— Может, они хотят уморить нас голодом, — раздался голос из темноты. — Заткнись. — Я вгрызся в яблоко. Оно было кислым до слез. — Мы же пока живы? Пока мы ели, раздался какой-то скрежет. Над головами открылся люк. В трюм ворвалось солнце, заставив всех нас крепко зажмуриться. Когда наконец я смог открыть глаза, то глянул вверх. На нас глядели силуэты голов. — Вот оно… — шепнул кто-то. — Молитесь, ребята. — Ты… — Это был голос старика. — Сюда. Один из Креозотов опустил веревку. — Ты. Наверх. Штанина потянулся к веревке. — Нет. Нет… Ты! Старик глядел на меня. И вдруг мне до боли захотелось остаться в этой провонявшей мочой металлической коробке. Чувствуя себя агнцем сами знаете каким, я полез вверх. Почти минуту я не мог сориентироваться, когда добрался до палубы. Было морозное утро с лазерно-яркими лучами солнца среди деревьев. Я увидел, что мы на длинной барже, привязанной к берегу канала. А вокруг стояли Креозота, глазея на меня. Я быстро оглядел их лица, все покрытые грязью. Папа сидел на груде брезента в позе бесстыжей обезьяны. И смотрел на меня так, будто я только что свалился из космоса. — Ты! Ты! Я резко обернулся. Это была мама. Она смотрела на меня в упор, и голова у нее дергалась. У нее отросли длинные спутанные волосы. — Чего вам от меня нужно? Она только смотрела. — Мам… что вам нужно? Почему вы нас не оставите в покое? Она разлепила губы: — Ты. Ты. — Господи… вы что, больше не можете говорить по-человечески? Что вы с нами делаете? Зачем вы убили Джона? — Джона! Это имя что-то для нее значило. По-птичьи поводя головой, она склонила ее набок и посмотрела за мою спину. Я глянул в ту же сторону. Возле рулевой рубки стоял ряд фигурок. Я сглотнул слюну. Они были похожи на куклы чревовещателя. Лица высохли и сморщились. Они были одеты, как годовалые дети, но головы какие-то слишком большие. У одного лицо было неуклюже зашито полотняными стежками вроде XXXXXX. От рта до уха. Впервые за много дней меня обдало жаром, будто яростный пар пустили по жилам. — Гады сумасшедшие! Что вы натворили? Креозоты смотрели на меня сияющими и полными ожидания глазами, как дети, ждущие у грота Санта-Клауса. Я орал на них, ругаясь и размахивая руками: — Что вас заставило такое сделать? Вы совсем не можете думать? Говорить по-человечески не можете? Что с вами стряслось? Это Бог? Да? Когда я с вами говорю, это Бог, или марсиане, или блядский хрен знает кто меня слушает? Да? Они только глазели. — Вас что, пришельцы захватили? У вас лица нечеловеческие… вы машины водить разучились… не умываетесь… Что там у вас в головах творится? Вы хоть говорить можете? Можете сказать, что вы делаете? Я повернулся к отцу, который все так же сидел на корточках, раскрыв губы и показывая щербину в зубах. — Папа! Кто я? Посмотри мне в лицо… Узнаешь? Он смотрел на меня, как на диковину. — Пап, проснись! Ты меня знаешь? «Наш Ник! Он кончит либо миллионером, либо в тюрьме!» Ты Джона помнишь? Любил свои компьютер, любил домашние задания! Дядя Джек — помнишь? Люди его считали полоумным, а он был как тот дурак из Афин, у которого был свои ум? Ты помнишь, он умел играть на гитаре — на самом деле играть… Он же был гений, и никто из вашей породы этого ни хрена понять не мог. Вы над ним посмеивались, как надо мной… Я вытер с лица что-то мокрое. Решил, что это снова кровь из раны. Это была не кровь. — Отличная работа, гад ты ползучий! — взвыл я. — Последний раз, когда ты заставил меня плакать, это было в десять лет. Теперь ты снова это сделал. Господи, Иисусе сладчайший и все раны Его… Знаешь что, пап? Я хотел, чтобы это ТЫ умер от рака. А не дядя Джек. — Не говори так со своим отцом. Я обернулся и посмотрел на мать. Ее лицо изменилось. В нем была боль. — Не говори так с ним, Ник… это нечестно… несправедливо. Он столько для тебя сделал, Ник. Ты… На две, может быть, три секунды на лице ее было замешательство. Оно сбросило чуждое выражение. В глазах появились слезы и блеснула какая-то теплота — даже узнавание. — Ох, Ник… Ох! Что мы натворили? Господи Боже, что мы натворили? Это было выражение лица человека, который проснулся в незнакомом месте. Глаза ее бегали, как будто в первый раз она увидела этих людей. — Ник, как мне жаль! Бедный Джон… Мы… — Она сжала кулаки, глаза зажмурились. — Это было так… так неповторимо. — Она улыбнулась, не открывая глаз. — Так неповторимо. Так чудесно. Так восхитительно. Глаза открылись, и это чужое спокойствие в них вернулось. Лицо стало холодным. За мной раздалось посвистывание. Папа сидел, припав к брезенту, и насвистывал. При этом он задрожал. Глаза его забегали, как у перепуганного зверька в капкане. Насвистывал он рождественский гимн «Счастливого вам Рождества». Когда мы были маленькие, он его свистел в рождественское утро как сигнал подниматься и открывать подарки. И сейчас он его насвистывал, выдувая пар сквозь дрожащие губы в ледяной воздух. Я ощущал, что какая-то часть нормального человека еще осталась за этой личиной сумасшедшего. Тяжесть его безумия была слишком велика, чтобы он мог сказать что-то осмысленное пусть даже те несколько секунд, что смогла мама. Он пытался все сказать этим мелодичным свистом. Разум сверкнул у него в глазах, как дальний свет на том конце страны безумия. На какой-то момент он ясно понял, что он сделал, убив Джона, в какой пучине сумасшествия сейчас обитает. И снова безумие взяло верх, выключив свет разума. Он перестал свистеть, поднял лицо ко мне и глядел, глядел, глядел… Я сел на какой-то ящик, чувствуя полную пустоту — холодную, плачущую пустоту, которую не могла бы заполнить вся вселенная. И сидел под сухим взглядом кукол чревовещателя, которые не были куклами. * * * Потом мне натянули на голову мешок и связали. Они хотят бросить меня в воду и утопить? В тот момент мне было глубоко плевать. Я слышал, как они движутся по судну. Потом меня подняли чьи-то руки и пронесли по всей барже. Никто не сказал ни слова. Я слышал только свое дыхание — ровный и мертвый звук. Меня снесли с баржи и несли минут, может быть, десять. Потом привязали к дереву. Я ничего не видел, кроме точек света, пробивающих ткань мешка. И стало тихо. Я ждал долго, очень долго. Будут меня бить палками или кидать камни на голову? Они проголодались и сейчас складывают костер? Я стоял и дрожал, пока ноги не подогнулись и я не повис на веревках. Наконец я принял решение. Если они меня убьют, значит, убьют. Но я хочу видеть солнечный свет. Когда я вертелся в веревках, как последователь Гудини, меня никто не тронул. Я вывернулся из них, потом из мешка. И сел на лесную подстилку. Ни души не видно. Я нашел дорогу обратно к каналу. Баржа ушла. Еще полчаса или около того я пытался за ней идти, но не знал, в какую сторону ее повели. Наконец я повернулся спиной к каналу и пошел глубже в лес. Я снова был один. Но ненадолго.