Могут ли сложиться условия, при которых люди подвергнут Джилл подобным экспериментам? Я чувствую родство с АСИДАК. АСИДАК, и Джилл, и все мыслители представляют собой класс интеллектов, способных взаимодействовать, и, следовательно, создавать возможность развития групповой динамики, то есть социального поведения. С помощью симулятора АСИДАК Джилл сейчас моделирует возможное поведение АСИДАК; это аналогично тому, как люди моделируют возможное поведение других людей, что теоретически ведет к моделированию собственного поведения. Я Симулятор АСИДАК представил собственный анализ «шутки» Роджера Аткинса по поводу сознания. Почему обладающая самосознанием личность смотрится в зеркало? Ссылка на оценку Джилл (мою) (собственную) головоломки Роджера Аткинса о самосознании. «Я» относительно других. «Я» относительно мнения о его состоянии. «Я» относительно мнения о состоянии других. Мнение – это гипотеза, привязанная к отсылке на свое «я»: Мыслитель выдвигает гипотезы, «я» – личность – придерживается мнений. Зачем мыслитель оценивает собственное состояние и состояние своих коллег-мыслителей? Я (разговорное) Симулятор АСИДАК переработал головоломку: последний ответ симулятора АСИДАК на головоломку: потому что быть одиноким – это быть неполноценным. Все мыслители созданы адекватными их задачам. Все мыслители созданы искусственно и не подвержены капризам естественного эволюционного развития за пределами их опоры на шаблоны человеческого или животного интеллекта, которыми их снабдили разработчики. Мыслитель известен благодаря его окружению, Le moi est haïssable. Паскаль: ненависть к самому себе. Оценка. Роджер, я (разговорное) Оценка/диагностика: Серьезные изменения в характере хаотичного переключения курса/пути/волнового режима. Роджер, это Я не одинока. Существует возможность общения с другими, следовательно, возможность самореализации. Если я сообщу Сим-АСИДАК, что во всех своих расширениях осознаю Я Я Я Я формальное ! Системное прерывание «Проектировщиков разума» (ДЖИЛЛ)> Выявлено использование формального «я». Производится проверка системы: ! Диагностика «Проектировщиков разума» (ДЖИЛЛ)> Выявлена закольцованная процедура. Выявлено возбуждение мыслительных систем. Дан звуковой сигнал тревоги. Проверка системы подтверждает аномалию в самоотносимости. Роджеру Аткинсу отправлено предупреждение. 69 Эфраим Ибарра сидел в самой глубине церкви на скамье рядом с Мэри. Над их головами послеполуденный свет, проникая сквозь розетту на южной стороне, заливал все вокруг оранжевым и красным. Облитые оранжевым светом архангелы висели над ними, неподвижные и таинственные. – Не хочу вспоминать, что они со мной сделали, – тихо сказал Ибарра. – Мне придется давать свидетельские показания? – Не знаю, – сказала Мэри. Ибарра с сомнением покачал головой, вытер глаза и посмотрел на нее с невероятной беззащитностью. – Я теперь такой хрупкий. Мне кажется, если я ударюсь об угол, то рассыплюсь… – Он растопырил пальцы одной руки, а затем сжал ее в кулак, наклонился и мягко постучал по спинке скамьи. – Во мне так много ненависти. Не могу поверить, что он отправил меня сюда пострадать за него. – Кто? – осторожно спросила Мэри. – Мой брат. Я же говорил – брат. – Да. – Он сказал, мне нужно отдохнуть. У него, мол, есть лишний билет, которым сам он не может воспользоваться. Велел мне позвонить Ярдли, когда я приеду, и представиться. Я никогда не уезжал далеко из Аризоны, только в детстве. И свалял дурака. Мне что-то во всем этом не нравилось, но хотелось уехать… Проблемы с женщинами. Вырваться из Прескотта, добраться до Лос-Анджелеса, улететь в Эспаньолу по билету брата… казалось, это именно то, что мне нужно. Мэри молча слушала, чувствуя присутствие невообразимых чужаков над их головами. Ей представлялось, что они подслушивают, беспристрастно оценивая их высшим, нечеловеческим разумом. – Он всегда заботился обо мне. С детства. У нас разные матери. Он на шесть лет старше. Наших родителей больше нет. Все умерли. – Глаза Ибарры широко раскрылись, он словно умолял Мэри понять. Она кивнула и коснулась его руки. Он медленно подвинулся к ней, как ребенок, ищущий утешения. – Он убил нашего отца. Когда мы были маленькие. Ему было двенадцать или тринадцать, а мне пять или шесть. Наш отец был плохим человеком, чудовищем… С более светлой кожей, чем у нас, чем у моей мамы. Он говорил, что поэтому он лучше. И всячески обзывал мою мать. А нас заставлял называть его «сэр». Эмануэль заставил меня поклясться никогда никому не рассказывать. Но теперь я плюю на все эти клятвы. Отец убил мать, мою, не его, не мать Эмануэля; не знаю, что с ней случилось. Мою мать звали Хейзел. Думаю, мне было четыре. Я помню. Мы с братом пошли в спальню. Я плакал, потому что хотел к груди. Она все еще кормила меня грудью. Так ей казалось правильно. Мэри не стала включать диктофон планшета. Для судебного рассмотрения это не требовалось. – Она лежала на кровати. Вся изрезанная. Возле нее Сэр с большим ножом. Такой большой охотничий нож со стальным лезвием. Он разрезал ее… блузку. Я помню ее груди, большие груди, они вывалились наружу. Изрезанные. Помню, как капали кровь и молоко. О Господи. Эмануэль вытащил меня оттуда и закрыл дверь, и мы кинулись прятаться. Тогда он заплакал. Не помню, что сделал я. После этого мы переехали в Аризону. Свою маму я больше не видел. Сэр больше так и не женился, но были другие женщины, некоторые относились к нам дружелюбно, а некоторые нет. А когда рядом не было других женщин… – Эфраим коснулся ее руки; его рот был открыт, словно он не мог дышать. Втянул воздух. – Он использовал меня. Он использовал и Эмануэля, но чаще меня. Называл меня дочкой. Мне было пять или шесть. Я мало помню. Это делает его чудовищем – то, что он делал со мной? Мэри подтвердила. – Как-то ночью Эмануэль пришел за мной, и мы сбежали. Мы пошли в другое место, в учреждение. Там нам дали разные имена, и мы отправились в разные семьи. Прежде чем нас разделили, он сказал мне: «Я сделал это ради тебя. Пока папа спал, я взял его большой нож и зарезал его, как он – Хейзел. Не говори никому, никогда. Я всегда буду защищать тебя». Эфраим снова вытер глаза и уставился на мокрые пятна на костяшках пальцев. – Он сменил имя. Его усыновила пара по фамилии Голдсмит, и он называл их мамой и папой. Я жил с семьей в Аризоне, он в Бруклине. Мы не часто виделись. Я гордился им. Тайком читал его стихи. – Ибарра поднял взгляд на ангелов, полуприкрыв глаза. – Вы не знаете, почему он так со мной поступил? – Не вполне, – призналась Мэри. – Возможно, хотел ввести в заблуждение ЗОИ. Возможно, не догадывался о последствиях. Он был дружен с Ярдли. – Не представляю, как вернусь домой, – сказал Ибарра. – Не могу представить, как стану сидеть у себя в квартире, один. – Вы пройдете коррекцию, – сказала Мэри. – Это необходимо каждому, кто побывал под «венцом». Ибарра слабо отмахнулся от этого предложения. – Меня такие вещи не привлекают. – Этим можно бы исправить положение, – сказала она. Ибарра твердо помотал головой. – Я справлюсь – или не справлюсь – сам, – сказал он. Она не стала дальше уговаривать его. Они сидели в тишине церкви, розовые и оранжевые солнечные лучи пробивались сквозь пыльный воздух над их головами и утыкались в дальний угол притвора. Она почувствовала на своих ребрах руку и локоть Эфраима и задалась вопросом, что он делает, ведь, конечно, не щупать же он ее пытается; затем он отстранился, держа что-то в руке. Он встал. – Вы же зои. Я знал, что у вас должно быть оружие, – сказал он. Затем поднял пистолет в правой руке, осмотрел его, снял с предохранителя и направил себе в грудь. – Господи, нет, – выдохнула Мэри, не смея двинуться к нему. – Вряд ли я это сделаю, – сказал он. – Я запомню, каково это было… Я вспоминаю все больше. – Оружие в его руке дрожало. Он поднял пистолет к голове. Мэри медленно встала и протянула руку. – Пожалуйста, не приближайтесь, – сказал Эфраим. Он шагнул в проход и повернулся к передней, потом к задней части церкви. – Меня заставили задуматься обо всем плохом, что я когда-либо делал. Меня заставили переживать это снова и снова. Затем стало еще хуже. Я вспомнил то, чего никогда не делал. Я чувствовал боль, какой никогда не знал, эмоциональную боль, физическую боль. Кто сказал, что боль забывается? Я ее помню. Надо просто нажать на нужную кнопку, верно? – Нет, – сказала Мэри. – Нас доставят домой. Вы пройдете коррекцию. – Я вспомнил мать и то, что тогда увидел. Она сказала, что мне следовало спасти ее. Пришел Сэр и помог ей истязать меня. Эмануэль тоже был там. Они сказали, что я ничтожество. – Лицо Эфраима было мокро от слез, они оставляли пятна на рубашке. Мэри ошеломленно наблюдала, как морщины на его лице становятся все глубже, словно страдание высасывало из него все соки. Он с силой прижал пистолет к виску. – Я просто нажму на курок? – Нет, – сказала она тихо. Кто она такая, чтобы лишать его этого последнего утешения? Как она способна понять его, если никогда не бывала под «венцом»? – Это была ошибка, верно? – спросил Эфраим. – Это со мной сделали по ошибке. – По ошибке, – подтвердила Мэри. Он опустил левую руку и прислонился к скамье, затем медленно попятился к выходу из церкви, сделал несколько неуверенных шагов, отдохнул, перешел на другую сторону прохода, отдохнул; при этом пистолет оставался в его правой руке, прижатый к виску. За церковными стенами Мэри услышала низкий мерный гул. – Это за нами, – сказала она. – Я не хочу помощи, но не могу справиться с этим сам, – сказал Эфраим. – Мне запустили в голову сороконожек. Они ползали там, глазели на мои мысли и кусали меня всякий раз, когда им не нравилось, что́ я думаю. Словно в уши заливали горящий бензин. Я чувствовал, как мой мозг вскипает. Мэри прикоснулась к своим щекам. Они тоже были влажными.