– Чего уставились? Он был прежним. Резко поднявшись с кровати, он вытянул руки. – Даже не затекли, – сказал Боря. – «Пиздато». – Я еще тут, молодой человек. – Ой, извините. Борин взгляд блуждал по нам, он все искал кого-то, кого точно не найдет. Потом Боря слез с кушетки и сказал: – Я первый. Первый. И он стал первым в самом деле, первым из нас, чей червь совершил все положенные ему метаморфозы. Ему больше нечего было бояться. Во всяком случае, в ближайшие десять-пятнадцать лет. – Тебе что-нибудь снилось? – Как ты себя чувствуешь? – Ты можешь что-нибудь показать? – А у тебя будут еще процедуры? Мы забрасывали его вопросами, отчасти потому что все, происходившее с ним, было для нас еще тайной, отчасти, потому что не хотели, чтобы он оставался наедине с собой. Боря сказал: – Все вопросы потом, девочки и мальчики. Я хочу в свои покои, причешусь, приведу себя в порядок и, может быть, выйду на интервью. Мы пошли за ним. Валя сказала: – Характер такой же дурной. Фира сказала: – Слава Богу! Я сказал: – Бога нет. – Ты не видел, кстати, Бога, Боря? – спросил Андрюша. – Нет, – сказал я. – Он не видел, потому что Бога нет. – Вот ты заладил, – сказал Боря. – Может, и есть. – Нет. – Да! – Нет! Вдруг Боря резко обернулся, и снова я увидел когти на его руке. На этот раз я бы не успел отпрыгнуть, но когти прошли в миллиметре от моей рубашки. – Нет, не говори так, – сказал Боря размеренно и ласково. – А то получишь. Мне этот его тон был отлично знаком. Вот мы еще совсем маленькие, и Боря отнимает у меня тетрадь, чтобы списать работу, я упираюсь, а он говорит этим же ласковым тоном: нет, не брыкайся, а то я тебя ударю. А вот мы постарше, и я говорю, что у него ничего не выйдет, и солдатом он никогда не станет, поскольку пустой и эгоистичный, а Боря говорит тем же ласковым тоном: нет, не шути так, а то хуже будет. Нет, не шути так, нет, не брыкайся, нет, не шевелись, нет, не говори этого, нет, не делай так. Нет, не. Боря очень разозлился, оттого и тон этот притворно ласковый. У него, по-видимому, появились какие-то фантазии о Боге (или развились прежние). Я не продолжил спор вовсе не потому, что испугался, я просто посчитал нужным не поднимать далее эту тему, если Боре легче пережить все это так – пусть. Он засмеялся, запрокинул голову, поднял руку, когти его блеснули на солнце, белые-белые, жуткие, настоящие и в то же время похожие на картинку, на то, что может представить ребенок. – Эй, не стойте слишком близко, я тигренок, а не киска! – сказал он сквозь смех, потом пошевелил пальцами, словно наигрывал что-то на фортепиано, и когти быстро исчезли, я не успел рассмотреть, как именно это произошло. – Класс! – сказала Валя. – А еще что-нибудь покажи! – Я только это умею, – сказал Боря. – А больше пока ничего в голову не приходит. Это сложно. – А на что похоже? – спросил я. – Как будто рисуешь собственной кровью, – сказал Боря. – Слишком метафорично, – сказал Андрюша. – И то правда. Но по-настоящему объяснить сложно. – Попробуй, – сказала Валя. – Это такое чувство, оно физическое, но при этом его нельзя по-нормальному описать. Это как будто ты можешь продолжать себя. Как будто ты еще не завершен полностью, и можешь продолжаться. – Как будто состоишь из стволовых клеток? – спросил Андрюша. – Фу, – сказал Боря. – Не знаю. Как будто ты просто можешь изменять и продолжать в себе все. Хорошее чувство. – Не понимаю, – сказал я. – Ну, – сказал Боря, – это надо испытать. Может, однажды ты поймешь. А может, и нет. Мы пришли в палату, и я испугался, что Боре станет очень плохо от того, что Володина кровать пуста. Он и вправду остановился на ней взглядом, побледнел. На кровати в своей коробке возился Николай Убийца. – Привет, дружок, – сказал Боря. У него почти не осталось вещей, все было новым: зубная щетка, одежда, расческа, Фира даже попросила Станислава Константиновича купить Боре новый лак для волос. Станислав Константинович, впрочем, то ли по невнимательности, то ли из вредности купил лак с блестками. Боря глянул на бутылек, взял его в руки, вскинул брови. – Это что за «хуета»? Он кинул бутылку мне. – Дарю, принцесса. Я кинул бутылку Андрюше. – Боря, – сказал я. – Ты сейчас в порядке? Он сел на свою постель, глянул в окно, почесал шелушащийся нос. Я сразу вспомнил, не мог не вспомнить, что у Володи нос шелушился тоже. А теперь – нет. Теперь это не важно, не важно и не общее. Боря сказал: – Нет, я не в порядке. Слова эти он бы раньше никогда не произнес, я в них даже не поверил. И мне показалось весьма героическим его признание, хотя оно не соответствовало ни моим, ни его представлениям о героическом. Это сложно объяснить, но в тот момент я подумал, что он поступил смело и по-взрослому, признав, что все не так. И теперь никогда не будет, как прежде. Я сказал: – Мы с Андрюшей, и с Фирой, и с Валей всегда будем стараться тебе помочь. – «Нахуй» надо, – сказал он. – Но все-таки мы всегда рядом, – сказал я.