И при этом он еще отлично умеет подражать голосам зверей и птиц. Он берет в рот маленький манок и лает, как лисица, или кричит, как скворец. Он подолгу стоит над травой и камнями. Он срывает с деревьев листья и прикладывает их к лицу, быть может, для того, чтобы приласкаться к ним. И за эту привязанность к лесу Ти-Суеви ставит его высоко над людьми. Он ставит его даже выше, чем Натку, которая, по совести говоря, причиняет Ти-Суеви немало огорчений. Вот и сейчас она не пошла с ним на заставу, а стоит под горой, на тропинке, и машет руками и кричит ему: — Скорей, Ти-Суеви, Лимчико собирается отплывать! И Ти-Суеви у поворота остановился. Он спустил Личика на землю, повернул его голову к заставе и спросил: — Дойдешь ли ты сам, Личик? Тут совсем близко. А меня зовет Натка. И если она зовет, надо идти, потому что я никогда с ней не ссорюсь. Но Личик не хотел идти сам, он лег на дорогу и смотрел в другую сторону. Он смотрел в лес, где ели стояли тихо и где ничего не было видно. А с другой стороны, за поворотом, по шоссе, приближалась лошадь. Она звонко и мерно ступала по щебню — точно капля за каплей падала на камень вода, — а скрипа колес не было слышно. И Ти-Суеви подождал — не покажется ли всадник. Это мог быть только начальник заставы. Он один ездил по этой дороге верхом. И верно. Доехав до поворота, начальник сказал (Ти-Суеви хорошо слышал его голос): — Василий Васильевич, ты старый партизан душу из себя самого надо вынуть, а его найти. Он где-то здесь перешел, в твоем районе. Это был начальник заставы. И Ти-Суеви увидел Василия Васильевича Пака. Он держался за стремя, а лицо его, темное, как кожура кедрового ореха, было поднято вверх. — Хорошо говоришь, — ответил он начальнику. — Душу из себя вынем, а его найдем. И Василий Васильевич Пак сошел с дороги и зашагал по тропинке к морю. И шаг его был проворен, точно старость вовсе не мешала ему. А начальник тихо повернул лошадь назад. И она вдруг заржала так, что мороз пробежал по спине Ти-Суеви. Неспокойно, должно быть, стало на заставе. Ти-Суеви посмотрел вниз, на тропинку, где у ног его еще секунду назад лежал медвежонок Личик: — Куда же он девался, глупый? Ти-Суеви заглянул под кусты волчьего лыка, раздвинул траву; в ней было много донника и росли еще другие, на длинных стеблях желтые цветы. Но Личика не было. Тогда Ти-Суеви подумал: «Что скажет Сизов, если пропадет Личик? Он так любит его. Нет, пусть Натка на этот раз поедет на кунгасе одна». И Ти-Суеви направился в ту сторону, где ели стояли тихо и ничего не было видно. Там послышался ему треск сухих ветвей. И Ти-Суеви бежал по лесу, огибая старые деревья. Он кричал: — Личик, Личик! Потом он пошел тише. Он увидел, наконец, след. Медвежонок забирался в чащу. Но теперь уж все равно он не уйдет от него. И Ти-Суеви зашагал еще медленней меж молодых и старых елей, стирая с лица паутину. Он тихонько оглядывался. Он любил глухой лес, В ветер, когда по вершинам его шагала буря, он напоминал Ти-Суеви море — так же качался он и шумел, И в тихую погоду любил его Ти-Суеви. Тогда сосны скрипели, как барки, и всегда по стволам кедров, точно зверек, снизу вверх и сверху вниз пробегал легкий треск. Лес никогда не был спокоен и тих. Он жил. И если Ти-Суеви хотел, то мог слышать даже его дыхание. Но теперь странная тишина царила в лесу. Как стена, стояла она вокруг. Не было слышно ни шума крыльев, ни голосов птиц. И перед этой стеной остановился даже Личик, пораженный глубоким безмолвием. Он даже не пытался бежать. Весь в паутине, он стоял, подогнув задние ноги и прижавшись к кусту ежевики. Ти-Суеви тихо зачмокал губами. Медвежонок подошел к нему и лег, положив лапу на соломенные туфли Ти-Суеви. — А-ай-я-ай! — крикнул два раза медвежонок. Ти-Суеви поднял его на руки и стер с его глаз паутину. Паутина была и на одежде и на лице Ти-Суеви. Как много ее в лесу! Она спускалась с вершин до земли, где под мхом сосны грели свои старые корни. Она висела меж ветвей, прогибаясь, и голые ели были закутаны ею. И даже вечернее солнце, бродя по самым верхушкам, было все в паутине. Оно кротко горело в ее тонких сетях и, скользя вниз по нитям, освещало на концах их волосатых гусениц. Груды объеденной хвои лежали у подножья сосен. И в тишине хвоя падала сверху на паутину. «Так много ее никогда у нас не было», — подумал со страхом Ти-Суеви. Он медленно отступал перед этим мертвым лесом. Крепко держа медвежонка, он прошел, согнувшись под низкими ветвями лиственниц и не слыша ничего, кроме шума своих собственных шагов. И Ти-Суеви был рад, когда вышел наконец к дороге, на опушку. Тут он увидел ольху и ясень и услышал живой шепот их листьев. Ти-Суеви посмотрел на солнце. Оно прошло еще две пяди, и до края горизонта оставалась ему только одна. Это не так уж много, чтобы успеть вернуться на заставу и засветло прийти домой в Малый Тазгоу. Ти-Суеви вытянул правую руку, прищурил левый глаз и собственной маленькой пядью, как учил его в море отец, измерил путь, оставшийся солнцу до заката. Да, только пядь с небольшим! А каждая пядь — это час. Ти-Суеви пустился бежать, прижимая к себе медвежонка. Кто-то окликнул его. Сизов возвращался с обхода. Он шел мерным, но уже отяжелевшим шагом. Слишком много ходил он сегодня, слушал, глядел. А травы цепки на каменных тропинках, овраги глубоки. Лицо его было в пыли. Ти-Суеви подождал Сизова на краю дороги и приветствовал его по-военному, и медвежонка Личика заставил сделать то же — притянул его лапу к уху. Пусть красноармеец Сизов посмеется и покажет, как кричат дрозды. Но Сизов на этот раз не посмеялся, не показал, как лает лисица и как кричит дрозд. Он даже хорошенько не взглянул в лицо Ти-Суеви, а смотрел на его штаны, перетянутые ленточкой, на рубашку, где клочьями висела паутина. Потом протянул руку и снял со спины медвежонка такой же клок паутины и в ней черную гусеничку. Паутину он сдунул, а гусеницу положил на ладонь. Мерцая волосатыми кольцами, она поползла по ладони вверх. Он посадил ее на палец, она снова поползла, поднимая блестящую головку. Это была подвижная тварь. — Нехорошо, — сказал Сизов. Он завернул гусеницу в бумажку, спрятал в шапку и посмотрел на деревья вокруг, послушал. Ти-Суеви тоже послушал. Лес потихоньку звенел, жаловался, тряслись на осинах листья. Но паутины здесь не было. Лишь кое-где сверкала она вдруг, как нож. — Там ее много, — сказал Ти-Суеви. — Где? — спросил Сизов. — Там. Ти-Суеви показал в ту сторону, откуда недавно пришел, в самую глубину, где над лесом царили ели. Сизов переложил винтовку с уставшего плеча на другое и пошел им навстречу. А Ти-Суеви остался его ждать. Он слушал, как шумно ступает Сизов по валежнику, потом сел и поставил медвежонка меж ног. Но ждать пришлось недолго. Вскоре вернулся Сизов. Он уже не трещал валежником, он шел осторожно, словно отходил от постели больного. — Пойдем скорей, — сказал он. И Ти-Суеви снова побежал. А Сизов пошел широким шагом, быстро. — Плохо нашему лесу, — сказал он вдруг. — Очень плохо разве? — спросил Ти-Суеви. И тревога его была так велика, что ему захотелось плакать. Но он был мальчик и бежал, а на бегу трудно плакать. Потом еще мешал медвежонок, и рядом шел красноармеец Сизов. Взгляд Сизова был беспокоен, веки пыльны, и в руке его дымилась цигарка. Когда же он успел закурить?