Я не пытаюсь добиться – я добиваюсь. Так хорошо Мартин не ел уже шесть недель, с тех пор как его сбережения окончательно иссякли. Он отказался садиться на пособие по безработице; его заявка на предоставление муниципальной помощи не была рассмотрена, возможно, из-за неприязни или некомпетентности чиновников; государственная служба была последним высокооплачиваемым прибежищем некорректированных. Теперь в прохладной темной кабинке, обитой мятым бархатом, с карточкой «резерв» в одной руке и коктейлем из виски с лимонным соком в другой, он ощущал меньшее презрение к цивилизации, большую близость к человеческой расе. В записке на обороте карточки говорилось: «Заказывайте и ешьте. Мы опоздаем на полчаса. Приношу извинения. Ласкаль». Они опоздали ровно на полчаса. Мартин не усомнился, что видит своих благодетелей, когда в ресторан вошли высокий широкоплечий мужчина с волнистыми седыми волосами и невысокий горбоносый парень с умеренно высоким помпадуром. Они узнали его то ли по заказанному столику, то ли по внешности. – Господин Альбигони, это Мартин Берк, – сказал горбоносый Ласкаль. Они обменялись рукопожатиями и ничего не значащими замечаниями о погоде и окружающей обстановке. Сердцем и умом Альбигони явно был где-то в другом месте. Он казался ошеломленным. Ласкаль был либо действительно жизнерадостным, либо прекрасно маскировал свои чувства. – Я отлично пообедал, – сказал Мартин, – и теперь беспокоюсь, вдруг не смогу помочь вам. – Бояться нечего, – успокоил Ласкаль. Альбигони уставился на него, но ничего не сказал, его длинные седые усы казались отрицательной гиперболой, выгнутой над жесткой линией бледных губ. Ласкаль вернул меню официанту и сделал заказ для них обоих. Затем простер руки к Мартину, показывая, что он ничего не скрывает. – Вы знаете Эмануэля Голдсмита? – спросил он Мартина. – Я знаю о нем, – сказал Мартин. – Если мы говорим об одном человеке. – Именно так. Поэт. Три ночи назад он убил дочь господина Альбигони. Мартин кивнул, словно ему только что сообщили о мелкой растрате в издательском бизнесе. Альбигони продолжал смотреть на него в упор, но словно бы не видел. – Он беглый преступник, очень больной психически человек, – продолжил Ласкаль. – Вы согласились бы помочь ему? – Каким образом? – Мартин все никак не делал глоток из своего бокала, хотя держал его в руке. – Господин Альбигони был… и сейчас… он издатель и друг господина Голдсмита. Он не имеет намерений причинить ему какой-либо вред. – Ласкаль сбивался на этом заготовленном заранее заявлении. Мартин подавил желание поднять бровь. Обед становился сюрреалистичным. – Сейчас Голдсмит психически очень нестабилен, возможно, безумен, и мы хотим, чтобы вы помогли ему. Мы хотим отыскать истоки его болезни. Мартин покачал головой, слыша такие архаизмы. – Я же говорил вам, что больше не имею никакого отношения к ИПИ. Мне было сказано… Взгляд Альбигони внезапно ожил. Он увидел Мартина. Ласкаль покосился на своего босса, затем развернулся головой и плечами к Мартину, как бы образуя стену, защищающую Альбигони от внешних сил. – Мы можем договориться о вашем возвращении и новом открытии лаборатории. – Я больше не хочу там работать. Меня выгнали за работу, которая в моем представлении была абсолютно разумной и ценной. – Но отреагировали вы на это неразумно, – сказал Альбигони. – Я не знаю, что разумно, когда к науке примешивается политика. А вы? Альбигони медленно покачал головой, снова в своих мыслях едва слыша его. – Нужно провести обследование Голдсмита, – сказал Ласкаль. – Он пока что не арестован, насколько я понимаю. – Нет. – Заминка. – Еще нет. Нам нужно знать, что превратило его в убийцу. – Ему необходима официальная коррекция, а не обследование. – Его проблема выходит за рамки коррекции, – сказал Альбигони, отправляя в рот между словами куски пищи. – Корректолог подлечит его или изменит, но мне нужно не это. Мне требуется знать. – Вспышка гнева в глазах. – Он убил восемь человек. Друзей своих. В том числе мою дочь. И его собственного крестника. Они не причинили ему никакого вреда. Не угрожали ему. Это было проявление преднамеренного и просчитанного зла. – Прошло всего два дня… – сказал Мартин. – Теоретически могли ли бы вы исследовать Голдсмита и рассказать нам, что заставило его убить своих молодых друзей? – спросил Ласкаль. Посеребренный арбайтер и официант-человек подали им еду, у арбайтера поднос стоял на плоской спине. Официант поинтересовался, не хочет ли Мартин еще выпить. Он отказался. – Мне не сообщают всего, – со вздохом сказал Мартин. – Господа, я ценю ваше гостеприимство, но… – Мы не можем объяснить все, пока не будем уверены, что вы вполне заинтересованы и согласитесь, – сказал Ласкаль. – Тяжелая ситуация, – сказал Мартин. – Вы наш лучший шанс, – сказал Альбигони. – И не погнушаемся тем, чтобы умолять вас. – Вы получите хорошее вознаграждение, – сказал Ласкаль. – Полагаю, вы хотите, чтобы я помог вам проникнуть в ИПИ, провести с Голдсмитом триплексное исследование и выяснить, что заставило его слететь с катушек. Но ИПИ закрыт. Это очевидным образом невозможно. – Нет. – Ласкаль ковырнул вилкой салат из выращенных на ферме креветок. Мартин с сомнением поднял бровь. – Сначала вам придется найти Голдсмита, а затем убедить власти штата и федеральное правительство вновь открыть ИПИ. – Мы в силах вновь открыть ИПИ и откроем, – сказал Альбигони. Ласкаль беспокойно переводил взгляд с одного из них на другого. – Пол, мне все равно, жив я или умру прямо сейчас, и возможность, что господин Берк попадет к федералам, для меня мало значит. – Что Кэрол Нейман должна была… – Выслушайте меня, пожалуйста, – перебил его Альбигони. – После того как он убил мою дочь и еще семерых, Эмануэль Голдсмит пришел в мой пентхаус в башне «Аэропорт-2» на Манхэттен-Бич. Он сознался в своих преступлениях, после чего уселся в гостиной на диван и попросил выпить. Моя жена сейчас на антропологическом выездном семинаре на Борнео и ни о чем не знает. И не узнает, пока… исследование не будет завершено и я не смогу объяснить, почему он так с ней поступил. Если вы готовы провести это исследование, я гарантирую, что ИПИ вновь откроют, что вы снова станете его директором и что у вас будет довольно средств, чтобы заниматься исследованиями до конца ваших дней, сколько бы вы ни прожили. – Если я не кончу коррекцией и обвинением в нарушении федерального психологического законодательства, – сказал Мартин. – Я лишен возможности заниматься своей работой, лишен возможности делать то, что пытался делать всю свою жизнь. Это достаточное наказание. Мне не нужно еще и клеймо преступника. Пойду-ка я. – Он начал вставать. Ласкаль взял его за руку. – Господин Альбигони не преувеличивал. Он готов вложить все свое личное состояние в ваш проект. – Просто чтобы узнать, из-за чего Голдсмит слетел с катушек? – Да. Затем мы передадим его ЗОИ Лос-Анджелеса целым и невредимым для суда. – Вы не хотите, чтобы я его лечил, – только обследовал? – Рука Мартина задрожала. Он не мог поверить, что из него делают такого Фауста. – Только обследование. Если существуют ответы, которые можно найти, найдите их. Если вам не удастся получить ответы, достаточно будет честной попытки. Господин Альбигони продолжит финансировать вас. ИПИ будет официально открыт. – Какая роль отводится Кэрол – степень ее участия, помимо того, что она была корректологом вашей дочери? Мгновение Альбигони молча смотрел в стол, затем полез в карман и достал карточку с выгравированными буквами «J N M». – Когда примете решение, вставьте эту карточку в свой телефон. Скажите тому, кто ответит, просто «да» или «нет». Если ваш ответ будет «да», мы свяжемся с вами и договоримся. Ласкаль выскользнул из кабинета, Альбигони последовал за ним. – Подождите пожалуйста, – сказал Мартин, чья рука все еще дрожала. Он потянулся за карточкой. – Какие у меня гарантии? Как мне удостовериться, что вы меня профинансируете? – Я не бандит, – тихо сказал Альбигони. – Благодарю за уделенное нам время, господин Берк, – сказал Ласкаль. Они ушли. Мартин кинул карточку на скатерть возле стакана воды и понаблюдал, как танцует на трех буквах блик прошедшего через стакан света. Затем он поднял карточку и положил в карман. 8 Я любил ее сильнее, чем она могла себе представить. Это наполняло меня чем-то, туманившим восприятие, – полагаю, обычное грандиозное следствие такой влюбленности. Для нее это было легкое увлечение, достаточное, чтобы внушить похоть. Похоти хватило примерно на тридцать семь дней, а затем меня отставили, разумно сочетая деликатность с решительностью, необходимой, чтобы убедить упрямого влюбленного осла. Ирония заключалась в том, что месяцем раньше я сам точно так же поступил с другой молодой женщиной, поэтому в свое время осознал коварную чрезмерную очевидность истинности принципа «око за око»: если бы я заполучил то, чего хотел по уверениям моего члена, то со стояком были бы проблемы. Тогда-то я и повзрослел, если не поумнел. Тогда-то я и записал всю эту чушь об экологии любви, которая меня прославила. Благодаря Джеральдине еще в старой глине был выдавлен один отпечаток. – Не понимаю, почему тебя волнует Голдсмит. Бремя верности. Ричард с трудом довел рассказ до конца и окинул строгим взглядом слушателей. Их было семеро в углу этого зальчика, именуемого «Ранчо кофе, чая и вина» позади «Тихоокеанского литературно-художественного салона».