Хозяйка, которая думала под стрекотню соседки о чем-то своем, машинально покачала головой. Все, что произошло в эти дни, казалось просто невероятным. Девушка чувствовала, что вовлечена в какую-то игру, которая может кончиться чем угодно. Впрочем, с инстинктом самосохранения у Наташи было, что называется, все в порядке: она знала, что у нее, как у парашютиста в затяжном прыжке, есть еще время в последний момент дернуть за кольцо. У нее да, а у него? Да ей-то какое дело? Если у парня есть мозги и удача благосклонна к нему — он выкарабкается… А может быть, и нет. От этой мысли Наташе стало почему-то не по себе. Отчего это? Жалость? Сострадание? К незнакомому человеку? К мужчине? Этого просто быть не может. И все же… Девушка не могла не признать, что он, именно он после всего, что она узнала, не может быть ей безразличен. Да разве можно назвать незнакомым человеком того, о котором знаешь столько? Разве это возможно? Она усмехнулась. А разве нет? Их пути пересеклись… Судьба? В ее мозгу всплыли вдруг давние, далеко не приятные воспоминания, от которых она всегда стремилась избавиться. Сейчас они уже не приносили боли, все, что тогда происходило, случилось будто не с ней или не в этой жизни. Детство. Середина семидесятых. Маленький домик на окраине черепичного Львова. Круглоглавые православные церкви, латинские костелы: готика, барокко. Чистенькие беленькие занавесочки на окнах. Запах сгорающего в печи угля. Бабушка. Мать бывала дома нечасто. Большую часть времени она проводила в неврологическом диспансере. Отец? Геройски погибший летчик-испытатель. Что обычно врут психованные мамаши своим несмышленым чадам? Позже ведь все равно узнала: родитель отвалил, что называется, от родимого причала и «был таков», когда дочь еще и «мама» говорить не умела. На нее всегда обращали внимание. Невысокая, худенькая, она, тем не менее, с довольно раннего возраста привлекала к себе мужчин. Такой, как сейчас, — в двадцать пять, Наташа помнит себя уже лет двенадцать. Тогда все и случилось. Появилась своя компания. Парни на настоящих мотоциклах… А как здорово самой управлять таким ревущим «зверем»! Скорость, свист ветра, бьющего в разгоряченное лицо. Потом, конечно, немножко вина, сигаретку. Почему бы нет? Она ведь уже взрослая девушка. Неумелые, но настойчивые руки приятеля. Не так уж все и плохо, но зачем здесь его друзья? Чего они хотят? «Тебя, детка!» То, что произошло дальше, не поддается никакому объяснению… Ужас, объявший комнату. Дикие крики. Звон выбитых стекол. Рушащийся стеллаж с книгами. И кровь, кровь всюду. Затем следствие, обследование. Суд, на котором едва уцелевшие насильники получили условный срок. Мать (ее как раз выпустили из больницы), оравшая: «Ведьма! Упырь! Волчица!» Бабушка, утешавшая внучку: «Мать не слушай, она такая, потому что от немца родилась. Ходил за мной один. Боялась я, что в Германию угонят… Лучше б угнали. Он вроде приличный был… А взял силком… Она родилась, а тут… Советы… то есть наши пришли…» Школу пришлось сменить, но и это не помогло. Не столь и велик город, чтобы не расползлись по нему слухи, один чудовищнее другого. Доучивалась в Житомире, жила у бабушкиной сестры. Постепенно все забылось. Появились друзья. Началась перестройка. Инга окончила школу, затем курсы машинисток. Пришла работать в учреждение с длинным названием. Скучно и грустно. Начальники — плешивые коротышки в усыпанных перхотью синих кургузых пиджачках. А глазки так и сальнеют, а слюнки так и текут! Да на кой черт ей их убогие предложения? У нее есть парень. Молодой, красивый, сильный. Умный. Университет закончил в Киеве. Ну не детей же ему учить в родной глуши? Big business — big time. Тут кооперативы расцвели, распустили бутончики, как утренние цветочки. «Бабки», тачки, тряпки. Учиться пробовала, получалось и интересно было, но не закончила. Смешно вспомнить теперь, ребенка хотела… Хорошо, что не успела забеременеть, а то, как мать и сама Инга, росло бы чадо без отца. Нет, не бросил, не загулял… Убили. Знала — кто. Прокуратура Жовтнего района в Киеве, где все и случилось, — тоже. Преступники отделались сильным испугом и, надо думать, немалыми пожертвованиями на нужды служителей Фемиды. Но справедливость восторжествовала. Инга разобралась сама. Кровь за кровь. И поняла, что мать не зря называла ее волчицей… Пришлось бежать и скрываться. Именно тогда она стала Наташей… Чего только не произошло за это время, чего не случилось. И вот теперь, «за границей», в России, на матушке-Волге сидит она за столом в квартире, которую снимает, и пьет кофе с итальянскими пирожными, слушая болтовню Светы про ее мужа да ребенка. — Опять без работы? — машинально спросила хозяйка свою гостью, не особенно и вслушиваясь в то, что говорит Света, муж которой, избрав себе своеобразную профессию «сезонный рабочий», работал сезонами — когда припрет. Вот Светка и рыдает — малыша кормить нечем. Тот болеет, и ей приходится дома сидеть. Да и действительно, кто возьмет ее на работу в наше-то время? Кому нужны работники, вечно сидящие на больничном? Мать с отцом (он инвалид) на пенсии, многим ли помочь могут? Наташа иногда дает соседке взаймы, та обещает отдать, но, разумеется, и они обе это понимают, не отдает и не отдаст. Просто нечем. — Устроился, — не желая подводить супруга, ответила Света. — Да там платят нерегулярно. «А ходит он туда регулярно?» — захотелось Наташе уточнить, но она только кивнула в ответ. Дальше Света перевела разговор на свою любимую тему о взаимоотношениях полов. Поначалу она считала Наташу путаной, но, познакомившись ближе, поняла: мужчин соседка к себе не водит, ночует почти всегда дома (чего не заметишь, живя с человеком на одной лестничной площадке?). — А у тебя сейчас поклонник есть? — поинтересовалась любопытная Света. — Нет, — ответила Наташа. Ее даже не раздражало, что соседка регулярно сует нос в ее личную жизнь. Это было понятно. Что интересного могло произойти в жизни Светы? Наташе все про нее уже известно, из ее же собственных рассказов. Два коротеньких романчика, еще три случайные связи, просто так, потом Дима, любовь, загс, роддом. И… жизнь, про которую так и хочется сказать словами из песни: «И вся-то наша жизнь есть борьба!» «Боже, что за дурацкое слово "поклонник"?» — А как же Михаил? — лукаво улыбаясь, будто уличив приятельницу в ненужной скрытности, поинтересовалась Света. — Неужели поссорились? Он же каждый раз к тебе с цветами приходил. Такой кавалер… — Этот-то… — Хозяйка даже не сразу поняла, о ком идет речь, хотя Михаил Маложатов действительно не давал ей проходу. Наташа, так и не назвав по имени своего ухажера, договорила, как отрезала: — Работать мешает, путается под ногами. — А у тебя с ним было? — Света произнесла эти слова, понизив голос до шепота. В ответ хозяйка лишь отмахнулась. — Ну ведь, Наташ… — Соседка, смутившись, опустила глаза. — Я не в том смысле… просто… нужен же кто-то… ну, ты понимаешь, что я хочу сказать? Наташа передернула плечами, точно отгоняя от себя назойливую муху. — Надоело, знаешь… Света залопотала о том, что ее волновало: — Может быть, у Димки любовница появилась? Он что-то охладел ко мне последнее время. «Да кому такое сокровище нужно? — подумала ее собеседница. — А охладел… у него одна, но пламенная страсть к пол-литровой красавице». Света все говорила, а Наташа машинально отвечала и думала, думала о своем. Что же все-таки происходит с ней самой? Она испытывала странные и непривычные, сплетавшиеся в какой-то диковинный клубок чувства. Ревность? Как можно ревновать незнакомца, с которым даже и не разговаривала никогда? Влечение? Влюбиться еще только не хватало! Любовь? Боже мой, какая чушь! Этого просто не может быть. Не может быть, и все. Хм, смешно даже. Много ли мужиков у нее было? — любимый Светкин вопрос. Много и никого. Только Игорь. Но по прошествии времени становилось Наташе понятно, что и это не то. Умный, шикарный, красивый, сильный. Или просто казалось так глупой провинциальной девчонке? Любила. Похоронила и справила кровавую тризну… А здесь… Человек-волк… Не это ли так притягивает ее? Они — одинаковые! И может быть, только он способен понять ее?.. Быть рядом… Фу, занесло! Никто ей не нужен «рядом»! А то, что болтает ее шеф, — полная чушь. О Господи Боже! Какой паталогический дурак! Александр Климов — потомок бога? Смешно. И все-таки лучше бы шефу не будить лиха. — Пойду я, Наташ? — точно спрашивая разрешения, произнесла Света, которой, совершенно очевидно, уходить вовсе не хотелось. — Андрюшка проснется… Я ведь к тебе на минутку забежала, а уж час сижу. — Возьми пирожных и вот, у меня печенье еще есть — предложила хозяйка и, подавив слабое сопротивление шатенки, проводила ее до двери с тарелкой и пакетиком маленьких тающих во рту, воздушных бисквитиков в руках. Попрощавшись с соседкой, Наташа переоделась и, встав перед зеркалом, критическим взглядом окинула смотревшую на нее оттуда стройную рыжеволосую девушку в изумрудном платье. Наташа поморщилась. — Не то, — произнесла она с уверенностью. — Переоблачайся, милая. * * * Трудно жилось в те давние времена благородному, но небогатому рыцарю. Ох как трудно. А Анслену де Шатуану ко всему прочему еще и не везло. Слишком уж строгим оказался этот император Генрих. Греческих попов, видишь ли, не тронь! А они-то как раз и есть самые толстосумы. Зачем же тогда вообще сюда приходили? Для чего крестовый поход? Выбор, куда ехать, у нормандского строптивца был. Хочешь в Фессалоники — пожалуйста. А еще есть герцог Афинский и князь Ахейский. Смелые и умелые воины всем нужны. Можно, наконец, и в Святую Землю отправиться. Вроде бы, когда в поход собирались, туда и целили, да вот беда — на пути попались греки с их Константинополем, где даже трон царский из чистого золота. Семь с лишним лет минули со дня той страшной резни в отцовском замке. До Палестины и пешком не спеша можно было за это время дважды дойти да столько же раз и вернуться. Коня и меч Анслену дали, руки и голова тоже остались на месте… Так вперед? Стоп. Что, спрашивается, делать, например, в Акконе человеку, у которого звенит в кошельке серебро? Совершенно нечего. Вернуться домой в Нормандию? Страшновато. Король Филипп Август, по слухам, воспользовался Шатуановой шалостью и под предлогом усмирения бунтовщиков послал в Нормандию свои дружины. Да и то сказать, не лакомый ли кусочек? Король английский все со своими баронами никак не урядит, а тут такое владение пропадает! Главное, чуть ли не со стен только что выстроенной луврской крепости видны башни замков нормандских гордецов, а братцу Иоанну из-за моря ехать надо. А Филипп хоть и одним глазом смотрит, да в корень зрит, вот и прирастает год за годом королевский домен новыми землями. С одной стороны, это все хорошо, да только неизвестно, на чью сторону встал де Брилль и, соответственно, непонятно, как Филипп посмотрит на возвращение лиходея. Что он, Анслен, брата прирезал — это, в конце концов, дело семейное, да вот кто королю вернет полсотни добрых всадников? Да и сиротка Иоанн, который как раз в возраст вошел, может потребовать сатисфакции за сестру и папашу. Одним словом, де Шатуан решил не рисковать и отправился в Рим к папе Иннокентию — грехи замаливать. Три года Анслен, прикинувшись паинькой, усердно досаждал Господу своими просьбами о прощении, и тот, очевидно, не найдя иного средства отвязаться от не в меру набожного своего раба, в конце концов одарил его абсолюцией через подобающих делу посредников (благо серебро еще позвякивало в Ансленовом кошельке). Сыграло свою роль и то, что безобразничал барон во владениях Плантагенетов, с коими у папы много лет уже длилась бесконечная распря. Вообще-то любому, кто взял крест, полагалось прощение, но рыцарь, изведавший все прелести тюремного заключения и ожидания казни в Константинополе, понимал, что без ручательства римского первосвященника соваться на родину не следует. Так или иначе, когда деньги (а Божье прощение стоило недешево) у де Шатуана кончились, ему стало совсем грустно. Не отправляться же ко Гробу Господню с пустыми руками? Как раз в год печально известного Детского крестового похода рыцарь покинул папские владения и двинулся на север, где в итоге и поступил на службу к маркизу Монферратскому. Сначала все шло вроде неплохо, но утомленный трехлетним смирением и молитвами и не слишком утруждавший себя вниканием в противоречия между гвельфами и гибеллинами, Анслен заскучал. Даже призывы папы к новому походу не трогали душу рыцаря. Кончились, одним словом, веселые денечки… Тут, на беду, оказалась в поле зрения бесстрашного и доблестного воина симпатичная мордашка придворной дамы Агнессы — жены славного рыцаря Джованни Бонавичини. Неизвестно, чем уж так увековечил свое имя вышеупомянутый Джованни, но вошел в историю он явно не благодаря своему мечу. Виной тому была быстрота лукавых глаз его супруги. «О женщины! Приходит время о них сказать нам пару строк. О том, какое это бремя, для всех народов всех веков. Где смерть, там женщина витает, где заговор, и там она. Миры, союзы разрушает все та же в юбке сатана», — сказал один поэт семьсот с лишним лет спустя после кончины барона Анслена де Шатуана, но и в те далекие годы слова эти прозвучали бы вполне актуально. Одним словом, надо полагать, что муж застал Агнессу с ее кавалером в самый неподходящий момент. Впрочем, в подобных ситуациях моменты редко оказываются подходящими. Оскорбленный Джованни выхватил меч, Анслену не оставалось ничего другого, как последовать примеру итальянца. Противниками они оказались приблизительно равными, схватка затянулась надолго и потребовала большого пространства. Финал поединка, начавшегося в спальне супругов Бонавичини, разыгрался, очевидно, в каком-то другом месте, где было полно оружия. Де Шатуан выбил меч из рук противника, но тот успел схватить алебарду, приобретая тем самым преимущество над своим обидчиком. Анслен тоже успел перевооружиться и теперь сжимал в руках секиру, которую несколько минут благополучно вогнал в грудь несчастному Джованни. Анслен вырвал еще бьющееся сердце своей жертвы и, бросив его на пол, растоптал ногами, чем привел в ужас наблюдавших из потаенных уголков залы за схваткой (любопытство сильнее страха!) слуг. Главная неприятность для Анслена заключалась в том, что так безжалостно зарезаный им Джованни состоял, хотя и дальнем, но в родстве с Монферратским семейством. Впрочем, одного адюльтера с женой благородного человека могло по тем временам оказаться достаточно, чтобы получить крупные неприятности. Пришлось не мешкая покидать пределы Италии и горько и беспрестанно рыдавшую Агнессу, враз лишившуюся и мужа, и любовника. Де Шатуан уже достиг владений дожа, когда прослышал, что король Филипп Август собирается дать наконец решительный бой своему английскому собрату, и поспешил на север. Он успел как раз вовремя: королевская армия выступила к Бувину, где прощенный королем Анслен скрестил меч с англичанами и их союзниками — германцами и фламандцами. Победа была полной. Среди пестрых одежд победителей Анслен де Шатуан узрел герб своего заклятого врага Иоанна де Брилля, в свите которого находился и одиннадцатилетний Анри, сын Клотильды и… Жильбера де Шатуана. Тут смутился даже и Анслен, понявший чьего в действительности ребенка видит перед собой. Ситуация сложилась довольно щекотливая. В братоубийце вдруг вспыхнули отцовские чувства, что, естественно, вызвало негодование дяди Анри по материнской линии. Назревал крупный конфликт, разгореться которому не дал вовремя вмешавшийся король Филипп, оказав Иоанну де Бриллю честь, взяв его племянника с собой в Париж. Туда же отправился и другой «дядя» мальчика, не без оснований опасавшийся, что в родовом гнезде ему запросто смогут воткнуть в спину нож присные его старого врага. За девять лет, которые Анри провел в обществе отца, мальчик, превратившийся в мужчину, успел полюбить Анслена. Последний не спешил возвращаться в Романию, хотя в Византии уже давно почил в бозе не в меру строгий император Генрих, а после короткого правления Пьера Куртене, скончавшегося в плену у эпиротов, и смутных лет регентства Иоланты, трон занял император Роберт. Однако после кончины достославного короля Филиппа, то ли не пожелав служить Людовику, то ли решив, что сыну, который уже давно привык звать Анслена отцом, пора посмотреть мир, а может быть, просто заскучав в Париже, барон де Шатуан собрался в путь. Об отце Габриэль де Шатуан писал довольно мало, видимо тот, не совершивший столь достославных подвигов, как Анслен, не слишком разжигал воображение автора манускрипта, перевод которого лежал сейчас на кухонном столе климовской квартиры. Едва достигнув пределов Афинского герцогства, не юный уже и мучимый многими старыми ранами, в особенности той, что двадцать с лишним лет назад нанес ему Жильбер, доблестный Анслен скончался. Так его сын Анри оказался в Пирее на службе у Афинского герцога, где и женился на местной уроженке, добродетельной Изабелле, в последний год царствования в Константинополе императора Роберта. На следующий год появился на свет и сам будущий автор манускрипта. Анри был, надо полагать, человеком скромным. Он, как и все дворяне в то время, участвовал в сражениях и мелких междоусобных войнах, которые вел его господин герцог Афинский. Сведений о кровавых дуэлях отца в рукописи Габриэля де Шатуана не было, хотя на турнирах Анри был далеко не из последних, равно как в схватке один на один так и в melee[17]. Умер он, не дожив и до сорока лет, оставив на попечение Изабеллы отрока Габриэля и его десятилетнюю сестру Жанну. Мальчик получил довольно обычное по тем временам для романского дворянина образование: умел читать, писать, танцевать ну и, само собой разумеется, весьма рано постиг рыцарскую науку, позволявшую уже шестнадцатилетним юношам сражаться в конном и пешем строю наравне со взрослыми воинами. Он владел мечом, копьем, секирой, неплохо стрелял из лука и, конечно, был прекрасным наездником. Вот тут-то повествование и подошло к тому самому событию, которое стало отправной точкой в цепи других событий, повлекших за собой как странное озарение Габриэля де Шатуана, так и его загадочное исчезновение. Климов так увлекся повествованием, что не сразу услышал упорный дверной звонок, омерзительные трели которого, способные разбудить даже мертвого, разносились по всей квартире. — Черт их возьми, — с досадой пробормотал он, неохотно возвращаясь в наш мир из овеянного славой тринадцатого века. — Кого еще несет? Опять, что ли, менты? Как только не надоест собакам! Саша распахнул дверь и остолбенел. На пороге стоял Лешка Ушаков. Выглядел старый климовский друг, мало сказать, удручающе. Скорее вид его можно было назвать ужасным. Губы как у Луи Армстронга, левый глаз заплыл, и синячище такой, что даже из-под темных очков виден. Правая бровь рассечена. Нос вспух. Одним словом, пришлось, видно, старине Ушакову отведать нынче тумаков. — Ктой-то тебя так? — непроизвольно спросил Саша. — Не пугайся, — ответил Леша и боязливо оглянулся назад, точно опасаясь, что за ним кто-то гонится. — К тебе можно? — В голосе прозвучала мольба. — Заходи, заходи, — закивал головой Климов, делая шаг назад и пропуская в квартиру Ушакова. — Ты откуда, чудо-юдо? — Из бассейна. — Что? Нырял с вышки, а воду налить пообещали, когда обучишься? — усмехнулся Саша. — Помнишь, как мы с тобой натрескались с Колей Мартемьяновым и Вовкой Ивашовым и попадали в бассейн, а там воды не было, хорошо хоть не с вышки свалились… — Климов осекся, увидев, что на изуродованном лице товарища появилось страдальческое выражение. — Вовка мертв, — мрачно произнес Леша, и веселого настроения у Климова как не бывало. — Что случилось? — пробормотал он, охваченный самыми неприятными предчувствами. — Как это мертв? Что с ним? — Слушай, Сань, дай в себя прийти, а? — взмолился Леша, направляясь в ванную. — Все расскажу, только умоюсь немного… — Горячей нет, — машинально бросил Климов, но что ответил его товарищ, из-за шума воды не разобрал.