Но вот я перелистываю две страницы назад – и оказывается, что вчера я писал в это же время несвойственным мне женским почерком. Я сидел у окна в женском платье, в ногах у меня лежала лютня, под аккомпанемент которой я пел. По-видимому, я музыкален, когда становлюсь женщиной, – здесь записана песенка, которую я сочинил, переложил на музыку и пел: «Мечтая о буковой роще». Мечты о буковой роще! Тошнота берет от одного названия – что уж говорить о музыке. Боже милостивый, как я ненавижу эту сентиментальную бабу! Если бы только был способ изгнать этого ненавистного паразитического глиста души! Страница 980, почерк барона: Вчера вечером был в деревне. У Кохфиша имелось какое-то дело к егерю, так что он просил меня лично заехать к Боллигу, нашему мяснику, и заменить у него то дурное мясо, которое он нам присылал на прошлой неделе, на съедобное. Я отправился верхом. Был вечер, и на место я прибыл в самую темень. Когда я позвал Боллига по имени, в дверях никто не появился. Я крикнул еще раз; в окно высунул рыло хряк. Я спрыгнул с лошади, отворил дверь и вошел в лавку. Там никого не было, ни одного живого существа, за исключением той огромной зверюги. Отойдя от окна, хряк встал за прилавком и закинул на него передние копыта. Я засмеялся, и хряк рыкнул на меня. Затем, чтобы лучше видеть, я взял спичку и зажег газовую лампу. Я мог видеть очень хорошо – и я увидел… На хряке был фартук, а за поясом висел тесак. Он привалился на стойку и хмыкнул. У меня было такое чувство, что он спрашивал меня, чего я хочу. Я снова рассмеялся. Мне понравилась эта остроумная выходка мясника – так хорошо выдрессировать свина, чтобы тот мог подменять его. Однако я все-таки хотел видеть именно человека, чтобы сообщить о цели моего визита, и потому крикнул: – Боллиг! Боллиг! Мой голос эхом разнесся по тихому дому. Никто не ответил, и лишь хряк, довольный собой, хрюкнул. Он вышел из-за прилавка и подступил ко мне на задних лапах. Я обернулся – на крепких стальных крюках висели человеческие туши, четыре половинки двух тел. Они висели там, прямо как свиные, с опущенными головами, бледные и бескровные, и я сразу узнал их. Две половинки принадлежали толстяку Боллигу, а две другие – его жене… Хряк достал из-за пояса тесак, вытер его о кожаный фартук и снова хрюкнул. Затем он спросил – да, я понял его речь! – желаю я ребрышки, вырезку или плечо? Отрезав большой шмат, он бросил его на весы, взял плотную белую бумагу, завернул в нее мясо, дал мне. Без дара речи взял я эту страшную подачку и выбежал за дверь. Хряк проводил меня, отвесил глубокий поклон. Он прохрюкал, что я останусь доволен покупкой, что у него – товар наивысшего качества, а пока – он остается моим покорным слугой и надеется вскоре увидеть меня снова… Моя лошадь исчезла. Мне пришлось возвращаться в замок пешком. Я держал пакет в руке, испытывая отвращение от того, как пальцы проваливаются в размякшую упаковку. Нет, нет, хватит это терпеть. Я забросил сверток как можно дальше в лес. Когда я вернулся в замок, уже давно наступила ночь. Пошел в спальню, вымыл руки, бросился на кровать. И вдруг, не знаю, как это случилось, я оказался в дверях кухни. Слуги сновали мимо меня, никто меня не видел. Кохфиш шел мимо, и я окликнул его, но он не услышал. Пройдя к очагу, он заговорил с дамой, стоявшей там. На сковороде жарилось филе. Дама крикнула кухарке, чтобы та принесла сливки для соуса. И этой дамой был… я. Страница 982, женский почерк: Нет, мой дорогой герр, леди, стоявшая там, была я! Точно так же, как это я сижу здесь и пишу. Я не имею к вам ни малейшего отношения. Природа устроила какую-то шутку и заключила нас двоих вместе в одном теле. Я не претендую на это тело, когда и если оно принадлежит вам, но я прошу, чтобы вы уважали меня, когда я живу в нем. В следующий раз, когда вы будете стоять в дверях кухни, как вчера вечером, и тайно шпионить за мной, будьте внимательнее и осторожнее. Поймите, что это я, а не вы! Вы меня видели, все видели меня, все пожимали мне руку и чувствовали меня, но я не видела вас, и никто другой не мог видеть или чувствовать. Кем вы были тогда? Меньше, чем тенью моего отражения в зеркале. Вы всегда здесь, когда нет меня, а когда я все-таки прихожу, вы меня притесняете, изгоняете, предаете чистке все последние воспоминания обо мне. Да, дорогой барон, все это не очень похоже на отношение добропорядочного джентльмена к леди; вы отказываете мне в праве существования! Но теперь полностью осознаете, как мы близки. Вы проиграли нашу маленькую партию из-за своего слепого гнева на меня, который бушует в каждой строке этого дневника. Мой дорогой герр, спешу сообщить, что это, без сомнения, и мой дневник тоже. Он как минимум наш общий. Вы твердите, что я лезу без спросу. Разве у меня нет равного права быть здесь? Да и потом – вы уходите, увядаете, превращаетесь в старое и усталое дерево, а я ощущаю в себе жизнь каждый миг. Поверьте, скоро я останусь здесь одна – хозяйка большого замка! И вас я исторгну точно так, как вы желаете исторгнуть меня. Мне не нравится писать в этой черной книге. Я делаю это сугубо для того – особенно сегодня, – чтобы вы поняли, что я была здесь, а вас не было. Только взгляните на это, мой бедный герр, я сижу здесь и пишу своей собственной рукой. Страница 983, следующая, исписана почерком барона – толстым карандашом, особо крупными наклонными буквами: Я, я, я здесь! Я сижу здесь! Я пишу это! Я хозяин в этом замке! Я пришлю врача, двух, трех, может быть, дюжину лучших врачей в Европе. Я болен, вот и все, а ты, баба, не более чем моя глупая болезнь! Они избавят меня от тебя, вот увидишь! Написал три телеграммы, две в Берлин и одну – в Вену. Кохфиш уже доставляет их на почту. Да, у одного из этих джентльменов найдется время для меня и моих денег. Страница 984, женский почерк: Отлично, барон, еще! Ваши мальчишеские выпады, поверьте, я могу парировать. Так, например, как я это сегодня сделала. Кохфиш доложил о приезде господина тайного советника главного врача, профессора доктора Мэка. Как это мне импонирует! Я заставила его ждать два часа, а потом наконец вышла. Я, сама болезнь, господин барон, по поводу которой вы хотели советоваться! Он несколько растерялся. – Я, признаться, думал… – начал он. Я ответила предельно любезно: – Вы думали, господин профессор, увидеть мужчину, не правда ли? Но ведь Езус Мария – это и женское, и мужское имя. И сегодня я именно Мария, а не Езус. Тайный советник прочитал мне очень длинную лекцию о Венере-Урании; не было ни одной фразы, которую я бы уже не знала. Затем мы поговорили о вас, мой дорогой барон, и основательно занялись этим вопросом. Я наследую твои воспоминания, образ мышления, равно как и все остальное. Естественно, профессор принял меня за вас, дорогой герр, а вас он принял за гомосексуалиста, который жил в мужском теле и бегал в женской одежде. Я с радостью позволяю ему так думать. Я знаю, мой дорогой герр, насколько вы больны на самом деле. Это небольшой пустяк в ответ на то, что вы уже решили написать обо мне в этой книге. Слушайте очень внимательно, дорогой герр, если хотите войны – я поддержу вас в этом желании. Страница 996, почерк барона: Я все еще здесь? Неужели я получил от этой женщины милостивое разрешение еще немного побродить по этой грешной земле? Я не боюсь смерти. Разве я уже не умирал сто раз и не возвращался к жизни снова? Но откуда мне знать, что этот раз – не последний? Другие люди умирают – и все уходит вместе с ними в землю. Легкие больше не дышат, сердце перестает биться, кровь перестает течь. Плоть, мышцы, ногти, кости – все рано или поздно сходит. Но моя плоть продолжает жить, моя кровь ревет, мое сердце бьется – только меня уж нет. Разве я не имею права тогда умереть? Умереть, как другие люди. Почему из всех людей именно я должен стать жертвой какого-то бреда, вызванного лихорадкой мозга? Никакого чуда – и… Та же страница, та же строка, женский почерк: Вы ошибаетесь, чудеса еще бывают, и вы это прекрасно знаете, господин барон! И я помню, что вы сами пережили нечто подобное, будучи лейтенантом в Каринтии. Вы ехали верхом по большой дороге; между одним крестьянским домом и сараем стояло прекрасное, большое сливовое дерево. Вы оглядели сливы и сказали: «Ах, если бы они были зрелые!» Вы стали искать на ветвях зрелые плоды, но все они были зеленые и твердые – созревать им было еще месяц, не меньше. Но когда вы на следующее утро проезжали по той дороге, оказалось, плоды стали годными. Разве не чудо? Конечно, вы сейчас же нашли подходящее объяснение. Дом и сарай, между которыми росло сливовое дерево, сгорели в ту ночь; пламя не коснулось дерева, но вследствие страшной жары сливы созрели… возможно, но разве не остается все-таки чудо чудом, если даже его можно так или иначе объяснить? И если мне – или вам – завтра утром придет в голову задуматься над тем, как все это случилось, как вы превратились в меня, то, скажите, господин барон, разве не останется эта метаморфоза истинным чудом, волшебством? Страница 1002, почерк барона: И… и… и ты называешь себя леди! Это уж слишком – ты просто… Нет, я останусь вежливым. Ладно, ладно, ты забираешь все, что я есть и что у меня есть. Ты точно знаешь, как я страдаю, хочешь увидеть, как я схожу с ума. И все же, прежде чем я… прежде чем я уйду, я должен кое-что спросить. Будь я проклят за то, что спрашиваю. Нет другого места, где я мог бы убежать от тебя. Я спрашиваю, ты слышишь меня; я прошу тебя только об одном. Оставь мне что-нибудь, во что не будешь вмешиваться. Ты, безусловно, должна блюсти ко мне некоторый пиетет, ведь я дал тебе все. Просто оставь мне – это ведь мелочь, – оставь мне эти страницы. Не пиши здесь больше. Позволь мне хотя бы здесь оставаться самим собой. Барон Езус Мария фон Фридель. Страница 1003, женский почерк: Мой дорогой барон! На самом деле я вовсе не в долгу перед вами. Я здесь вместо вас, а не посредством вас. Мне не за что быть благодарной. Только из сострадания к вам, мой бедный ужасный родитель, я обещаю не писать больше в нашем, а вовсе не в твоем дневнике. Уразумейте, что это обещание действует до тех пор, пока вы не спровоцируете меня своим поведением на некоторые замечания и ремарки. С искренними комплиментами – Мария, баронесса фон Фридель. Страница 1008, почерк барона: Я осмотрел все комнаты в замке. Я узнаю все свои комнаты, но где она живет, никак не пойму. У нее, безусловно, преимущество передо мной, потому что она может помнить все, что происходит, когда она – это я, но я не могу вспомнить ничего или почти ничего из того, что происходит, когда я – это она. Ее комнаты находятся в задней части дома, рядом с лесом. Она также перенесла туда рояль. Их там три – гостиная, спальня и гардеробная. Я открыл комод и шкаф в ее спальне. Они были полны женской одежды и других женских вещей. Внезапно дверь открылась, и вошла молодая горничная, которую я никогда раньше не видел. – Могу я поцеловать вашу руку, милостивая леди баронесса? – спросила она. – Вам помочь переодеться? Я махнул ей, чтобы она уходила. У меня есть горничная, когда я – это она! И все слуги называют меня баронессой, когда я перехожу в эти комнаты! Я открыл ее письменный стол – по-видимому, она очень организованна. Все квитанции лежат в красивых маленьких конвертах. На столе – листок бумаги с написанными на нем заметками: Заказать сосновое мыло «Крем Симон»[40]! И эльзасскую воду! А под ними – следующие слова: Во что бы то ни стало сшейте черное платье, когда он наконец… Когда он, наконец, что? Очевидно, когда я, наконец, полностью исчезну! Тогда она наденет черное – и будет в трауре! Как трогательно! Я выбежал из ее комнат. У меня вдруг возникло ощущение, что я снова преображусь, если останусь там еще на секунду. Я закрыл дверь; выдохнул с облегчением, убедившись, что я все еще в себе. Я поднялся в комнату тети Кристины. Она была старшей из трех моих теток, притом прожила намного дольше остальных. Я вошел в ее комнату. Не был тут с тех самых пор, как вернулся в замок Айблинг. Шторы были задернуты, солнечный свет еле-еле пробивался сквозь них. Пыль толстым слоем крыла все вокруг. От декоративных покрывал на стульях и диванах исходил слабый аромат лаванды. На столе под стеклянным колпаком стояло чучело мопса. Это был Тутти, я узнал его, хоть чучело и было сделано очень скверно. Тутти был любимчиком тети – отвратительный злобный недопесок, ненавистная тварь, отравившая мне детство. Он всегда рычал на меня и таращился злобными глазками: я боялся зайти в комнату, если мопс в ней сидел, боялся чуть ли не до смерти. И вот теперь эта комната безраздельно принадлежит ему, набивному Тутти в стеклянном плену, а я так нагло вторгся. Он уставился на меня своими огромными желтыми глазами с той же глупой, ядовитой ненавистью прежних времен. Я никогда не делал ничего, что могло бы разозлить этого жирного пса, но его стеклянные глаза все еще говорили: «Я никогда тебя не прощу». И я испугался. Я снова испугался это толстое, скверно набитое чучело, эту мертвую собачонку с остекленевшим взглядом, которая всегда ненавидела меня и все еще ненавидит. Я не мог встретиться с ним глазами. Я снова повернулся к окну… там стояла она. Сдвинув занавески, она распахнула ставни настежь. – Фэнни! – крикнула она во двор внизу. – Фэнни! Немедленно поднимись сюда и убери эту комнату. Ужас, как здесь все запылилось! Затем она исчезла. Я снова стоял у стола, но оно было распахнуто настежь. Вскоре вошла Фэнни, неся метлу. Я стыдливо прошмыгнул мимо нее. Страница 1012, почерк барона: Я сижу за своим письменным столом. Газета лежит передо мной. Она датирована шестнадцатым сентября, но мой личный календарь оставлен на пятом августа. Целых шесть недель выпадения из мира! Меня здесь вообще не было. Я всего лишь гость в этом мире и в этом замке, который теперь принадлежит ей. Но я не уйду мирно, не сдам замок без боя. Если я уже проиграл, только в бою у меня остается шанс на реванш. Да будет так! Позже. Побывал в ее комнатах. Выбросил все ее платья и вещи. Кохфиш строит огромный погребальный костер во внутреннем дворе. Я вынул все из ее ящиков и комодов, вытряхнул весь скарб, что ей принадлежит, свалил во дворе и сам, лично, разжег костер. Кохфиш стоял рядом, по его щеке скатилась слеза; не знаю, может быть, причиной был дым. У него что-то было на сердце, и я прямо спросил его, в чем дело.