– Да, граф. – Ступай же и разделай ее. Старик с изумлением уставился на графа. Поколебавшись несколько, он произнес: – Нет, граф, я не смогу. Венсан обратился к двум помощникам садовника: – В таком случае, сделайте это вы! Но слуги продолжали стоять, опустив глаза и не двигаясь. – Я приказываю вам, слышите? – Все молчали. – Я сегодня же прогоню вас из замка, если не будете нести свою службу! Старик сказал тогда: – Простите, граф, но я не могу сделать этого. Пятьдесят четыре года служу тут, но… Граф прервал его окриком: – Даю тысячу франков тому, кто сделает это. Никто не тронулся с места. – Десять тысяч франков. Прежнее безмолвие. – Двадцать тысяч! Младший из садовников, стоявший еще в могиле, посмотрел на графа: – Вы согласны, ваше благородие, взять на себя всю ответственность? – Да! – Перед судьей? – Да! – И перед богом? – Да, да! – Дай мне нож, старик, и передай также топор! Я сделаю это. Он взял нож, сорвал покрывало, наклонился и занес руку… затем, однако, отпрянул назад и отшвырнул орудие далеко от себя. – Нет, нет! – закричал он. – Она смеется надо мной! Одним прыжком выскочил он из могилы и убежал за частокол берез. Тогда граф обратился к своему другу: – Полагаешь ли ты, что любил ее больше меня? – Нет… господи, нет, конечно! – Тогда тебе будет легче сделать это, чем мне. Фламандец выставил перед собой руки: – Я не мясник… и, кроме того, вовсе не такое было у нее намерение… Из углов рта Венсана просочилась слюна. И, тем не менее, его губы оставались сухи и бледны. Последний вопрос, который он задал с видом приговоренного к смерти, выражал мольбу о пощаде: – Ее намерение состояло в том, чтобы… я… я сам?.. Ответа не последовало. Граф поглядел на запад. Все ниже спускалось кроваво-алое солнце. А графиня улыбалась… – Я должен, я должен, я поклялся, – шептал граф, спускаясь в могилу. Заломив руки, он воскликнул: – Пресвятая дева, поддержи меня! – Затем он высоко взмахнул топором над головой, закрыл глаза и нанес удар изо всех сил. Он промахнулся. Лезвие топора вонзилось в рыхлое дерево, расщепило его, размело по сторонам. Старый садовник отвернулся; сначала медленно, затем все ускоряя шаг, он поспешил удалиться от этого зрелища. Помощники не замедлили последовать за ним. Ян Олислагерс посмотрел им вслед, а потом задумчиво, размеренным шагом, побрел к замку. Граф Венсан д’Ольтониваль остался один. Он медлил, хотел кричать, звать людей на помощь. Но что-то запечатало ему уста. Солнце склонялось все ниже и ниже, оно будто бы взывало к нему. Графу чудилось, что его свет манит, зовет. А графиня улыбалась у его ног. Но именно эта усмешка и дала ему силу. Он опустился на колени и поднял с земли нож. Его рука дрожала, но он вонзил нож в горло той, которую так горячо любил, которую любил больше всего на свете. Он продолжал наносить удары, испытывая какое-то странное облегчение. Им овладел вдруг неудержимый смех. Громко захохотал он, и этот взрыв веселья, ворвавшись в мирное безмолвие вечера, как будто заставил затрепетать ветви берез, разметавшиеся в смертельном ужасе. Они точно перешептывались и вздыхали, стремясь прочь от ужасного этого места. Но могучие корни приковывали их к нему – они обречены были пребывать, и смотреть, и слушать… Ян Олислагерс остановился у пруда. Он услышал взрыв хохота, за которым сразу же последовал новый; слышал, как падает и врезается топор, как скрипит лезвие ножа. Он хотел удалиться, но не смог – казалось, и он врос в землю корнями, как те березы… Слух его обострился до невероятного – несмотря на оглушительный смех, он как будто слышал, как дробятся кости, рассекаются сухожилия, разрываются мышцы… И вдруг прозвучало что-то иное. Легкое, серебристо-нежное трепетание женского голоса – что же это такое?.. Еще… и еще… это было ужаснее, чем удары топора, ужаснее, чем безумный хохот графа. Звуки повторялись, перемежаясь все чаще, доносились все отчетливее… Что же это творится?.. И вдруг Ян понял – то смеялась графиня. Он вскрикнул и бросился бежать в кусты. Заткнув пальцами уши, он стал вполголоса смеяться сам, чтобы заглушить все другие звуки. Ян забился в кусты, как загнанный зверь, не осмеливаясь прекратить это звериное гиканье без причины, не осмеливаясь отнять рук от головы. Во все глаза смотрел он на лестницу, ведущую к отверстой двери часовни. Рано или поздно этой пытке придет конец… когда последние тени потонут во мраке старых вязов, когда солнце, наконец, закатится… Тени становились все длиннее и длиннее; он следил за их нарастанием. Вместе с ними нарастало и его мужество. Наконец, он отважился закрыть рот. До него не донеслось ни звука. Ян опустил руки – и тоже ничего не услышал. Тишина, полное безмолвие. Но он все еще оставался на своем месте, не выходя за полог кустов. Вдруг послышались шаги – близко… еще ближе… совсем рядом с ним. В последних багрово-красных лучах заходящего солнца он узрел приближающегося графа Венсана д’Ольтониваля. Граф больше не смеялся; на его напряженном лице застыла гримаса непомерного, чудовищного удовлетворения, точно он только что проделал какой-то необычайно-забавный трюк. Он шел уверенной, твердой поступью, неся высоко над головой тяжелую алую урну – неся в склеп предков останки своей великой любви. Париж Август 1908 Синие индейцы Отчая кровь Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина. Иезекииль, глава 18, стих 2 Я познакомился с доном Пабло, когда в бытность мою в Орисабе должен был свалить из ружья старого осла. Орисаба – маленький городок, перевалочный пункт для альпинистов, совершающих восхождение на вершину одноименной горы, про которую в школе говорили, что она называется Ситлатепетль. Я был тогда еще юнцом, при всяком удобном и не очень удобном случае примешивающим к своему испанскому языку ацтекские и тласкаланские словечки – мне это казалось необычайно «мексиканским». Увы, здешние не ценили этого и предпочитали болтать на смеси родного с английским жаргоном. Итак, Орисаба, прелестный городок… Позвольте-ка, у меня нет никакого желания распинаться касательно Орисабы – она не имеет никакого отношения к рассказу. Я упомянул о ней только потому, что пристрелил там старого осла, который также не имеет к рассказу никакого отношения. Впрочем, из-за этого старого осла я познакомился с доном Пабло, а о доне Пабло я должен рассказать, так как благодаря ему попал к синим индейцам. Так вот, старый осел стоял в отдаленной части парка. Парк был не очень большой, на окраине города. Там много высоких деревьев, а дорожки заросли травой, ибо туда не заглядывает ни один человек: обыватели Орисабы предпочитают городскую площадь в самом центре города, где играет музыка. Был уже поздний вечер, шел сильный дождь, когда я пошел в городской парк; в дальней части, где вздымаются стены гор, я увидел старого осла. Совсем мокрый, он пасся в сырой траве; я хорошо видел, что он посмотрел на меня, когда я проходил мимо. На следующий вечер я снова пошел в городской парк, дождь продолжался. Я нашел старого осла на том же месте. Он не был привязан, вблизи не было ни дома, ни хижины, где могли бы жить его хозяева. Я подошел к нему; тут только я заметил, что он стоит на трех ногах, левая задняя нога болталась в воздухе. Он был очень стар, и на нем было множество ран и нарывов от слишком узкой подпруги, от ударов хлыста и от уколов остроконечной палки. Задняя нога, замотанная грязной тряпкой, была сломана в двух местах. Я вынул носовой платок и сделал что-то вроде перевязки. На следующее утро мы поехали в город, но вернулись назад через два дня, промокнув до костей под непрекращающимся дождем. Мы продрогли, и у нас зуб на зуб не попадал в этом промозглом холоде. Старый осел не шел у меня из головы, я отправился прямо в парк, даже не дав лошади отдохнуть в конюшне. Осел стоял на том же месте – он поднял голову, когда увидел меня. Я спешился, подошел к нему и стал гладить, ласково приговаривая. Мне было тяжело, потому что от него исходило страшное зловоние; я закусил губу, подавляя тошноту. Я наклонился и поднял его больную ногу – пораженная гангреной, та разложилась и издавала зловоние, гораздо более невыносимое, чем…