда на одном из трупов сияла. Возле тела я остановился. — Штанина… эти гады мне за тебя заплатят. Поверь мне, заплатят! Кровь на мертвом лице уже засохла, прибитые к хвостам буквы Y руки посинели. И шевельнулся палец. — Штанина? С усилием таким страшным, что смотреть было больно, он поднял голову и посмотрел на меня. На его лице не было никакого выражения — только глаза смотрели. — Господи… Штанина, я тебя сейчас сниму. Все будет хорошо. Он покачал головой. И снова было больно смотреть, каких усилий ему это стоило. Я перевел взгляд на его ноги. Креозотские гады, которые его прибили, еще и отрезали ему ноги. Оставив ему выбор — висеть на пробитых гвоздями руках или стоять на обрубленных лодыжках. Он смотрел на меня сквозь корку крови. — Сделаю, друг. Не сомневайся, сделаю. Он медленно повернул голову. Я снял с плеча автомат. Сперва руки так дрожали, что я не мог прицелиться. Потом я сделал глубокий вдох, и дрожь остановилась. Я спустил курок. Птицы взлетели с пиршественного стола, услышав выстрел. Я выстрелил снова. И снова. * * * Убедившись, что его страдания прекратились, я выехал с шоссе на ближайшем повороте. И медленно поехал по заиленным дорогам, где на каждом повороте заднее колесо шло юзом. До дома было миль семьдесят, когда я увидел впереди горы, уходящие в облака. Я прибавил скорости, надеясь пересечь их до темноты. Но пора было мне знать, что в наше время НАДЕЖДА занесена в книгу исчезающих видов. Не доехал я еще и до подножия, как мотор изо всех сил бабахнул и затих. Не потребовалось много времени, чтобы понять: треснул поршень. Я закинул автомат на плечо, рюкзак на спину и пошел. Горы впереди затуманились. Ветер резал бритвой. Поземка становилась вьюгой.