– Где? – Вон там, внизу! Он указал пальцем. Зеленовато-голубая вода перекатывалась там через скругленный временем камень и медленно текла дальше. И действительно, в этих глубоких приморских сумерках влажный валун походил на какой-то лик – сардонически-покровительственный, с широкой гримасой на губах. – Но ведь это… камень. – Да, разумеется, всего лишь камень. Думаете, Ханс, мне это невдомек? Но все же вот она, эта морда: этот демон каждой вещи способен придать любую форму, стоит ему только захотеть. Смотрите, как ему смешно! Оно смеялось, этого нельзя было отрицать. Я вынужден был согласиться: камень со стекающей по нему водой выглядел именно так, как существо, описанное мне Тридцать третьим. – Поверьте мне, – бросил Оскар Уайльд, когда шкипер на лодке сплавлял нас назад к Пунта-Трагара, – отбросьте любые сомнения. Уймите и свои человекоцентричные взгляды, ведь всякая человеческая жизнь и вся мировая история – лишь фрагменты сна, что видит о нас некая бесконечно чуждая, совершенно непознаваемая тварь. Остров Капри Май 1903 Шкатулка для игральных марок Конфликт культур Поскольку мир – сплошной обман, Я из него уйду, печалью обуян. Брейгель В этот вечер я довольно долго прождал Эдгара Видерхольда. Я лежал на кушетке, а индус-служка медленно махал надо мною большим опахалом. У старого Видерхольда были в услужении индусы, которые уже давно последовали за ним сюда, а с ними вместе их сыновья и внуки. Индусы очень хороши – прекрасно знают, как нам надо прислуживать. – Подойди, Дэвла, скажи своему господину, что я его жду. – Атья, саиб. Служка беззвучно удалился. Я лежал на террасе и ленно смотрел на Светлый Поток. Только час тому назад с неба исчезли тучи, которыми оно было обложено целыми неделями; целый час не падал больше теплый дождь. Вечернее солнце бросало целые снопы лучей на фиолетовый туман, окутывавший Тонкин. Подо мной на водной глади покачивались джонки, снова пробуждаясь к жизни. Люди выползали наружу; ковшами, тряпками и метлами выгоняли воду из джонок. Никто не разговаривал; тихо, почти неслышно шла работа – до террасы едва долетал легкий шорох. Мимо проплыла большая джонка, полная легионеров. Я махнул рукой офицерам, сидевшим на корме, и они нехотя ответили на мое приветствие. Им бы, конечно, сидеть на широкой веранде бунгало Эдгара Видерхольда, чем плыть по реке днями и неделями под горячим дождем к своей стоянке. Что это были за люди? Уж точно не члены общества благочестия. Я сосчитал – там сидело по крайней мере полсотни легионеров. Среди них, наверное, имелось несколько ирландцев и испанцев, были также фламандцы и швейцарцы, а остальные – сплошь немцы. Конечно, среди них есть поджигатели, мародеры и убийцы – но разве требуется кто-то иной для войны? Не подлежит сомнению, что эти люди хорошо знают ремесло. А те, кто попадают сюда из высших слоев общества, гибнут навек, тонут в мутном потоке легиона. Среди последних есть и священники, и профессора, и дворяне, и офицеры. Ведь пал же один епископ во время штурма Аин-Суфа; и давно ли одно немецкое военное судно привезло из Алжира тело легионера, которому были оказаны все почести, подобающие королевскому принцу? Я перегибаюсь через перила и кричу: – Вива ля легион! И они отвечают мне, орут громко хриплыми глотками закоренелых пьяниц: – Вива, вива! Они потеряли отечество, семью, домашний очаг, честь и деньги. У них осталось только одно, что должно заменить все: солдатская гордость – гордость легиона. О, я хорошо знаю их. Пьяницы, игроки, дезертиры из всевозможных полков. И все они – анархисты, которые и понятия не имеют о том, что такое анархизм; люди, которые восстали против какого-нибудь невыносимого для них притеснения и бежали. Злодеи и полоумные, ограниченные умы и великие сердца – настоящие солдаты. Ландскнехты с врожденным инстинктом грабителей и насильников, искренно убежденные в том, что грабить и насиловать очень похвально и что в этом-то и заключается их ремесло, ибо их наняли для убийств, а что дозволено большому, то может себе позволить и малый. Авантюристы, родившиеся слишком поздно, неуместные в нашем времени, которое требует людей достаточно хватких, чтобы проложить самим себе дорогу. Каждый из них в отдельности слишком слаб для этого, они растерялись, зайдя в чащу, и не нашли сил выбраться оттуда. С большой дороги их уже давно сбил блуждающий огонек, а своего собственного пути они не могли пробить себе – что-то мешало им в этом, а что именно – они сами не знали. Каждый из них в отдельности представляет жалкую, никуда не годную доску; но все они находят друг друга, соединяются и в конце концов образуют большой, гордый корабль. Легион для них и мать, и родина, и честь, и отечество; услышьте же их крик: «Вива ля легион!» Джонка направляется на запад и исчезает в вечерней мгле, там, где Красная Река впадает в Светлый Поток. Там ее поглощает густой туман, за которым – отравленный, Богом проклятый край лиловых сумерек. Но они не боятся ничего, эти сорвиголовы – ни сепсиса, ни лихорадки, ни желтолицых дьяволов; у них с собой в достатке алкоголя и опиума, еще и ружья выдали – чего еще желать? Сорок человек из пятидесяти полягут там, ну а те, кто все же возвратятся, подпишут новые контракты – во славу легиона, но не Франции. Эдгар Видерхольд вышел на веранду. – Они проехали? – спросил он. – Кто? – Легионеры! – Он подошел к перилам и посмотрел вниз на реку. – Слава Богу, их не видно больше. К черту, смотреть на них тошно! – Даже так? – спросил я. Я, конечно, прекрасно знал, как и все в этой стране, отрицательное отношение старика к легиону, но хотел вызвать его на разговор, а потому и представился удивленным: – Между тем весь легион обожает вас. Несколько лет тому назад один капитан второго легиона в бытность мою в Поркероле много рассказывал мне о вас, и сказал, между прочим, что если судьба занесет меня когда-нибудь на берега Светлого Потока, то я непременно должен буду навестить Эдгара Видерхольда. – Это был, наверное, Карл Хаузер из Мюльхаузена. – Нет, это был Дюфресн. Старик глубоко вздохнул: – Дюфресн, тот тип из региона Овернь! Да, был такой. Пропустил у меня не один стакан бургундского. – Как и все остальные, не правда ли? До тех пор, пока восемь лет тому назад двери дома, который все называли Le Bungalow de la Legion, не закрылись, и господин Эдгар Видерхольд не перенес свое убежище в Эдгархафен. Так звалось уединенное местечко, где была расположена ферма Видерхольда; оно находилось на берегу реки, на расстоянии двух часов вниз по течению. Да, с тех пор его дом был заперт для легиона, но не его сердце. Каждая легионерская джонка, шедшая мимо, причаливала к Эдгархафену; управляющий передавал офицерам и солдатам две корзины вина. К дару всегда прилагалась визитная карточка старика: «Господин Эдгар Видерхольд очень сожалеет, что не может на сей раз у себя принять господ офицеров. Он просит соблаговолить принять прилагаемый дар и сам пьет за здоровье легиона». И каждый раз командир отвечал, что он благодарен за любезное внимание и надеется на обратном пути лично пожать руку господину Видерхольду. Но до этого никогда не доходило – двери дома на Светлом Потоке так и оставались закрытыми для легиона. Раза два-три еще заходили офицеры, старые друзья хозяина, которые, бывало, наполняли этот дом пьяным весельем. Индусы приглашали их на веранду и ставили перед ними лучшие вина, но старый хозяин так и не показывался. В конце концов и они перестали посещать дом; постепенно легион привык к новому отношению. Находились легионеры, никогда не видавшие старого Видерхольда и знавшие только, что в Эдгархафене джонка всегда причаливает и принимает на борт корзины с вином и что там принято пить за благо одного сумасшедшего немца. Все радовались этому единственному развлечению во время тоскливого-дождливого пути по Светлому Потоку, и Видерхольд пользовался в легионе не меньшей любовью, чем прежде. Когда я попал к нему, то оказалось, что я был первый немец, с которым он заговорил после большого промежутка лет. О, видеть-то он видел многих немцев на реке. Я уверен, что старик прячется где-нибудь за занавесями и подсматривает оттуда каждый раз, когда мимо его дома проплывает джонка с легионерами. Но со мной он говорил опять по-немецки. Я думаю, что только поэтому он и старается удержать меня как можно дольше и придумывает всегда что-нибудь новое, чтобы отсрочить день моего отъезда. Старик не принадлежит к числу добрых граждан своего отечества; он ругает его на чем свет стоит. Бисмарка – за то, что тот дал жить саксонцам и не воспользовался Богемией, а третьего императора, за то, что позволил навязать себе Гельголанд в обмен на долю владений на востоке Африки. – А Голландия! – выкрикивал он. – Нам обязательно нужна Голландия, если мы пока хотим жить – и Голландия, и Малайские острова. Они нам необходимы, иначе мы протянем ноги. Ну а потом Адриатическое море. Австрия – это же какая-то бессмыслица, конфуз, позорящий любую приличную карту. Нам принадлежат немецкие страны, и так как мы не можем позволить запереть дверь перед самым нашим носом, нужно завладеть славянским Брокеном, который преграждает нам доступ к Средиземному морю, Краине и Истрии. Черт возьми, – кричал он, – я знаю, что тут нам в шубу заберутся вши! Но все лучше иметь шубу со вшами, чем замерзнуть до смерти без порток… Я спросил его: – Дозволят ли нам такое господа англичане? – Англичане? Они быстро затыкают себе глотки, когда их бьют по физиономии. – Он любит Францию и радуется ее славе, но англичан – прямо-таки ненавидит. И вот еще какая в нем странность. Какой-нибудь немец желчно обвиняет императора и с горечью говорит о Германии – он радуется и ругается вместе с ним. Когда француз острит над нами, он смеется, но в то же время, в виде реванша, рассказывает о последних глупых выходках губернатора в Сайгоне. Но если англичанин осмеливается сделать самое невинное замечание относительно одного из наших самых глупых консулов, он приходит в ярость. Вот почему ему пришлось когда-то покинуть Индию. Не знаю, что ему сказал английский полковник, знаю только, что Эдгар Видерхольд схватил хлыст и вышиб тому один глаз. С тех пор прошло уже сорок лет, а может быть, пятьдесят или шестьдесят. Он бежал тогда, поселился в Тонкине и безвыездно жил на своей ферме задолго до того, как страну заняли французы. Тогда он поднял трехцветный флаг на берегу Светлого Потока, опечаленный тем, что на его флагштоке развевается не черно-бело-красный стяг, но при этом радовался, что это во всяком случае не «английская тряпка». Никто не знает, сколько ему, собственно, лет. Если тропики не убивают человека в юном возрасте, то он живет бесконечно долго. Он становится выносливым и крепким, его кожа превращается в желтый панцирь, защищающий от всяких хворей. Так было и с Эдгаром Видерхольдом. Быть может, ему было восемьдесят лет или даже девяносто, но каждый день с шести часов утра он сидел в седле. Волосы его были совершенно седые, но длинная, острая бородка сохранила желтовато-серый цвет. У него было узкое, вытянутое книзу лицо и тощие палки-руки с длинными желтыми ногтями – острыми и крючковатыми, прямо как у хищных животных или птиц. Я протянул ему папиросы. Сам я уже давно перестал их курить, они испортились от морского воздуха. Но он нашел их отменными, ведь они были немецкого производства. – Не расскажете ли вы мне, почему Легион изгнан из вашего бунгало? Старик не отходил от перил. – Нет, – сказал он. Потом хлопнул в ладоши: – Бана! Дэвла! Вина и стаканов! Индусы поставили столик, он подсел ко мне. Я чокнулся с ним: – За ваше здоровье! Завтра я должен уезжать. Старик отодвинул свой стакан: – Что такое? Завтра? – Да, лейтенант Шлумбергер прибудет с отрядом третьего батальона и возьмет меня с собой. Он ударил кулаком по столу: – Это возмутительно! – Что? – Что вы завтра хотите уезжать, черт возьми! Это скандал! – Да, но не могу же я вечно оставаться здесь, – засмеялся я. – Во вторник будет уже два месяца. – В том-то все и дело! Я успел привыкнуть к вам. Если бы вы уехали, пробыв у меня час, то я отнесся бы к этому совершенно равнодушно. – Тут он весь подался вперед. – Да, будь дело раньше, я бы и пальцем не шевельнул для того, чтобы удержать вас здесь. Но теперь кто у меня бывает? Заглянет какая-нибудь пыльная душонка раза два в год. Немцы здесь вообще появляются раз в пятилетку. С тех пор, как я перестал принимать легионеров – только так…