Год спустя я случайно услышал его имя в редакции немецкой газеты «Ла Плата» в Буэнос-Айресе. Я спросил о нем и узнал, что барон Фридель полгода работал журналистом. До этого он успел побывать мажордомом на ранчо в Аргентине. Совсем недавно кто-то еще видел, как он работал кучером в Росарио. Тем не менее его там больше не было, и теперь он бродил где-то в Парагвае. Именно там я снова нашел его при очень примечательных обстоятельствах. Но сначала мне нужно немного рассказать о людях, решивших объявить Парагвай Землей Обетованной. Это странное сообщество – настолько странное, что кто-то должен написать об этом книгу. Как-то раз оно привлекло человека, который ненавидел евреев и считал Германию слишком прогрессивной, – рыжебородого горлопана с безумными голубыми глазами. «О, вам бы понравился доктор Ферстер!» – заявил однажды мой друг, адвокат Филипсон. Его правда – такого, как Бернхард Ферстер, оценишь хоть бы и за радужную наивную веру в несбыточный идеал, равно как и за непрошибаемую искреннюю тупость. Возможно, не он один такой, а все, кто, презрев дом, отправляются искать утопию где-то там, за морем. Элизабет Ферстер-Ницше, худосочная жена-интеллектуалка доктора, уехала вместе с ним. Она вернулась в Европу спустя много лет и после его смерти рылась в бумагах своего великого брата, играя в оставленную Пифию и удивляя безобидных граждан словами «Да мой брат – сам Ницше!». Мыслитель мертв, и нет никого, кто мог бы спасти его от этакой сестринской любви; а там, в Парагвае, все еще возмущены ее отъездом. Ну что ж, вестимо, там народ темный – не питает никакого уважения к гордой жрице, служащей в своем храме в Веймаре. Рассказывают о ней всякие гадости, надо же. Впрочем, и ее рыжему муженьку тоже достается – говоря о нем, люди обычно смеются, но со слезами на глазах. Ну еще бы, идея Новой Германии в земле обетованной, свободной, огромной, великой! Как лихо этот фантазм заставлял шестерни того дурня вращаться! Но жизнь-то все расставила по своим местам – наступил крах, а за ним и смерть. Он был их лидером. Они понаехали из Германии – за ним, с ним и после него. Графы, бароны, аристократы, офицеры и сельские сквайры, они были странной компанией. Это были люди, которые хотели вернуться к старым обычаям. Германия, какую они когда-то любили, стала слишком современной – прямо как Америка. Мне пришлось видеть однажды в Парагвае одного гусарского ротмистра, который рыл колодец. Возле него стоял его друг кирасир – руководил. И у обоих не было ни малейшего понятия о том, как роют колодцы, они играли, словно два мальчика, которые хотят прорыть дыру через весь земной шар. В другой раз я зашел как-то в лавку и спросил коньяк; в ответ на это мекленбургский граф продолжал спокойно сидеть на стуле, весь в чтении допотопного номера немецкой газеты. – Налейте мне коньяку! – повторил я. Он даже не шелохнулся. – Тысяча чертей! – крикнул я, теряя терпение. – Подайте коньяк! Только тогда он все же нашелся с ответом, обеспокоенный моим криком: – Вот бутылка. Обслужи себя сам! Они драгоценны, эти люди из мертвого времени, застрявшие посреди первобытного леса. Правильно это или нет, но они питаются за счет богатств, которые привезли с собой, влача жалкое существование за счет скромного сельского хозяйства и скотоводства. Все они – как дети, и именно такой жизни они хотят. Было бы смешно, не будь так грустно. Впрочем, им не занимать гостеприимства – вас примут, будь вы немец, француз, англичанин, испанец или итальянец. Все рады видеть вас в качестве гостя на своих одиноких ранчо. Совершенным незнакомцам – только лучшее, и с вами там обращаются по-королевски. На самом деле, они были бы очень счастливы, если бы вы вообще никогда не уезжали. У немцев-аристократов, конечно, тоже можно жить, но на несколько иных условиях, ибо это не простые смертные. Быть принятым ими – большая честь. Однако в таких случаях человеку, попавшему к ним, не очень-то хорошо живется, приходится платить втридорога. Но хозяева никогда не называют свое заведение гостиницей – это постыдно! У них всегда пансионы, а пансион – место, где и барона могут принять. При этом хозяева не позаботятся даже о том, чтобы у гостя были вычищены сапоги; единственный их интерес – ваши деньги. Почти у каждого немца есть такой пансионат, и каждые десять лет или около того какой-нибудь ничего не подозревающий гость будет останавливаться там – разок. В то время я жил в пансионе графини Мелани. Я могу описать ее очень легко. Если вы хотите встретить кого-то вроде нее, встаньте как-нибудь рано утром и отправляйтесь в зоопарк. Вы наверняка увидите там кого-то точно такого же, как она. На ней уродливая маленькая шелковая шляпка и черное платье для верховой езды, покройщик которого был величайшим врагом всех женщин, когда-либо ходивших по земле. Она до жути белобрысая, костлявая и худая – типичная жена немецкого офицера. Если вам не свезет познакомиться с одной такой дамой, потом придется здороваться со всеми – они ведь все выглядят до одури одинаково. Однажды я встретил кого-то, кого принял за графиню Мелани; я был уверен, что это она, но, как оказалось, ошибся. Это был какой-то другой человек, никогда прежде не встреченный. Ей было тридцать пять, и она жила на этой земле уже по меньшей мере четверть века. Она была богата и могла бы вести действительно хорошую жизнь в Европе, но жила просто и бедно, командовала домашним хозяйством точно так же, как когда-то командовал ею ее отец, ругалась со слугами и ездила верхом по ранчо в черном платье. Это была единственная женская черта в ней. Когда она отдавала приказ, он звучал, как у прусского кавалерийского капитана, ясно и резко. Однажды она завопила так громко, что эхо разнесло по всем жилым комнатам: – МАРИ-И-И! «Мари» пришла – и вот ее-то я признал сразу. Ошибки быть не могло – передо мной стоял Езус Мария фон Фридель. Он был обряжен в черное платье для верховой езды, как и графиня, и подвел обеих лошадей прямо под мое окно. Графиня взяла поводья и галантно подставила ему руки. Он укрепил ногу на ее сплетенных пальцах и запрыгнул в седло – в дамское, само собой. После этого графиня также вскочила на лошадь и на пару с «Мари» помчала в лес. Оказалось, графиня Мелани сделалась преемницей звезды «Медеи» и стокгольмской исполнительницы. На смену легковесным актрисам пришел настоящий команданте в юбке. С такой спутницей, подобной мужчине по характеру, барон фон Фридель стал женственным до крайности – теперь он разгуливал в женском платье и состоял при графине горничной. В тот день я его больше не видел, но на следующее утро повстречал на веранде. Барон сразу узнал меня, и я кивнул ему. В одно мгновение он развернулся и убежал. Через полчаса он пришел в мою комнату – уже в мужской одежде. – Вы надолго здесь? – осведомился он. Я ответил, что у меня нет совсем никаких планов и я могу уехать хоть сегодня, хоть на следующей неделе. Затем он спросил, может ли он поехать со мной. Было бы лучше, если бы я ушел прямо сейчас. Я извинился, сказал, что мой приезд был чистым совпадением, что я никоим образом не хотел вмешиваться в его жизнь на этой вилле с этой амазонкой. Пусть он спокойно остается на месте, а я уеду один, раз стесняю его. – Нет, дело совсем не в этом, – произнес он. – Теперь я – другой человек, и мне лучше уехать сегодня при любых обстоятельствах. Не могу оставаться здесь больше ни часа. Мы путешествовали вместе полгода. Мы охотились в Чоко, что в Колумбии. Охотно признаю, что барон фон Фридель был лучшим ездоком и охотником, чем я. В странствии нашем случались некоторые накладки – главным образом потому, что он не упускал из виду ни одной встречной индианки. Европейские женщины устраивали его лишь наполовину; одну туземку он несколько дней таскал повсюду, посадив ее перед собой на седло. В Асунсьоне в консульстве его ждало приятное известие: последняя из его теток ушла из жизни, и теперь он владел значительным состоянием. Мы вместе вернулись в Европу. Мое облегчение, когда этот молодчик сошел во французской Болонье, не описать словами, ведь на пароходе барон вел себя в высшей степени легкомысленно и подчас невыносимо: каждую ночь играл в азартные игры, пил и устраивал скандалы, буянил в курительной комнате. Его заигрывания и вторжения в личное пространство более-менее охотно воспринимались всеми служанками на корабле, но пара девиц в третьем классе, кого барон натурально преследовал, пожаловались на него капитану. Последствием этого стали скандал, сплетни и пересуды. Несмотря на это, барон умудрился соблазнить молодую жену одного коммивояжера, попутчика в круизе по испанской Мадейре, и провернул все столь дерзко и беззастенчиво, что я и поныне не возьму в толк, как этого ни одна живая душа, кроме меня, не заметила. Мне всегда казалось, что все, что фон Фридель делал, исходило из непреодолимого побуждения снова и снова доказывать себе и другим свою мужественность. Должен сказать, он проделывал довольно хорошую работу. Все описываемое мной происходило за год до его смерти. Езус Мария фон Фридель застрелился в Айблинге – в замок он отбыл, едва возвратившись в Европу. Там он жил вдали от всякого общества, ведя уединенный в полном смысле слова образ жизни: его окружали старые слуги, и кроме них он почти никого не видел. Иногда фон Фридель ездил верхом по буковым лесам, но большую часть времени проводил в библиотеке замка. Это я знаю от Иосифа Кохфиша, его адвоката-душеприказчика; Кохфиш также дал мне прочесть то, что барон написал за недели и месяцы до своей смерти. Я называю этот материал «заметками» – лучшего слова попросту не подобрать. Судя по всему, изначально он планировал сделать из черного гроссбуха книгу рукописных мемуаров, но очень скоро затея переросла в своего рода дневник, который через несколько страниц сбивался то и дело на стихи, житейские наблюдения и странные размышления на грани потока сознания. Чем дальше я продвигался по тексту, тем запутаннее и страннее тот становился. И вот еще какая странность: записи вносили два разных почерка. Они начинались наклонным твердым почерком барона, который я хорошо знал, так длились первые четыре дюжины страниц, и вдруг на новой странице на протяжении двадцати страниц начинала хозяйничать изящная женская рука. За ней снова последовала сильная рука барона, которая очень скоро во второй раз растворилась в почерке женщины. Позже в книге почерк будет меняться так часто, что в конце концов они оба станут появляться в одном предложении. Я определил, что все стихи, кроме двух, были писаны рукой женщины. Кроме того, она также оставила чувственное эссе о музыке Л. фон Хоффмана и парочку превосходных переводов Альфреда де Виньи. Но наряду с этим следующие произведения были написаны твердой рукой барона: целый ряд описаний сражений с бурами, весьма точный критический разбор влияния Гофмана на французов XIX столетия, обширная разгромная критика стихов Уолтера Уитмена и, наконец, обстоятельнейшая статья по шахматному делу, восхвалявшая талант Руя Лопеса[36] к хитрым комбинациям. Рукой барона было выведено всего два стихотворения. Одно из них – разудалая, в духе георгианства, застольная песнь «о пользе выпивки и кумара». Другое довольно-таки показательно, и я считаю необходимым привести его здесь целиком. Озаглавлено оно было «К незнакомке внутри». Твои глаза волшебные ответят, И поцелуй твой мудрый объяснит, Как может сполох, что внутри горит, Зажечь края – и вот уж пламень светит? Ты деве поцелуй дала – и вот От уст твоих уж юноша идет, И дочь твоя, к нему прижавшись телом, Ему приносит плод любви неспелый. И тем – его сломает невзначай, Преобразиться даст ему желанье, И на заре двоякое созданье Опять тебе как женщину встречать. Я не знаю, является ли тема этого стихотворения результатом личного опыта или просто упражнением словесных образов. Тем не менее этот набросок позволяет достаточно глубоко заглянуть в душу написавшего, подтверждая половое расстройство барона, как я его понимаю. Мне потребовалось много времени, чтобы упорядочить то, что я знаю о его жизни. На самом деле все не столь примечательно, как может показаться на первый взгляд. Вся половая жизнь барона не так уж необычна, за исключением резких крайностей, и он, конечно, не одинок в своих причудах – психика любого индивида, сдается мне, не зажата в тиски одного пола, а сочетает как мужские, так и женские аспекты. Мы можем уважать свою мужественность, но это не мешает женственности в нас время от времени прорывать барьеры, слава Богу. Существенно больший недостаток, когда этого не происходит. Также и другой момент, который у барона проявляется таким радикальным образом – осознание единства с женской частью своей психики, – представляется странным лишь при поверхностном взгляде. В сущности, подобное стоит признать вполне естественным и даже нормальным. Если во вполне мужском теле с чисто мужским ощущением пола живет женская душа (использую это слово для простоты и понятности рассуждений), все-таки это ощущение не может быть достаточно сильным, чтобы миновать преграды, которые всецело естественно препятствуют сближению с мужчиной. Инстинктивное тяготение к женщине остается, и даже если оно вопреки душе носит в себе женский элемент, все-таки «итоговое» чувство лишь кажется однополым. Базовым неизбежно остается желание кавалера к даме, которое в своем женском ощущении лишь прикрывается удобной маской. В случае с бароном я вижу необычайно резкое преувеличение этого классического явления в манере, которую я часто наблюдал раньше, но никогда – в такой ярко выраженной форме. Доказательством верности моего утверждения является вопиющий случай с моей подругой, которая всегда выбирала в партнеры лесбиянок с сильно развитым «мужским» характером. Дело, похоже, в том, что девиантная психика ищет себе в партнеры столь же девиантную психику… противоположного пола. Я получил явное разрешение от одной из дам сказать, что у нее никогда в ее очень богатой жизни не было никаких отношений с мужчинами, кроме случая с бароном. Можно заподозрить, что это явление, когда мужчина избегает женщины, внезапно выражающей чувства к тому или иному мужчине, является реакцией на подавленные женские чувства, которые дремлют в нем, или что она реагирует на женскую природу в мужчине. Эти явления, вероятно, шагают рука об руку. Забавно, но тут вспоминается мне старая басня Платона о трех полах – она выставляет эти перверсии в совершенно новом свете. Для среднестатистического гражданина любовь между мужчиной и женщиной – самая банальная вещь в мире. Но при тщательном рассмотрении все становится непомерно сложным. Например, мужчина, который чувствует себя женщиной, любит женщину. Или женщина с мужским характером все же любит мужчину. Но все эти выверты в конечном счете разрешаются в совершенно естественных, нормальных чувствах обоих полов, какие звучат в каждом из них. Взаимные чувства переживаются как нормальные и лишь слегка испорчены намеком на инверсию. По всем этим причинам записки барона Езуса предлагают мне редчайший материал для изучения психологии полов. Они не представляют особого интереса, за исключением некоторых мест, выходящих за края мужского и женского начал его души, показывающих, как раздвинул он эти границы – и на что мы, люди, в целом способны. Почти все эти записи сделаны ближе к концу гроссбуха, и сделаны они как мужской, так и женской рукой. Их я свожу здесь вместе – это необходимая мера по отделению зерен от плевел, ибо изначальный материал разрознен и плохо организован. Стоит подчеркнуть, что вся последняя часть этих заметок обладает фантастической силой и художественной образностью, рожденной этим странным конфликтом полярных половых инстинктов. Эти отрывки создают впечатление, что барон фон Фридель – совсем не тот человек, которого я знал, почти дилетант в вопросах отношений; обладая тонкими чувствами и впечатляющей проницательностью, он все же оказался, похоже, неспособен перешагнуть эти последние психические границы. Страница 884, почерк барона: Теперь, когда наступил вечер, по земле бегали серые сухопутные крабы. Они бежали бесконечным потоком, как будто ожила сама земная твердь. Резвые твари кишели повсюду. Они были всех размеров: малыши, не больше моего ногтя, и крупные, с мясистыми лапами, крошечные и размером с блюдо, так их было много. Один могучий зверь был столь огромен и силен, что еле ползал. Там были крабы-пауки, дюжие и косматые, с глазами на длинных омматофорах, и ядовитые щетинистые крабы с узкими клешнями, напоминавшими щипцы. Всюду вокруг меня земля была изрыта, и из ям поднимались все новые и новые чудовища. Я даже не смог проехать на лошади – пришлось вести кобылу за поводья, пока она боязливо высматривала, где можно наступать. А они все прибывали и прибывали, откуда-то из-под земли, и все направлялись в одну сторону: на запад, навстречу заходящему солнцу, не отклоняясь ни вправо, ни влево. Прямо, как военные на марше, все дальше и дальше вдаль. Мне прекрасно известна причина их оживления. Где-то в западной стороне покоился труп, терзаемый стервятниками под вечер, – да, так оно и было! Они бежали на кладбище бедняков в Сан-Игнасио. Сегодня днем хоронили трех пеонов[37], умерших от лихорадки. Я видел их все еще недавно – они пили и шумели у испанского ресторана. Но уже завтра, до восхода солнца, от них останутся лишь гладкие кости на взрыхленной земле. Остальное порвут на миллионы кусочков и запихнут себе в желудки эти чертовы сухопутные крабы. О, какие они уродливые! Ни один индеец не потревожит этих нечистых созданий, которые грабят их кладбища. Только негр ест их, варит в своем отвратительном супе или хватает, отрывает когти и высасывает плоть, прежде чем выбросить ее обратно. Остальные бросаются к изуродованному собрату и жрут его живьем. Не остается и самого маленького кусочка. Тот треск, с которым раскалывается его броня… Я знаю, что эта женщина похожа на огромного отвратительного краба. Неужели я тогда уже труп, который она обоняет, выкапывает и пожирает до гладких костей? О да. Она должна обладать моей плотью, чтобы жить. Но ты увидишь – я не позволю себя сожрать! Я переверну тебя, отломаю когти и, подобно негру, высосу все живое. Страница 896, почерк барона: В Буэнос-Айресе я однажды был в Королевском театре. Мы сидели наверху в ложе, Уолтер Геллиг, две девицы и я. Мы пили шампанское, шумели и срывали представление – едва ли бросили хоть один взгляд на сцену, разве что затем, чтобы выкрикнуть какое-нибудь дерзкое слово или оскорбление. Нам было весело. Полувьетнамку-полуфранцуженку на сцене звали Уитли, и это была подруга наших спутниц. Мы выпили за нее, пожелали рождения близняшек и поздравили с днем рождения. Толпа внизу кричала, чтобы мы заткнулись. К тому времени, когда Уитли закончила свое выступление и в гневе побежала к нам, Геллиг был так пьян, что не стоял на ногах. Служка отнес его на закорках вниз, и девицы свезли его домой в экипаже. Я остался и пил в одиночестве. На сцену вышли трое парней-янки. Тупые, уродливые мужланы из Бауэри взялись орать какую-то плебейскую песню. Зрители шипели на них и всячески освистывали, кричали, чтобы катились ко всем чертям, но парни, на диво стойкие, остались еще на номер. На этот раз они больше не пели, а танцевали, отстукивая башмаками матросскую джигу в бешеном темпе. Я заглянул в программу, чтобы узнать, кто они такие. Они значились там как «Трио Диксонов». Когда я снова посмотрел на сцену, то Диксонов там больше не было. Я увидел только шесть ног, в диком темпе отбивающих такт, семенящих, стучащих друг о друга, ломающих половицы. Шесть ног, шесть сильных ног в черных брюках. Занавес опустился, и публика стала аплодировать. Люди ничего не заметили и теперь ничего не видели, когда – одна за другой – к рампе подошли шесть ног, отвешивая поклоны. Шесть ног трех Диксонов. Кто украл у них туловища? Нет, не так – наверное, нужны были ноги, а не их тела. Тела никуда не годились – безобразные головы, впалые груди, узкие плечи и обезьяньи руки, – кому такая третьесортица нужна? Но эти шесть ног – мускулистые, стройные, сильные, – о да, они чего-то да стоят! Мой отель находился на 25-й улице Сан-Де-Майо. В нелюдном казино по соседству все еще было шумно. Я вошел туда. На сцене были три женщины, в программе говорилось, что это трио «Грациэллы» – дико скучные блондинки в длинных синих бархатных платьях с разрезами по бокам. Они спели свою песню, а затем, в припев, высоко подняли свои платья в воздух и затанцевали. Они не носили нижних юбок. Их ноги были затянуты в высокие черные чулки. Стройные, крепкие, сильные ноги – я сразу же понял, что они принадлежали трем Диксонам. Внезапно я почувствовал сильный страх, поняв, что у меня тоже что-нибудь украдут. Не только мои ноги – все! Но это чувство длилось всего мгновение, а в следующий миг я уже смеялся над абсурдной мыслью. Мне вдруг пришло в голову: что, если Диксоны застраховали себя против кражи? Наверное, эти три женщины дали им свои костлявые ноги заправских проституток, а сами щеголяют теперь прекрасными диксоновскими ходилками. Но как же Диксонам доказать, что их обокрали? Страховое общество, конечно, откажется уплатить им, и тогда дело дойдет до суда. Я вернулся в отель и набросал письмо Диксонам, предлагая свои услуги в качестве свидетеля. Страница 914, женский почерк: Усталая, я еду куда-то вечером, всегда – по какому-нибудь полю или лесу. Там есть стена, длинная серая стена с высокими деревьями за ней. За этой стеной находится большой сад. Иногда стена ломается на короткое время. Если я захочу, то смогу заглянуть в пробоину и узнать, что там за ней.