– Хорошо, – сказал он. – Приступим. Ласкаль кивнул. – Мисс Нейман и господин Альбигони сейчас рядом, в обзорной. Нам также удалось договориться с четырьмя из пяти помощников, о которых вы просили. – С кем именно? – Эрвин Смит, Дэвид Уилсон, Карл Андерсон, Марджери Андерхилл. – Тогда давайте соберем их всех. Они прошли в заднюю часть операционного театра и через другую маленькую дверь попали в коридор, ведущий в палаты пациентов. Мартин вспомнил последнюю из двадцати семи человек, которых здесь исследовал и лечил здесь, девушку по имени Сара Нин; он живо помнил ее Страну: населенные экзотическими животными спокойные джунгли, по которым густо разбросаны особняки. Путешествуя по ней, он почти полюбил Сару Нин – своего рода обратный перенос; ее интерьер был таким мирным, ее экстерьер – она была полноватая, похожая на корову, туповатая – таким очевидно безмятежным… Страна Сары Нин часто снилась ему. Он сомневался, что у Голдсмита она будет хотя бы приблизительно такой же простой или приятной. Голдсмита держали в палате для пациентов, которую прежде занимала Сара Нин. Два поджарых крепких человека в псевдокостюмах стояли возле этой двери, внимательно наблюдая за ними, пока они приближались, и наконец кивнув Ласкалю в знак узнавания. – Господин Альбигони там, – сказал тот, что повыше, указывая на дверь на другой стороне коридора. Это была обзорная комната. Ласкаль открыл эту дверь, и Мартин вошел. Альбигони и Кэрол Нейман спокойно беседовали, сидя в креслах перед главным экраном. Когда дверь открылась, они подняли взгляды. Кэрол улыбнулась и встала. Альбигони наклонился вперед, уперевшись локтями в колени, выжидательно поднял брови. Мартин пожал руку Кэрол. – Мы почти готовы, – сказала она. – Я дала нашим четырем помощникам задание для освежения памяти. Это займет у них какое-то время. Мартин кивнул. – Конечно. Я тоже хочу поговорить с ними. – Через несколько минут они будут здесь, – сказала Кэрол. – Хорошо. Я просто… заглянул ненадолго в операционную. Похоже, все на месте, кроме буфера. – Справимся без него, – уверенно сказала Кэрол. Мартин старался не смотреть ей в глаза. Сейчас он ощущал себя особенно уязвимым. Пульс частил; периодически Мартин делал глубокие вдохи и не мог спокойно стоять на месте. – Как Голдсмит? – Прекрасно себя чувствовал, когда я последний раз говорил с ним, – сказал Альбигони. Зачинщик всего этого казался спокойным, центром миролюбивого замысла, вокруг которого, видел Мартин, он будет вращаться, электрон при ядре-издателе. Не важно. Для чего вообще он здесь? Все готово; они вполне могли бы обойтись своими силами. – Что ж, тогда давайте посмотрим на него, – сказал Мартин, подвигая третье кресло так, чтобы из него было удобно смотреть на главный экран. Ласкаль сидел на столе позади них. Кэрол открыла панель управления в подлокотнике кресла и активировала экран. – Первую палату, пожалуйста, – сказала она. Голдсмит ссутулясь сидел на краю аккуратно застеленной кровати, держа перед собой на уровне колен книгу. Черные волосы взъерошены одежда помята но лицо безмятежно. Мартин обстоятельно изучил это лицо, отметил сонные глаза с набрякшими веками, волевые складки возле носа и рта, спокойные движения глаз, полностью сосредоточенных на книге. – Что это за книга? – спросил Мартин. – Коран, – сказал Альбигони. – Специальное издание, выпущенное мною пятнадцать лет назад. Когда он пришел ко мне, у него с собой не было ничего, кроме этой книги. Мартин глянул через плечо на Ласкаля. – Он все время читал ее? – То да, то нет, – сказал Ласкаль. – Назвал ее «религией рабовладельцев». Сказал, что если его ждет тюрьма, то следует изучить менталитет надсмотрщиков. – Мусульмане славились своими набегами за рабами, – сказала Кэрол. – Знаю, – сказал Мартин. – Но ведь он не мусульманин, не так ли? В его досье ничего такого нет. – Он не мусульманин, – сказал Альбигони. – И не приверженец ни одной из официальных религий, насколько мне известно. Несколько лет назад он увлекался вуду, но не всерьез. Посещал в Лос-Анджелесе магазин с ритуальной атрибутикой, но, по-моему, скорее ради исследования, чем по духовной потребности. Двое из пациентов ИПИ родились в исламской вере. Их Страны были неприятными и тревожащими, интереснейшими с исследовательской точки зрения и стоили не тех трех-четырех статей, которые он о них написал, а тридцати или сорока, но самому Мартину пришлись не по вкусу. Он надеялся, что сможет научить исламских исследователей обращаться с этой terra особой культуры и религии, но ему не дали времени. – Он кажется более спокойным, чем я, – сказал Мартин. – Он готов ко всему, – сказал Альбигони. – Если я войду туда сейчас с пистолетом или «адским венцом», он радушно встретит меня. – Массовый убийца в роли святого мученика, – сказала Кэрол. Она едва заметно заговорщицки улыбнулась Мартину, как бы говоря: «Прекрасная задача, нет?» Ответная улыбка Мартина вспыхнула и погасла. Живот у него подвело. Вовсе не все равно, с тобой играют в Фауста или ты играешь. Он собирался ступить за эту черту. Кожа рук Голдсмита была словно лайковой, пальцы держали книгу некрепко. Чистые. Никакой крови. Мартин встал. – Пора приступать к работе. Кэрол, давай встретимся с нашей четверкой и составим план на ближайшие несколько дней. Альбигони посмотрел на него с некоторым удивлением. – Мы не кидаемся сразу что-то делать, господин Альбигони, – сказал Мартин, с удовольствием видя на лице благодетеля что-то помимо спокойного ожидания. – Мы составляем план, готовимся, репетируем. Надеюсь, вы выделили нам достаточно времени. – Столько, сколько вам нужно, – сказал Ласкаль. Мартин коротко кивнул и взял Кэрол за руку. – Господа, прошу извинить нас. – Они вместе вышли из комнаты. Мартин неодобрительно покачал головой, когда они прошли мимо охранников по коридору к комнате обеспечения и контроля. – Жаль, что нельзя их всех выгнать, – сказал он. – Они оплачивают счет, – напомнила Кэрол. – Да спасет нас всех Господь. 37 Интеграция, равно как и развитие различных внутренних и внешних языков, продолжается на протяжении всей жизни человека, но чаще всего канва закладывается в раннем возрасте – возможно, приблизительно в два года. В этом возрасте у многих младенцев характер страха претерпевает радикальное изменение. До двух лет младенцы боятся незнакомых ощущений – громкого шума, незнакомых лиц и тому подобного. После двух лет эти страхи дополняются и/или вытесняются страхом отсутствия ощущений, особенно темноты. В темноте или в тишине проецируется содержимое подсознания. Недавнее освоение ребенком языка помогает ему понять, что это содержимое подсознания не воспринимают его родители. Он начинает сублимировать визуальный язык Страны Разума. И оказывается на пути к становлению зрелой личности. Мартин Берк. Страна Разума. 2043–2044 Ричард Феттл, сжимая в руках планшет и тридцать бумажных страниц, поднимался по лестнице на подкашивающихся ногах и резко обернулся, когда автобус за его спиной необычно заскрежетал колесами по бордюру. Его нервы были истерзаны, и он с трудом соображал. Стоя рядом с белой эмалированной птичьей клеткой из чугуна, он не мог вспомнить, как преодолел остальные ступеньки. На миг ему показалось, что птица живая моргает. Он нажал на звонок и услышал трель внутри. День оказался теплым, к счастью, потому что на нем была только рубашка с короткими рукавами. Пожалуйста, откройте. Мне необходимо общество. Дверь отворила Лесли Вердуго. Она ничего не сказала, но улыбнулась в его сторону, словно бы не видя его. – Привет, – сказал Ричард. – Мадам у себя? – У нас сейчас «покажи и расскажи», – тихо сказала она. – Все здесь, кроме Надин. Ты один? – Она огляделась по сторонам, широко открыв глаза, словно ожидая увидеть толпу селекционеров. – Один, – подтвердил Ричард. Изнутри донесся голос мадам: – Это Ричард? Ричард, входите же. Я волновалась. Время шло, безликое и пустое, пока он наконец не обнаружил, что читает вслух рукопись. В кругу лицом к мадам де Рош со всех сторон знакомые лица слушают, как он читает. Внезапно очнувшись, Ричард догадался, что в разговоре с несколькими людьми или, возможно, только с мадам де Рош выразил свою, пожалуй, не вполне искреннюю радость оттого, что снова пишет. Высказал свои сомнения по поводу написанного. Общее чувство неловкости. Кто-то вероятно Раймонд Кэткарт сказал нечто важное и он пока читал вслух попытался вспомнить что. Одержимость литературной одержимостью Голдсмита. Его накормили прерванным из-за чтения обедом, а вся группа стояла вокруг, болтая о пустяках и поджидая остальных. Я годами не получал столько внимания. Ричард почувствовал себя более сильным и человечным. Его память пришла в порядок, а заодно и кишечник. – Я хотел бы сейчас покончить с едой, – сказал он, отдавая свой поднос Лесли Вердуго. Мадам де Рош в платье огненного цвета, сидевшая в широком мягком плетеном кресле, яркий центр толпы, кивнула. – Мы готовы, – сказала она. Он продолжил чтение. В каньоне сгустились сумерки, и в доме включился свет, слегка напугав Ричарда, хотя он не сбился; ему нравились тени, сгустившиеся в сером полумраке большой гостиной. Здесь была этакая благодать слабых раздражителей: его коллеги его друзья и приятели все сидели и стояли вокруг него, слушали свежезаписанные слова, притихнув, словно благоговели. Он готов был умереть сейчас и навсегда остаться замороженным музейным экспонатом. – Я все еще не написал финал, – предупредил он, переходя к тексту, записанному в планшете. – Все очень сырое.