– Крепись. – Все в порядке, – сказал Андрюша. – Маме это все очень тяжело. Она будет по мне скучать. Люди ходили вокруг нас вперед и назад, волочили за собой чемоданы, смеялись, а тетя Геля стояла и плакала, прижав руки к лицу, ее плечи под широким черным плащом, который был ей велик, как-то совсем беззащитно и по-детски дрожали. Я не знал, что делать. Я не люблю, когда люди плачут, мне хочется им помочь, но я иногда не понимаю, что нужно сказать в такой ситуации. Моя мама положила руку на плечо тете Геле. Тетя Геля, словно игрушка-волчок, отреагировав на прикосновение, вдруг остановилась, перестала дрожать, сказала: – Мы вообще-то дома не держим ничего черного. Плохая примета. Но у меня прохудился плащ, и мне не в чем было идти, а такой дождь. Я забыл упомянуть о дожде, потому что он начался, когда я был от него надежно укрыт. Дождь, барабанивший по стеклянной крыше вокзала, казалось, усиливался и усиливался, становился все упрямее, все настырнее, как гость, которого не хотят впускать в дом, а он все не уходит. Товарищ Шиманов сказал, предварив и закончив фразу двумя одинаково ужасными словами: – Геля, это ж просто плащ. Я сказал: – Может быть, вам принести воды? – Вот, Геля, давай, погоняй мальчика-робота, развлекись немного! Тетя Геля покачала головой, убрала с лица налипшие волосы. Слезы ее, как и дождь, все не переставали, только усиливались. Я в который раз подумал, что мне хочется такого папу, как товарищ Шиманов. – Сделают из твоего сына настоящего мужика, – сказал товарищ Шиманов. – И все будет хорошо, даже прям замечательно. Нам здесь, на планете, нужны герои! Андрюша стоял рядом со мной неподвижно, я осторожно подтолкнул его в спину, но Андрюша не шелохнулся. Казалось, эта некрасивая сцена ничуть его не смутила, не расстроила. Андрюша – очень спокойный мальчик, и в этом я ему немного завидую. Я бы хотел быть спокойнее. Мне стало очень жаль тетю Гелю с ее слезами, и с чужим соседским плащом, который ей велик, и который не к добру оказался черным. Товарищ Кац предложил ей конфету, и это навело меня на мысль о том, что все взрослые когда-то были детьми. А потом я увидел, как к нам бежит Максим Сергеевич. Он всегда опаздывал и под мышкой всегда держал толстую папку с документами. Иногда, когда он опаздывал слишком сильно и бежал слишком быстро, папка выпадала, и документы устилали полы, асфальты и поляны, ведь Максим Сергеевич опаздывал всюду. На этот раз папку спасти удалось, и он резко затормозил, едва не врезавшись в нас. Оглядев представшую его глазам сцену, Максим Сергеевич, кажется, остался недовольным. – Ангелина Павловна, давайте без сцен, – сказал он. Шесть фактов о Максиме Сергеевиче будут таковы: 1. У него нет червя в голове, поэтому его нервная система вполне обычная и здоровая. Он не склонен к насилию и не будет делать плохих вещей просто так. Ему не нужно бояться, что он заболеет ксеноэнцефалитом. 2. Он прилетел из Космоса. 3. Ему нравится история, а мы – и есть история. Здесь он хочет стать детским писателем. 4. Но стал нашим куратором. Он принимает указания от руководства. Для нас он – главный человек. 5. На самом деле он не любит детей. Он как-то сказал, что хочет стать детским писателем, потому что ему нравятся детские книги, а не потому что ему нравятся дети. 6. У Максима Сергеевича пушистая светлая борода и смешные круглые очки, которые всегда блестят. Максим Сергеевич – рассеянный, но строгий человек. Когда мне кажется, что мы ему не нравимся, это меня расстраивает. В конце концов, он наш куратор. Я нравлюсь почти всем учителям, хочу нравиться и куратору. Максим Сергеевич сказал: – Вижу, все в сборе. Ну, долгие проводы – лишние слезы. Слышите, Ангелина Павловна? Тетя Геля утерла красный нос, и я вспомнил, как мы с Андрюшей сидели у него дома под кухонным столом, и Андрюша светил фонариком на нарисованных им странных животных и рассказывал истории о том, как мы поехали в лес на экскурсию и встретили их. Тетя Геля тогда ходила туда-сюда, она варила куриный суп, и я видел, как болтаются помпоны на ее тапочках. Воспоминание ничего не означало, по крайней мере при первом осмыслении. Мама вдруг потянула меня к себе и обняла. – Хорошо тебе отдохнуть, – сказала она и прижалась губами к моей щеке. Мне захотелось сказать: почему тебе так грустно теперь, если ты сама этого хотела? Ты ведь хотела, чтобы я стал героем, и вот я почти герой. Мои мысли показались мне недостаточно внятными для полноценного высказывания, и я сказал только: – Мама, спасибо тебе за пожелание. Я буду активно писать тебе письма. Тут я понял, что дождь затих, небо прояснилось и казалось, что стеклянный купол над нами светится. Это было так красиво. Я посмотрел на поезд, огромный, красивый, блестящий. Поезд издал гудок, от которого все внутри перевернулось. Я еду на море! Я терпеливо ждал, пока мама меня отпустит. А потом оказалось, что она сделала это быстрее, чем я хотел. – Будь сильным и храбрым, Арлен, – сказала мама. – И очень честным. Я в тебе уверена. Я буду очень тобой гордиться. Я сказал: – Благодарю тебя за напутствие, мама. Я очень боялся, что она расплачется. И почему-то очень боялся, что она не расплачется. Мама не расплакалась. Максим Сергеевич впустил меня в вагон первого, и это отчего-то заставило меня гордиться собой. В поезде я никогда еще не бывал, но видел картинки и фотографии. И все-таки поезд оказался удивителен: светлые окна, низко висящие белые занавески, лихо отъезжающие двери купейных отсеков, скользкий, странный материал, раскрашенный под дерево, свет над головой, рыжее и уютнее, чем в метро. Как огоньки на елке – об этом я подумал тогда сразу, хотя стоял первый день лета, и до зимы было еще так далеко. В вагоне оказалось душно, люди разбирали свои вещи, люди открывали и закрывали двери, люди обмахивались газетами, хотя жарко и не было, но ведь не хватало воздуха. Пахло хлоркой и чем-то еще, очень человеческим, как в метро, но не противным, а едва различимым. Я распахнул дверь своего купе, чуть не прищемив пальцы. Как же светло, подумал я, и красиво. Занавески были отдернуты, и волшебный белый свет лился прямо на меня. Только через пару секунд я различил линии электропроводов, далекие дома и костистый каркас вокзала. Я уезжал из Москвы. Впервые так далеко. Сердце зашлось радостно и тревожно. Бился на ветру красный флаг, небо из белого постепенно становилось синим, и первый луч солнца упал на столешницу, оставив золотую кляксу. В этот торжественный и прекрасный момент я получил довольно ощутимый пинок и чуть не повалился на столешницу. Здесь я принимаю важное решение. Я все-таки буду писать плохие слова, которые употребляет Боря, без купюр, однако возьму их в кавычки, чтобы, если тетрадь обнаружится, вместе с ней обнаружилась бы и ужасная приверженность Бори к сквернословию. Как ни неприятно мне писать такого рода слова, придется все-таки приводить сказанное им дословно. Надеюсь, что кавычки в какой-то степени меня извинят. – Какого «хуя» ты тут стоишь, политрук, двигай давай. Я собирался сесть, но Боря схватил меня за шкирку и сказал: – Не-не-не, ты куда, сначала смотри, чего у меня есть. Из рюкзака он достал странную, серебристую штуку. – Что это? – спросил я. – Похоже на кусок трубы с рычагом. Вещь эта была блестящей и пахла кисло, как мокрая монетка. Боря покрутил ею перед моими глазами. Я увидел темное дуло, как у пистолета, хотя форма вещи о нем совершенно не напоминала. – Это пистолет для забоя скота, – сказал Боря, вскинув голову. Его вздернутый нос шелушился – так всегда бывало летом. Тут следует отметить, что бабушка и дедушка Бори и Володи работают на скотобойне. – Твоя бабушка ворует социалистическое имущество? – спросил я. Боря сказал: – Нет, ей подарили. Я сказал: – Значит, ты украл. – Нет, дурочка тупенькая, она подарила мне. Он приставил пистолет к моей голове, сказал: – Стержень пробьет твою башку.