ЧАСТЬ I ГЛАВА 1 Америго Бонасера дожидался правосудия в Третьем отделении уголовного Суда Нью-Йорка: слушалось дело о надругательстве над его юной дочерью, которую преступники пытались обесчестить. Судья — огромного роста, внушительный — высоко подкатал рукава своей черной мантии, будто собирался собственноручно разделаться с двумя молодыми людьми, представшими перед его судейским столом. Его лицо выражало холодное негодование в их адрес. Но вместе с тем было нечто неуловимо фальшивое во всей процедуре суда, что ощущал Америго Бонасера, пока еще не вполне осознавая. — Вы поступили как отъявленные негодяи, — резко произнес судья. «Да, да, — подумал Бонасера. — Негодяи. Ублюдки. Скоты». Оба парня покаянно склонили вымытые до блеска головы с модными стрижками. Их гладкие физиономии выражали молчаливое признание вины. — Так ведут себя только дикие звери в джунглях, — продолжал судья, — и ваше счастье, что вы не успели совершить непоправимого, иначе за изнасилование я засадил бы вас лет на двадцать. — Так судья сделал многозначительную паузу, коротко глянув в сторону Америго Бонасера из-под густых насупленных бровей, потом перевел взгляд на лежащие перед ним материалы следствия, нахмурился еще сильней и заключил, недовольно пожав плечами и как бы против собственной воли: — Однако, принимая во внимание ваш молодой возраст и то, что вы впервые нарушили закон, а также безупречную репутацию ваших родителей и исходя из того, что мудрость правосудия не в мести, а в милосердии, я приговариваю обоих к трем годам заключения. Условно. Америго Бонасера был гробовщиком с сорокалетним стажем, и только многолетняя профессиональная выдержка помогла ему скрыть нахлынувшие волной чувства ненависти и негодования. Он не выдал себя, хотя все внутри закипело. Ведь его девочка еще лежит в больнице со сломанной челюстью, изуродованная скобками и швами, а эти два молодчика, выходит, уже совершенно свободны? Значит, суд над ними был просто фарсом? Между тем счастливые родители заполучили своих драгоценных, ничуть не пострадавших сынков и сбились вокруг них тесной кучкой. Разумеется, они могли теперь улыбаться, они выиграли. Злоба и горечь сдавили горло Бонасеры, во рту стало кисло. Он стиснул зубы, прижал к губам белый полотняный платок и смотрел, как эти подонки, совершенно спокойные и уверенные в себе, вышли из-за барьера и двинулись к выходу, не удостоив его даже взглядом. Следом прошествовали довольные родители, две женщины и двое мужчин примерно того же возраста, что и Бонасера, но внешне совсем другие — стопроцентные американцы. Они все еще были несколько смущены, но в глазах затаились торжество и вызов. На миг утратив контроль над собой, Бонасера дернулся к ним и хрипло выкрикнул: — Вы еще поплачете у меня! Отольются вам мои слезы! Адвокаты подсудимых немедленно заслонили от него своих клиентов, уже и так отгороженных спинами. Здоровенный пристав быстро перекрыл проход возле места, где стоял Бонасера. Но все предосторожности были излишними: Бонасера овладел собой. Всю долгую жизнь, проведенную в Америке, он твердо верил в торжество закона и порядка, и это помогла ему прижиться и преуспеть здесь. Но теперь, когда в разгоряченном ненавистью сознании лишь желание немедленно приобрести оружие и пристрелить обоих мерзавцев оставалось до боли отчетливым, Бонасера обернулся к сидящей рядом жене, которая, похоже, до сих пор не поняла происшедшего, и объяснил ей коротко: — Над нами надсмеялись. Потом помолчал и принял решение, не считаясь больше с ценой, которую придется заплатить: — За правосудием надо идти на поклон к дону Корлеоне. В роскошном отеле Лос-Анджелеса вдребезги пьяный Джонни Фонтейн терзался муками ревности. Растянувшись на красном диване посреди номера «люкс», он тянул виски прямо из горлышка бутылки, а потом, чтобы отбить неприятный привкус, опускал голову в хрустальное ведерко со льдом и оттуда глотал талую воду. Была четыре часа утра, и он пьяно соображал, как расправится со своей блудной женой, когда она, наконец, явится дамой. Если, конечно, она вообще явится. От тоски ему вдруг захотелось позвонить первой жене и справиться о малышках, на в такое время суток эта было невозможно. А от одной мысли о том, что можно обратиться к кому-нибудь из прежних друзей сейчас, когда в его жизни все разладилось, Джонни стало смешно. Эта раньше любой из них был бы счастлив, вздумай он позвонить в четыре утра. Теперь же Джонни Фонтейн только раздражал своим падением коллег по киномиру, еще недавно принимавших близко к сердцу его дела. В очередной раз приложившись к бутылке, он услышал, что ключ повернулся в замке, но не стал отрываться от горлышка, пока жена не вошла в комнату и не оказалась перед ним — как всегда очаровательная, с ангельским личикам и глубокими фиалковыми глазами. Она казалась хрупкой, хотя фигурка была скульптурно точеной. На экране ее красота выглядела еще ослепительней. Ста миллионов мужчин во всех концах света готовы были платить только за то, чтобы полюбоваться ею в темноте кинозалов. — Где ты шлялась? — спросил Джонни Фонтейн. — По чужим постелям, — ответила жена. Она решила, что он, как обычно, в стельку пьян, и просчиталась. Джонни одним прыжком перемахнул через столик и ухватил ее за ворот платья. Но близость этого поразительного лица и фиалковых глаз действовали безотказно, и Джонни смягчился. Поняв это, она насмешливо скривила губы — и вновь поторопилась: он немедленно занес кулак. — Джонни, только не по лицу! — завизжала она. — Я же работаю! Он ткнул ее кулаком в солнечное сплетение, и она рухнула на пол. Джонни навалился сверху, упиваясь ароматным дыханием, когда она, как рыба, широко раскрывала рот. Он стал осыпать тумаками ее руки и шелковистые бока, как когда-то, еще подростком, лупцевал малышей в «адской кухне» нью-йоркских трущоб: побольней, зато без видимых следов, вроде сломанного носа или выбитых зубов. Впрочем, он бил ее все-таки не по-настоящему. Распростертая на полу так, что подол дорогого платья задрался выше пояса, она поддразнивала его, хихикая: — Ну же, Джонни, давай! Иди ко мне, тебе ведь только этого и надо. Джонни Фонтейн поднялся на ноги. Пришибить бы ее, но она неуязвима за броней своей красоты. Марго, освободившись, грациозно перекатилась на живот, легко вскочила и стала пританцовывать перед ним, по-детски кривляясь: — И совсем не больно, и ни капли не больно… — потом сказала вдруг почти печально: — Придурок ты, Джонни. Наставил мне синяков, как мальчишка. Как был романтичным слюнтяем, так и остался. Думаешь, люди и правда занимаются тем, о чем ты пел в своих дурацких песенках, а в любви черта не смыслишь. Бедный Джонни, — она покачала головой. — Пока, Джонни, бай-бай! Ключ в замке ее спальни решительно щелкнул. Джонни снова опустился на пол и спрятал лицо в ладони. Охватившее его отчаяние было тупым и немилосердным. Но не зря же он был вскормлен нью-йоркскими трущобами и джунглями Голливуда — в приливе решимости он ухватился за телефон и вызвал машину, чтобы ехать в аэропорт. Сейчас на свете только один человек мог спасти его, значит, нужно лететь в Нью-Йорк, к этому единственному человеку, у которого достанет мудрости и силы и который по-прежнему любит его, Джонни. Нужно лететь к крестному, к дону Корлеоне. Пекарь Назорини, румяный и пухлый, как итальянские булки его выпечки и как они же, припудренный мукой, разносил на все корки свою жену, великовозрастную дочь Катарину и работника Энцо, своего помощника. Энцо, переодевшийся уже в форму военнопленного, в нарукавной повязке с зелеными буквами ВП, стоял перед пекарем навытяжку, более всего беспокоясь, как бы не опоздать к вечерней поверке в губернское управление. Его, как и тысячи других пленных итальянцев, отпускали подрабатывать в наймах у американских хозяев, и он пребывал в постоянном страхе, что может лишиться этой милости. Поэтому семейная комедия, разыгравшаяся сейчас, могла иметь для него самые серьезные последствия. — Значит, теперь, когда война окончена и не сегодня-завтра тебя должны выпнуть в твою вонючую Сицилию, ты решил осчастливить мою дочь подарочком? — свирепо рычал на помощника Назорини. Низкорослый, но крепко сбитый Энцо прижимал руку к груди и отвечал чуть ли не со слезами на глазах, хотя и вполне здраво: — Клянусь святой Девой, хозяин, я никогда не злоупотреблял вашей добротой. Я люблю вашу дочь и со всем уважением к вам готов просить ее руки, только не имею на это прав. Ведь если меня отправят домой в Италию, я никак не смогу жениться на Катарине. Жена Назорини Филомена высказалась решительно. — Не трать слов понапрасну, — обратилась она к мужу. — Ясно, что Энцо надо оставить тут. Отправь-ка его пока к нашей родне в Лонг-Айленд, пусть спрячется покуда. А сам ты прекрасно знаешь, как поступить. Катарина рыдала. Уже располневшая, с темными усиками над верхней губой, она отнюдь не сияла прелестью. И вполне понимала, что не просто будет найти второго второго такого Энцо, с его почтительностью и умением приласкать бережно и любовно. — Если ты не оставишь Энцо, я сама уеду с ним! — крикнула. она отцу. — Поеду в Италию! Назорини посмотрел на нее сердито и все же хитро. Хороша штучка его дочка! Он давно замечал, куда она клонит, как норовит потереться сдобным задом о штаны Энцо, когда тот вместе с нею наполняет корзины горячими из печи хлебами. И если не принять необходимых мер, — нехорошо подумал Назорини о дочери, — она обязательно допросится горяченького в самом ближайшем будущем. Значит, Энцо необходимо оставить в Америке, устроить ему гражданство. И лишь один человек способен помочь в таком щекотливом деле. Крестный отец. Дон Корлеоне. Все эти трое и еще много других людей получили изукрашенные золотом карточки — приглашения на свадьбу к мисс Констанции Корлеоне, назначенную на последнюю субботу августа сорок пятого года. Отец невесты дон Вито Корлеоне никогда не забывал никого из своих старых друзей и соседей, хотя давно уже обитал вдали от всех, в большом особняке на Лонг-Айленд. Гостей приглашали именно туда и празднество было рассчитано на целый день, не меньше. Тем более, что момент этому благоприятствовал: только что закончилась война. с Японией, а вместе с ней — тревога за сыновей, оказавшихся вовлеченными в эту войну, и теперь ничто не должно было омрачить людям праздника. А свадьба как раз то событие, которое легко может стать настоящим радостным праздником. Поэтому в субботнее августовское утро в дом дона Корлеоне из Нью-Йорка стали стекаться многочисленные друзья, искренне жаждущие отметить своим присутствием его семейное торжество. Все везли с собой, разумеется, плотно набитые банковскими банкнотами конверты нежно-кремового цвета. Никаких чеков, только визитная карточка в каждом конверте с именем дарителя и суммой подношения, указывающей на меру уважения к крестному отцу. Уважения, которое он, безусловно, заслужил. Ибо дон Вито Корлеоне был тем человеком, к которому любой мог обратиться за помощью и никто не бывал разочарован. Он никогда не давал пустых обещаний, как никогда не прибегал к уклончивым объяснениям, что его руки связаны силами, более могущественными, чем его собственные. При этом помогал не только друзьям и даже не только тем, кто способен был заплатить за услугу. Лишь одно имело значение: вы лично, вы сами должны были объявить себя его другом. Тогда Вито Корлеоне немедленно принимал на себя ваши беды и заботы, не заботясь о том, бедны вы или богаты, сильны или убоги. И не было на свете таких преград, которые могли бы оказаться непреодолимыми. А что в благодарность? Совсем немногое. Дружба, почтительное обращение «дон» и изредка более теплое и сердечное: «крестный отец». Порой, возможно, — только, чтобы выразить искреннее уважение и ни в коем случае не в целях материального вознаграждения — что-нибудь невзыскательное, вроде галлона домашнего вина или корзины печенья, специально приготовленного к рождественскому столу дона Вито. Само собой подразумевалось, что подобный скромный дар — знак вашего хорошего воспитания. А также молчаливое признание того, что вы его вечный должник, и он вправе в любую минуту рассчитывать на вас. Сейчас, в торжественный день свадьбы единственной дочери, дон Вито Корлеоне встречал своих гостей на пороге собственного особняка в Лонг-Айленде. Всех этих людей он хорошо знал. Многие из них были обязаны дону всем своим благополучием и потому, пользуясь случаем, без стеснения называли вслух Крестным отцом. Даже те, кто обслуживал сегодня гостей, были своими людьми в доме. Бармен, старый товарищ дона Вито, преподнес в качестве свадебного подарка всю напитки, украшавшие столы, а к ним — свое непревзойденное искусство. Официантами сплошь были сыновья друзей дона. Дружеские руки помогли жене дона Корлеоне приготовить яства, от которых ломились столы, и украсили гирляндами просторный сад вокруг особняка. Дон Корлеоне встречал всех своих гостей, от власть имущих до совсем ничтожных, с одинаковым радушием и приветливостью. Никого он не обидел невниманием, таков был характер дона. А гости так искренне поздравляли его, так единодушно хвалили фрак, который дону к лицу, что человеку постороннему можно было бы принять его самого за счастливого новобрачного. Рядом с доном в дверях стояли двое из трех его сыновей. Старшего, крещенного именем Сантино, все, кроме отца, называли ласково «Санни» — сынок. Пожилые итальянцы поглядывали на него испытующе, молодые — восторженно. Для американца итальянского происхождения он был высок, почти чести футов ростом, могуч, словно молодой бычок. Копна черных волос, шапкой поднимающаяся надо лбом, делала его еще выше. У него было лицо взрослого Купидона, маска с правильными чертами, но с чувственно изогнутыми, точно лук, капризными губами. Эти губы и крутой, с ямочкой, подбородок смутно волновали и наводили на непристойные мысли. Природа и впрямь так щедро наградила его производительной силой, что бедная супруга Санни страшилась брачной постели почти как язычники пыток. Ходили даже легенды, передаваемые шепотом, будто самые закаленные и бесстрашные обитательницы публичных заведений, которые Санни, случалось, посещал в юности, познакомившись с ним поближе, требовали двойной платы за риск. И сегодня, на свадебном пиру, многие юные матроны, большеротые и могучие плотью, поглядывали на Санни Корлеоне издали оценивающе и маняще. Но именно сегодня они старались зря, ибо он, невзирая на присутствие жены и трах малышей, уже наметил цель и к ней двигался. Люси Манчини, лучшая подруга его сестры, давно знала, что именно на нее имеет виды сегодня Санни. Сейчас она сидела в розовом своем одеянии и с диадемой на блестящих черных волосах рядом с невестой за свадебным столом в саду. Всю предсвадебную неделю она неудержимо кокетничала с Санни, а во время брачной церемонии, у алтаря, крепко сжала ему руку. Большего ни одна незамужняя девушка не могла бы себе позволить. Для нее не имело значения, что Санни никогда, на удастся и сравняться со своим великим отцом. Куда важнее было то, что он смел и силен в жизни и в любви. В отличие от всегда выдержанного дона, Санни часто безрассуден и вспыльчив, способен на опрометчивые поступки. Поэтому многие сомневаются, что он станет преемником Крестного отца, хоть пока и ходит в первых помощниках дона. Второй сын дона Фредерико — попросту Фредо или Фред — был именно таким ребенком, о каком любой итальянец молит святых. Преданный, почтительный, всегда готовый исполнить отцовскую волю, он в свои тридцать лет продолжал жить в родительском доме. Невысокий и коренастый, он тоже имел фамильные черты сходства с Купидоном, но его круглое лицо под шлемом курчавых волос было некрасиво, а чувственный изгиб губ не притягивал, казался жестким. Замкнутый и суровый по характеру, Фредо был тем не менее опорой отцу. Он никогда не спорил с ним, не доставлял ему неприятностей своими похождениями или скандалами. Но и магнетизма сильного зверя, который необходим вожаку, у Фредо тоже не было, поэтому, при всех его достоинствах, никто не верил, что он унаследует отцовское дело. Третий сын дона Корлеоне, Майкл, не приветствовал гостей вместе с отцом и братьями, а сидел за столом в самом дальнем углу сада. Но и там ему не удавалось избежать пристального внимания окружающих. Майкл был младшим сыном дона и единственным-отпрыском семьи, который отказался признавать над собой волю всесильного родителя. Он не унаследовал и фамильных черт Корлеоне. Волосы Майкла были скорее прямыми, чем курчавыми, светло-оливковый цвет его кожи вполне подошел бы девушке, да и вообще в его внешности долгое время было что-то девичье, какая-то изысканность рисунка. Дон Вито даже встревожился было, вырастет ли его младший сын настоящим мужчиной, но едва достигнув семнадцати лет, Майкл Корлеоне рассеял беспокойство отца. Заняв место за самым дальним столом в глухом углу сада, младший сын демонстрировал тем самым отчужденность от родителя и семейства. С ним была его девушка, коренная американка, о которой многие слышали, но никто не видел раньше. Разумеется, следуя правилам хорошего тона, Майкл представил ее всем, в том числе и собственной родне. Она не произвела на них особого впечатления: худосочна, белеса, слишком свободна в обращении и чересчур умна для женщины. Ее имя звучало чужим для итальянского слуха — Кей Адамс. Если бы она сказала им, что Адамсы обосновались в Америке два века назад и эта фамилия здесь очень распространенная, в ответ только пожали бы плечами. Ну и что? А вот на то, что дон не уделяет никакого внимания третьему сыну, среагировали все. Раньше, до войны, Майкл был любимцем отца, и совершенно очевидным казалось, что именно его Вито Корлеоне сделает в конце концов своим преемником. Тем более, что Майкл обладал той же спокойной силой характера, тем же умением поступать определенным образом, определяя умом или интуицией как именно, чтобы окружающие невольно проникались уважением. Но когда разразилась война, Майкл Корлеоне пошел на фронт добровольцем вопреки воле отца, поскольку дон Вито не испытывал ни малейшего желания подставлять родного сына под пули во имя чужой страны. Врачи заранее были подкуплены, это обошлось недешево, но все уладилось должным образом. Все, кроме решения самого Майкла, которому уже исполнился двадцать один год. Он поступил в морскую пехоту и отправился за океан. Дослужился до звания капитана, в бою заработал медали, и журнал «Лайф» в 44-м году опубликовал его фотопортрет с описанием героических подвигов. Когда кто-то из друзей показал журнал дону Корлеоне (никто из семьи на это не отважился), тот только пренебрежительно хмыкнул: — Так гореть на чужом пиру… А в начале сорок пятого Майкла Корлеоне демобилизовали подчистую после ранения, и он в мыслях не имел, что это организовал ему отец. Но пробыв дома недели три, Майкл опять обманул родительские ожидания и, ни с кем не посоветовавшись, поступил в Дартмутский университет в Гановере, штат Нью-Хемпшир. В родительском доме ему не жилось. Объявился он здесь только по случаю свадьбы сестры, а заодно чтобы предъявить родным свою будущую жену, эту повидавшую виды типично американскую девицу. Сейчас Майкл Корлеоне развлекал Кей Адамс, обрисовывая наиболее-колоритные фигуры из числа приглашенных. Ему, в свою очередь, было любопытно наблюдать как Кей воспринимала этих экзотических птиц, таких непохожих на тех, с кем ей доводилось общаться в обычной жизни. Ее интерес был неподделен. Оглядываясь по сторонам, она усмотрела небольшую группку мужчин, собравшихся вроде бы вокруг небольшого бочонка с домашним вином, но выглядевших напряженно. Майкл признал в них Америго Бонасеру, пекаря Назорини, Энтони Компиолу и Люка Брази. Наблюдательной Кей эти четверо не показались слишком радостными. Майкл усмехнулся: — Верно подмечено. Это просители. Ищут возможности поговорить с отцом с глазу на глаз. Действительно, все четверо неотступно следили за доном Корлеоне. Владелец особняка все еще по-хозяйски радушно приветствовал гостей, когда в дальнем конце мощеной аллеи, в проезде, остановился черный «седан-шевроле». Двое сидящих на переднем сиденье, не таясь, вытащили из карманов блокноты и переписали номера остальных припарковавшихся там автомобилей. Санни обернулся к отцу: — Ребята-то, видать, из полиции. Дон Корлеоне пожал плечами: