показано, что тела лежат просто на досках палубы, другой изображал их на настилах, поднятых на два с половиной фута выше; два рисунка представляли половину палубы на корме судна; и два поперечных рисунка изображали вертикальное расположение палуб и настилов. Количество текста удвоилось, от двух колонок и 1200 слов до четырех колонок и 2400 слов. Сама гравюра в целом стала больше — примерно двадцать на тридцать дюймов (пятьдесят на семьдесят один сантиметр) — и изображение судна занимало больше места, две трети всего пространства. «Брукс» теперь содержал 482 мужчин, женщин, мальчиков и девочек, столько, сколько было разрешено Актом Долбена. Каждый человек был тщательно изображен в соответствующем помещении [480]. Новые изображения «Брукса» были сделаны в определенный момент преобразований. В течение конца XVIII и начала XIX вв. судостроение в Англии менялось, двигаясь в сторону современной промышленности. Искусство судостроения и навыки были «улучшены» теми, кто следовал за новыми законами науки. План Лондонского комитета и помещения «Брукса», как указал критик Маркус Вуд, сделан в «просвещенном» стиле. Они были напечатаны с ободрения Общества усовершенствования военно-морской архитектуры, которая была создана в это же время, когда было организовано международное сотрудничество — в интересах общественной пользы и новой науки судостроения [481]. Эмпирический и научный подход также проявились в увеличении текста, первая половина которого касалась практического вопроса нахождения человеческих тел на борту «Брукса». Сведения капитана Парри о судне были переданы в точных деталях: текст включал 25 измерений длины, широты и высоты; тоннаж (297 номинальное, 320 измеренное); число моряков (45); число рабов (609), из них мужчины (351), женщины (127), мальчики (90), девочки (41). Размер пространства на одного человека из каждой категории определен и сопровождается вычислением того, сколько людей может быть помещено в каждой определенной части судна, в сравнении гипотетических чисел с фактическими данными. Затем следует детальное обсуждением высоты палубы и «высоты» помещений, в котором показано, что сами доски, на которых лежали рабы, уменьшали вертикальную высоту до двух футов шести дюймов, это слишком мало места даже для того, чтобы взрослый человек мог просто сидеть. Рисунок представляет минимум давки, поскольку на нем показано только 482 раба, а не 609, которых фактически перевозил «Брукс». Такая площадь не оставляет места в каждом помещении для «бадей» и «подпорок, чтобы поддерживать палубы». Это позволяло поместить намного больше рабов, чем был позволено законом, согласно наблюдениям Парри и различных ливерпульских делегатов, которые свидетельствовали перед палатой общин. Рисунок при всем ужасе того, что он изображал, сильно преуменьшал проблему. [482]. Вторая половина лондонского текста смещается от организации корабельного пространства (и уходит далеко от практического обсуждения «Брукса») к опыту жизни невольников на борту судна, который был дополнен страданиями «наших товарищей», чьи тела были перебиты, а кожа стерта трением цепей от качки судна. Здесь же приведено краткое описание всех оков и повседневной жизни на борту судна — кормление, «проветривание», «танцы», а также болезней и смерти. Смертность приведена на основе статистики, представленной очевидцем доктором Александром Фальконбриджем, который ярко описал ужасы жизни в трюме, особенно во время вспышек эпидемий, которые превращали палубы в «скотобойню». «Человеческое воображение», объяснил Фальконбридж, «не может представить картину более ужасную или отвратительную» [483]. Заключительная колонка раскрывала условия жизни матросов. У них не было никакого помещения для сна и отдыха на переполненных работорговых судах; они страдали от вони, поднимающейся из трюма; они болели и умирали в большом количестве, превращая работорговлю в «настоящую могилу для матросов». Лондонский текст, как и филадельфийский и нью-йоркский, исключал параграф о защите «частной собственности», но он сохранил окончательный приговор, убеждающий зрителей принять меры, чтобы отменить зло работорговли [484]. «Отличное знание навигации» В июне 1787 г., спустя меньше чем месяц после того, как был сформирован Лондонский комитет за отмену работорговли, Кларксон и его сторонники оказались перед проблемой. Они решили отменить работорговлю, но не знали как. В Кембридже Кларксон составил основные тезисы о рабстве, но у него было мало документов. Этого было недостаточно, чтобы представить общественности или членам парламента, которые уже были наслышаны о рассмотрении разных дел, но все еще требовали новых свидетельств. Поэтому 12 июня комитет решил, что Кларксон должен отправиться в Бристоль, Ливерпуль и в другие места для «сбора информации о работорговле» [485]. С этой целью Кларксон разработал целую стратегию. Он должен был стать историком по социальным вопросам. Он собирался отправиться на биржу и таможню Бристоля и Ливерпуля, чтобы полностью погрузиться в судовые журналы и отчеты, по которым он сможет вычислить уровень смертности. Он должен получить имена двадцати тысяч матросов и узнать, что с ними случилось. Он должен собрать документы, такие как контракты, листы получения жалованья, как напечатанные, так и рукописные, чтобы исследовать уровень занятости. Самое важное, что он должен был найти людей на побережье, чтобы поговорить с ними. Кларксон также решил обратиться к устным источникам информации, которые неожиданно станут историей, рассказанной снизу. Кларксон отправился в путь по портам 25 июня 1787 г.; начал он с Бристоля. Он пережил момент отчаяния, когда при въезде в город внезапно осознал, против чего он хочет выступить. Он боялся власти богатых, корыстных людей, он знал, что должен будет бросить им вызов. Он ожидал преследований, когда начнет собирать эти свидетельства. Он даже задал себе вопрос: «Как мне выйти из этого живым?» Некоторые из поддерживавших его активистов в Лондоне, должно быть, задавались тем же вопросом, поскольку в течение следующих недель они писали своим друзьям в Бристоле и спрашивали, жив ли еще Кларксон [486]. Сам он сначала решил найти членов партии квакеров и других союзников, которые поддержат его в изысканиях. Люди, с которым он хотел поговорить, были «почтенными» свидетелями — это были торговцы и капитаны кораблей, которые хорошо разбирались в работорговле. Но как только они узнавали о намерениях Кларксона, его начинали избегать. Встретившись на улице, они переходили на другую сторону, как будто, как вспоминал сам Кларксон, «я был волком, тигром или каким-то другим опасным хищником». Судовладельцы и торговцы запретили своим подчиненным разговаривать с ним. Кларксон скоро «должен был оставить надежду собрать хоть какие-либо сведения». Он был бы вынужден повернуться к тем, у кого был конкретный опыт и знание: простым матросам [487]. Кларксон записал, как произошла его первая встреча с моряками. Третьего июля он пересек реку Эйвон и «увидел лодку с надписью “Африка”». Кларксон приветствовал матросов и поинтересовался, принадлежат ли они работорговому кораблю «Африка», на что те ответили утвердительно. Тогда он спросил, не боялись ли они плыть в Африку из-за частых случаев смерти среди моряков. Ответ продемонстрировал менталитет космополитического фатализма. Один из моряков сказал: «Если моя судьба умереть в Африке, тогда я умру, а если нет, то я не умру, хотя я и поеду туда. И если моя судьба выжить, то я могу выжить везде». Разговор перешел на работорговый корабль «Братья», который в это время находился в Кингроуде и готовился к отплытию. Его задержали, потому что капитан Хьюлетт, «жестокий негодяй», не смог набрать команду. Большая группа подписала контракт, но, оценив характер своего нового капитана, немедленно дезертировала. Кларксон записал эту информацию. Он мог бы также сказать, что его собственное образование вступило в новую фазу [488]. Позже он размышлял над значением этой встречи: «Я не могу описать свое чувство, наблюдая тех бедняг с “Африки”. Их было семь человек — все молодые, приблизительно 22 или 23 лет, и очень здоровые — они были настоящими моряками; и я думаю это были самые прекрасные товарищи, которых я когда-либо встречал. Мне трудно описать мои чувства, когда я понял, что некоторые из них были обречены и, независимо от того, какое у них было сейчас настроение, они никогда не увидят больше свой родной дом. Я подумал, насколько уменьшилась слава британского флага из-за того, что были уволены такие благородные товарищи — сильные, здоровые, выносливые, энергичные, — они могли бы позволить нам бросить вызов нашим врагам французам». С неким чувством национальной гордости, восхищаясь этими «столпами государства», Кларксон впоследствии сделал матросов и их опыт основой агитации за отмену работорговли. Он все больше осознавал, что на их свидетельства и информацию можно положиться и что именно они могут осветить ситуацию в трюмах работорговых кораблей. Кларксон вскоре нашел своего первого информатора, Джона Дина, черного матроса, чья искалеченная спина стала ужасным доказательством пыток во время работы на работорговом корабле. Он встретил ирландского хозяина бара по имени Томпсон, который между полуночью и 3 часами утра провел его по Болотной улице и показал места, где гуляли матросы и которые были полны «музыкой, плясками, беспорядками, пьянством и обещаниями». Он встречал моряков — хромых, ослепших, покалеченных и страдающих от лихорадки. Он узнал об убийстве Уильяма Дайна главным помощником на корабле «Томас». Он разыскал членов команды и собрал достаточно доказательств, чтобы арестовать помощника и привести его в городской суд, где его встретили «дикие взгляды работорговцев» при исполнении служебных обязанностей. Такая открытая враждебность испугала противников рабства среди представителей среднего класса Бристоля, которые «боялись выступить открыто». Моряки, однако, стекались к аболиционисту, чтобы описать «различные сцены варварства», о которых они знали. Кларксон наконец нашел тех, «кто был лично знаком с ужасами работорговли» [489]. Он услышал, что работорговое судно «Альфред» только что возвратилось в порт и там находился человек по имени Томас, который получил серьезную травму от рук капитана Эдварда Роба. После долгих поисков он нашел Томаса в съемной комнате в ужасном состоянии. Его ноги и тело были обернуты в мягкую фланель, чтобы дать отдых ранам. Обезумев, Томас не мог понять, кто такой Кларксон. Он впал в испуг и возбуждение от присутствия незнакомца. Не был ли он адвокатом? Он неоднократно спрашивал, как написал Кларксон, «не пришел ли он с намерением принять сторону капитана? А может, он хочет убить его?». Кларксон объяснил, «что прибыл, чтобы принять его сторону и наказать капитана Роба». Томас не мог в это поверить, возможно потому, что он бредил, или потому, что он не мог представить, что джентльмен решил встать на его защиту. Не имея возможности нормально поговорить с этим человеком, Кларксон пытался выразить ему свою симпатию. Роб избивал Томаса так часто, что тот хотел совершить самоубийство, выпрыгнув за борт в кишащие акулами волны. Однако моряка спас помощник капитана, после чего его приковали цепью к палубе, где избиения продолжались. Вскоре после посещения Кларксона Томас умер, но образ оскорбленного искалеченного человека не оставлял Кларксона «ни днем, ни ночью». Такие истории рождали «огонь негодования» [490]. Ливерпуль — родина Джозефа Брукса-младшего и корабля «Брукс» — оказался еще более жестким, чем можно было ожидать от порта, в котором находилось в четыре раза больше работорговых судов, чем в Бристоле. Когда люди узнали, что в городе появился человек, который собирает сведения в пользу отмены работорговли (а это может разрушить «славу» города), и что этот человек каждый день обедает в трактире «Доспехи короля», любопытные приходили посмотреть и поговорить с ним. Это были главным образом работорговцы и капитаны. Они вовлекали Кларксона в энергичные дебаты, которые быстро перерастали в оскорбления и угрозы. Кларксон был счастлив, что его сторонником был доктор Александр Фальконбридж, «спортивный и решительно выглядевший человек», который совершил четыре рейса на торговых кораблях и мог добавить силу мускулатуры к словам и сделать спор более аргументированным, чем Кларксон в одиночку. Всякий раз, когда Кларксон выходил на поиск информации по ночам, Фальконбридж был с ним, всегда «хорошо вооруженный». Анонимные авторы писем угрожали Кларксону смертью, если он немедленно не уедет из города. Мало того что он никуда не собирался, он отказался поменять жилье, поскольку это продемонстрирует «страх перед моими посетителями» и окажет его делу плохую службу [491]. Большинство работорговцев и капитанов Ливерпуля начали избегать Кларксона, а те, кто не скрывался от него, хотели его убить. В один из бурных дней толпа из восьми или девяти человек (двух-трех из которых он видел в «Доспехах короля») попыталась сбросить его с плавучего пирса. Это не остановило Кларксона, скорее он преисполнился еще большей решимости. Кларксон собрал, как он решил, достаточное количество доказательств, чтобы судить торговца, капитана и помощника капитана за убийство матроса по имени Питер Грин, но его друзья в Ливерпуле запаниковали, испугавшись, что его самого «разорвут на части, а дом, в котором он квартировал, сожгут дотла». Аболиционист доктор Джеймс Кюрри критиковал Кларксона за то, что он предпочитал собирать доказательства «среди самого низкого класса моряков», а не добродетельных граждан. Проблема была в том, что «почтенные» люди, которые выступали против рабства, как Кюрри, жили в страхе перед работорговцами и отказывались высказываться. То же самое было и в Бристоле [492]. Тем временем слухи о Кларксоне и его деятельности, распространились по всему побережью, моряки начали приходить по двое и трое в «Доспехи короля», чтобы рассказать о зверствах и плохом обращении. Кларксон писал, что хотя никто «не подходил ко мне, чтобы рассказать о работорговле вообще, они говорили со мной о своих обидах в надежде на возмездие». В конце Кларксон помог морякам начать судебные преследования, возбудив девять дел в Бристоле и Ливерпуле. Ни один из капитанов не пришел в суд, но Кларксону удалось в каждом случае выиграть деньги для оскорбленных матросов или их семей. Он добился этих маленьких побед, оплачивая жизнь 19 свидетелей из простых матросов за свой счет. Он хотел быть уверенным, что они не окажутся на судне в середине Атлантики, а будут у него под рукой во время суда. Основываясь на насилии, учиненном над моряками, он заключил, что работорговля была «варварской системой с начала до конца» [493]. Говоря о себе в третьем лице, Кларксон подвел итог своего опыта общения с матросами в Бристоле и Ливерпуле: «Некие лица, не связанные с законом, за три месяца подали ему не менее шестидесяти трех заявлений, чтобы добиться возмездия для тех матросов, которые испытали на себе ярость офицеров на разных кораблях». Все, кроме двоих, продолжали плавать на работорговых судах. Кларксон был тронут не только рассказами, но и физическим состоянием этих людей. Об этом он написал в предисловии к своей брошюре о доказательствах, собранных у Джона Дина и других моряков. Он писал: «У меня была явно видимая демонстрация этих доказательств — их искореженные тела» [494]. Почти все, что Кларксон делал для движения аболиционистов в последующие годы, было продиктовано его деловыми отношениями с моряками. Сведения, которые он получил от них, он описал в работе «Рассуждения о нецелесообразности африканской работорговли», изданной в июле 1788 г., и в «Рассуждениях о сравнительной эффективности отмены работорговли», напечатанных в апреле 1789 г. Но, возможно, самой важной в этом отношении была коллекция двадцати двух бесед с моряками, названная «Свидетельства различных людей о работорговле, собранные во время поездки осенью 1788 года», которая была издана в апреле 1789 г. — в тот момент, когда Лондонский комитет подготовил «План и помещения работоргового судна». Оба этих документа были распространены среди членов парламента, чтобы собрать голоса против работорговли, дебаты о которой были намечены на май. Шестнадцать человек из тех, кто давал показания, были заняты в работорговле, шесть остальных наблюдали ее непосредственно, большинство из них плавали в Африку с Королевским флотом. Половина из тех, кто работал на судах, находилась на последней ступени иерархической лестницы — в качестве простых матросов или юнг. Двое были торговыми капитанами, шестеро — помощниками или квалифицированными рабочими (хотя трое из них поднялись с более низких разрядов) [495]. Очень поучительно рассматривать текст и изображение корабля «Брукс» рядом с матросскими рассказами, потому что изображение в мрачных деталях подтверждает ту информацию, которую Кларксон собрал по поручению Лондонского комитета в июне 1787 г. Матрос за матросом рассказывали ему о жизни на разных палубах — в трюме, на нижней и на главной палубах; о том, как рабы-мужчины были скованы цепью вместе; как невольников запихивали в трюм; как они питались, как их охраняли и заставляли «танцевать» вместо упражнений; как они болели и сколь высока была смертность среди моряков и невольников. Матросы объяснили Кларксону, что работорговля не была «яслями» для моряков, как настаивали защитники работорговли, а скорее была для них кладбищем. Главное, что надо отметить, что почти каждый отдельный факт, описанный в тексте рядом с изображением «Брукса», подтверждался беседами Кларксона, которые были записаны до того, как было задумано и осуществлено издание этой гравюры [496]. Жестокая ирония состояла в том, что именно моряк стал объектом симпатий в растущем движении аболиционистов. Хотя сами матросы совершали много ужасного в этой торговле. Безусловно, Кларксон и члены Лондонского комитета подчеркивали тяжелое положение «бедных африканцев», но они не собирали историй их жизни на работорговом корабле во время Среднего пути, что было легко сделать в Лондоне, Ливерпуле и Бристоле. Опыт рабов был, в конце концов, самой глубокой историей (буквально из трюма). Олауда Эквиано хорошо понял исключительность и потребность в африканском голосе, когда он издал автобиографию «Рассказ о жизни Олауда Эквиано, или Густавуса Вассы, африканца» (1789). Подчеркивая мрачную судьбу моряков, Кларксон и его сторонники считали, что британское правительство и общественность ответят на обвинение в расизме и национализме. Однако это была опасная ставка, поскольку рассказы простых моряков не оставались без классовых насмешек. Когда моряк Исаак Паркер предстал перед палатой общин в марте 1790 г., «весь комитет надрывался от смеха». Защитники работорговли насмехались над Уильямом Уилберфорсом, лидером аболиционистов в парламенте: «Может быть, вы приведете еще уборщиков и палубных чистильщиков против наших адмиралов и людей чести? Убирайтесь с такими свидетелями!» Паркер отвечал бесстрашно, просто и кратко, он рассказал о телесных наказаниях, о пытках, о смерти ребенка-невольника от рук капитана Томаса Маршалла, когда малыш отказывался от еды на борту его судна в 1764 г. Как и многие другие моряки, Паркер говорил правду, его подробный, конкретный рассказ проклинал работорговлю способами, которые никогда, возможно, не применялись в абстрактных моральных обвинениях [497]. Томас Кларксон, молодой и немного наивный представитель среднего класса, ставший кембриджским проповедником, столкнулся лицом к лицу с классовой борьбой, которая бушевала на судах и в работорговых портах вдоль побережья. Он бесстрашно встал на сторону моряков. Таким образом, он получил от матросов сведения, которые стали неоценимыми для движения аболиционистов. Он нашел дезертиров, калек, мятежников, уволенных, короче говоря диссидентов, которые знали работорговлю изнутри и могли рассказать о ней пугающую правду. Он использовал эти истории, чтобы превратить работорговлю из абстрактного и отдаленного понятия в нечто конкретное, живое и непосредственное. «Брукс» стал, таким образом, победой для последователей кларксоновской радикальной журналистики на всем побережье. С большим и далеко идущим агитационным эффектом он привнес в движение то, что называл «первоклассными морскими знаниями». Это было основополагающее достижение [498]. «Брукс» во время дебатов Противники и сторонники работорговли вели разъяренные дебаты в период между 1788 и 1792 г., в которых работорговое судно вообще и «Брукс» в частности играли основную роль. Работа Кларксона среди матросов сделала возможным новый виток знаний — пролетарский опыт и превращение одного вида знания в другие. Он организовывал встречи моряков с членами парламента, которые проводили исследование работорговли, и затем со столичной читающей публикой, жаждущей информации об ужасных вещах, которые по большей части случались вне берегов их собственного опыта. Публикуя рассказы моряков, Кларксон позволил им появиться в новых устных и печатных формах: в речах (Уильям Уилберфорс), лекциях (Сэмюэл Тейлор Кольридж), стихах (Роберт Саути, Ханна Мор), проповедях (Джозеф Пристли), иллюстрациях (Исаак Кришанк), в свидетельствах, статистических подсчетах, статьях, брошюрах и книгах, появлявшихся по всей Атлантике. Образ и реальность невольничьего корабля, как и почти все аспекты исследований Кларксона, были широко распространены. Гравюра «Брукс» переиздавалась и циркулировала в тысячах копий по Парижу, Эдинбургу, Глазго. Через Атлантику она попала в Филадельфию, Нью-Йорк и Чарльстон, Ньюпорт и Род-Айленд, где газеты сообщали о том, что можно купить «гравюру о страданиях наших ближних на невольничьем судне». «Брукс» стал центральным изображением этого периода, гравюра висела в общественных местах во время требования подписать ходатайства об отмене рабства в домах и тавернах по всей Атлантике [499]. Уильям Уилберфорс сочинил незабываемую фразу, когда он увидел это изображение: «Так много страданий в таком маленьком помещении — это больше, чем когда-либо представлялось человеческому воображению». Эти слова свидетельствовали о стратегическом выборе тем и задач. Один за другим аболиционисты разносили молву об ужасах работоргового судна — избиениях, случаях жестокости, тирании капитана, болезнях и смертях, короче говоря, обо всем том, что описал Кларксон в беседах с матросами. Работорговля могла сохраняться так долго, потому что она велась далеко за пределами метрополии. Теперь ее противники были полны решимости показать ее зловонную, жестокую реальность так, чтобы об этом узнали все в Европе [500]. Те, кто пытался отразить нападение, например делегаты из Ливерпуля, на парламентских слушаниях бессовестно рисовали невольничий корабль как безопасный, современный, гигиеничный вид транспорта. Роберт Норрис, сначала капитан, а потом работорговец, объяснял совету и парламентскому комитету, что для невольников выстроены чистые помещения (вычищенные благовониями и известью); у них хорошая пища, много музыки, пения и танцев; у них есть даже предметы роскоши: табак, бренди, а для женщин — бусины. Пленники спали на «чистых настилах», которые были гораздо полезнее, чем «кровати или гамаки». Капитан Норрис даже выбросил свой матрац, чтобы спать на таком же жестком настиле! Теснота не была проблемой, потому что невольники «лежат друг рядом с другом по собственной воле». Они фактически сами предпочитали находиться «в толчее». Над головами у них была «просторная решетка» и «целый ряд окон повсюду со всех сторон судна, что давало свободную циркуляцию свежего воздуха». Норрис таким образом защищал работорговое судно, но его описания рядом с ужасными свидетельствами аболиционистов казались абсурдными. Приглашая Уилберфорса отказаться от насмешек в известной речи от 12 мая 1789 г., где он издевался над ароматизированными помещениями, прекрасной пищей и судовыми развлечениями, Норрис изображал корабль «как место для удовольствий и развлечений». Разве африканцы не «радовались своему заключению»? [501] Сторонники торговли проигрывали спор о невольничьем корабле, и они это знали. Это стало тем яснее, чем чаще стало произноситься слово «милосердие». Покупка рабов была фактически гуманитарным актом, потому что те, кого не купят, будут убиты дикими африканскими каперами. Английские работорговцы, оказывается, спасали жизни! Еще более красноречивым признаком стало стратегическое отступление. Оказавшись перед бранью, бесконечным повторением свидетельств ужасов работоргового судна, защитники рабства согласились, что на судах имели место некоторые «злоупотребления», и пытались не допустить полной отмены работорговли. Они быстро возвращались к своему главному экономическому аргументу: у торговли людьми могли быть свои прискорбные аспекты, но работорговля, как и весь комплекс рабства на Атлантике, поддерживала национальные и имперские экономические интересы Великобритании. Африканская торговля была существенной частью всей торговли, промышленности и занятости, объясняли торговцы, промышленники и рабочие Ливерпуля, Бристоля, Лондона и Манчестера в их петициях. Если нарушить эту торговлю, это будет на руку Франции, главному сопернику Англии. Во время дебатов для сторонников работорговли самой эффективной возможностью отклонить нападки аболиционистов было сменить предмет спора [502]. Изображения работоргового судна вообще и «Брукса» в частности постоянно фигурировали в парламентских дебатах. Сэр Вильям Долбен, умеренный член парламента, который представлял Оксфордский университет, поднялся на борт работоргового судна, стоявшего на якоре на Темзе, и это изменило его жизнь. Внезапно испытав судьбу «бедных, несчастных невольников», которые находились в переполненном помещении, он заставил компанию уменьшить эту давку. Когда обычно красноречивый лорд Чарльз Джеймс обратился к палате общин в апреле 1791 г., он остановился в безмолвии перед описанием Среднего пути, отослав своих товарищей — членов парламента «к гравюре, изображавшей невольничий корабль; там глаз мог бы увидеть то, что невозможно описать словами». Вскоре после этого лорд Виндхем пытался выразить страдания, которые порождает эта торговля: «Помещения невольничьего судна не оставляют ни слов, ни аргументов для спора» [503]. «Брукс» оказывал влияние и на революционный Париж, где Кларксон провел шесть месяцев в 1789 г., везде распространяя это изображение. Он сообщил, что после того, как епископ Шартрский увидел изображение работоргового судна, он объявил, что «нет ничего более дикого». Когда архиепископ Экс-ан-Прованса увидел это изображение, он «был столь поражен ужасом, что едва мог говорить». Граф Мирабо, великий оратор Французской революции, был очарован изображением и немедленно вызвал резчика по дереву, чтобы сделать модель «из маленьких деревянных мужчин и женщин, которые были раскрашены в черный цвет, чтобы представить рабов, находящихся в помещениях». Он держал трехфутовую миниатюру в своей столовой и планировал использовать ее в речи против работорговли в Национальном собрании. Когда король Людовик XVI попросил генерального банкира и государственного министра Жака Неккера принести ему материалы, чтобы он мог узнать о неожиданно жестокой торговле человеческой плотью, советник принес брошюру Кларксона «О нецелесообразности работорговли» и «изделия, произведенные африканцами», но отказался показать королю план работоргового судна. Он подумал, «что это подействует на Его Величество слишком сильно, а он тогда был нездоров» [504]. Во время широких общественных дебатов радикалы-аболиционисты не довольствовались простым изображением страданий порабощенных африканцев; они подробно представили индивидуальные и коллективные акты борьбы против условий, с которыми они столкнулись на работорговых судах. Они защищали право рабов поднимать бунт, чтобы вернуть украденную у них «свободу». Кларксон пошел дальше, он защищал революцию на Гаити, утверждая, что освободившиеся там рабы «пытались доказать свои неизменные права человека». Перспектива и действительность восстания проявились в тексте, который сопровождал изображение «Брукса»: Плимут, Филадельфия и Нью-Йорк в своих изображениях этого корабля упоминали об этом один раз, в лондонской версии об этом было сказано дважды. Аболиционисты изменили свою визуальную пропаганду, чтобы включить изображение восстания рабов на море. Возможно, иллюстрация, озаглавленная «Представление восстания на борту невольничьего судна», которая появилась в работе Карла Бернарда Уодстрома «Рассуждения о колонизации, особенно на западном побережье Африки... в 2 частях» (1794) (на ней была изображена команда, стреляющая из-за баррикады в непослушных рабов), была впоследствии добавлена к уже известному варианту изображения «Брукса»? [505] Новые дебаты Роль «Брукса» расширилась, когда возникла новая драма с другим кораблем, и она стала центром национальных дебатов в Вестминстере в 1790 г. Парламентские слушания вели доктор Томас Троттер и капитан Клемент Нобл, которые плавали на «Бруксе» в 1783-1784 гг. Доктор был молодым врачом Королевского флота, который был демобилизован после американской войны, после чего нанялся на работорговый корабль. Он был в ужасе от своего опыта и теперь выступал против работорговли [506]. Капитан совершил девять рейсов в Африку, два как помощник и семь как капитан. Четыре последних рейса он плавал на «Бруксе» до того, как план и изображение судна были опубликованы. Он разбогател и стал судовладельцем и работорговцем. Он был верным защитником этой торговли [507]. Словно для того, чтобы усилить описание «Брукса», Троттер объяснил комитету, что условия на нижних палубах ужасны. Невольников заковывали, любого нарушителя ждала встреча с «кошкой». В результате масса людей была «упакована» так тесно, что Троттер, который спускался туда ежедневно, не мог «идти среди них, на кого-нибудь не наступив». Кроме того, в тесном помещении невольники задыхались и жили в «страхе удушья». Некоторые, он полагал, от этого и умерли. Троттер также рассказал о «танцах» на «Бруксе». Невольникам, закованным в кандалы, «приказали вставать и делать те движения, какие они могут». Те, кто сопротивлялся, «были вынуждены двигаться из-за ударов “кошки”», но многие продолжали сопротивляться и «отказывались делать это, даже под угрозой серьезного наказания» [508]. Расследование продолжил допрос капитана Нобла. Один человек, который видел изображение корабля на гравюре, спросил о том, сколько места приходилось на одного раба. Нобл ответил: «Я не знаю, я никогда не измерял это и не делал никаких вычислений их помещений; у них всегда было место, чтобы лечь, и на корабле было три таких помещения, где они лежали друг рядом с другом; они всегда так делают, даже если помещение наполовину пустое». Условия на нижней палубе, как он свидетельствовал, были хорошими, и он об этом знал, потому что, как он сказал, в отличие от некоторых капитанов заходил туда часто. Он признал, что некоторые из рабов огорчались, когда они попадали на корабль, «но они скоро переставали грустить и находились вообще в очень хорошем настроении все то время, пока были на борту». В отличие от Троттера, он добавил, что рабы-мужчины «очень любили танцы». Некоторые казались не в духе, и, возможно, помощнику приходилось «убеждать танцевать». Если убеждение не имело успеха, «им было позволено делать то, что им нравится» [509]. Рассказывая о злоупотреблениях капитана властью, Троттер заявил, что матросы, как и африканские пленники, угнетались тираном, «характер которого был совершенно благоприятен для торговли». Троттер однажды слышал, как капитан хвастался перед группой других капитанов наказанием, которое он придумал для моряков на предыдущем рейсе. Он вез дюжину маленьких экзотических африканских птиц, чтобы продать их в Вест-Индии. Все они погибли, и он начал подозревать, что птиц убил черный матрос из Филадельфии. Капитан приказал, чтобы этого человека отстегали и затем приковали цепью на двенадцать дней к одной из мачт и чтобы ему давали есть по одной из этих крошечных умерших птиц на каждый день (размер этих птиц был между воробьем и дроздом). Эти слова Нобл сопровождал выражением «триумфа и удовлетворения». Когда он закончил, капитаны «приветствовали его изобретение нового наказания». Троттер был потрясен таким «экстравагантным варварством». Он добавил, что несколько матросов на его собственном рейсе были «нещадно пороты» и что плохое обращение Нобла чуть не вызвало мятеж [510]. Капитан Нобл отвечал, представляя себя разумным и гуманным человеком, который управлял счастливым судном. Он хорошо обращался с моряками и рабами и поэтому добился минимальной смертности. На рейсе с Троттером он потерял только трех моряков, из них один умер от оспы, другой утонул, и последний умер «естественной смертью». Он потерял пятьдесят восемь рабов и обвинял в этом доктора Троттера, который, по его мнению, был «очень невнимателен к своим обязанностям» и «тратил слишком много времени на одевание». (Был ли Троттер денди?) Нобл утверждал, что ни один его раб не умирал из-за «плохого обращения». Он вспоминал, что наказал матроса «за то, что он оскорблял рабов и был очень дерзок по отношению ко мне; я думаю, что это был единственный раз, когда кого-то из моряков выпороли в этом плавании». Да, он был таким хорошим и добрым хозяином, что его матросы всегда хотели плыть с ним снова. «Я не помню случая, чтобы было наоборот», — уверенно заявил он [511].. К несчастью для капитана Нобла, отчеты об осмотре «Брукса» соответствуют рассказу Троттера об отношениях команды к капитану, так как только 13 из 162 человек нанялись снова на следующий рейс, и большинство из них были помощники (у которых был особый стимул), члены семьи или ученики, у которых не было никакого выбора. Можно сказать, что капитана перед парламентским комитетом подвела память, но будет более точно сказать, что он солгал [512]. Вслед за изображениями «Брукса» Троттер вернул безликих, лежащих на спине пленников к жизни своим ярким свидетельством. Как и Кларксон, он доводил устную историю до парламентского комитета. Он говорил с мужчинами, женщинами и детьми, которые были на борту, — с кем-то на английском языке, с некоторыми на языке жестов («жестов и движений», как он сам назвал это) и с некоторыми через переводчиков. Он объяснил: «Было только несколько рабов, о ком я не смог узнать, как именно они попали в неволю». Троттер отметил две главные этнические группы на борту «Брукса», которые имели длинную историю антагонизма в Африке: прибрежные фанти и те, которых он назвал «данко», кто жил фактически внутри страны чамбра (словом «данко» фанти обозначали «глупцов»). В отличие от капитана Нобла, который убеждал черных торговцев «доставить ему рабов любым образом», он никогда не сомневался в их праве на продажу этих людей и никогда не спрашивал, как эти люди стали рабами. Троттер спросил, как они попали на судно, и обнаружил, что их ложно называли «военнопленными». Он также узнал, что разлука с семьей и домом приводила людей в отчаяние. По вечерам Троттер часто слышал, что рабы издавали «воющий печальный стон как выражение крайней степени мучения». Он спросил женщину, которая служила переводчиком, в чем было дело. Она ответила, что такой плач означал, что люди просыпались от мечты вернуться домой и понимали, что они находятся в трюме на борту ужасного судна [513]. Рассказ врача «Брукса» совпадал с текстом аболиционистов, который сопровождал изображение судна, изданного полутора годами ранее. Главными темами было положение матросов и, что более важно, рабов; как последних заковывали и запирали в тесных помещениях; как они организовывали сообщества, как они выживали или не выживали. К тому времени, когда Троттер предстал перед специальным комитетом палаты общин в мае 1790 г., движение аболиционистов уже сформировало общественное мнение по поводу работорговли. Любопытный поворот судьбы? Изображение «Брукса» помогло создать общественное мнение о том, что фактически случилось на этом корабле. Томас Кларксон и его сторонники распространили гравюру в парламенте и, кроме того, сотрудничали с Уильямом Уилберфорсом и другими членами парламента, чтобы подготовить вопросы для допросов Троттера, Нобла и других свидетелей о пространстве для невольников, повседневной жизни и положении как матросов, так и рабов. Воздействие Кларксон настаивал, что сила изображения «Брукса» заключалась в возможности заставить зрителя сочувствовать «несчастным африканцам» в трюме и на нижней палубе судна. Изображение «давало зрителю такое представление о страданиях африканцев во время Среднего пути, что они могли непосредственно высказаться о бедствиях, творимых там». Рисунок волновал зрителей и, как надеялся Томас Купер, заставлял их присоединяться к дебатам о работорговле, причем делать это с новым, более сердечным отношением и пониманием того, что там происходило. Иллюстрируя ужасы перевозки рабов, гравюра обращалась к эмоциям зрителей и запечатлевала проблему в памяти: «Она вызывала слезы жалости к страдальцам и оставляла их несчастья в сердцах смотрящих». Таким образом, этот рисунок стал «языком, который был понятен всем». Кларксон смог сделать то, что современные ученые назвали бы «иконографией» и «визуальным выражением» движения за отмену работорговли [514]. Кларксон был прав в оценке его эффекта. Он передавал гравюру из рук в руки, он разговаривал о работорговле с большим количеством людей. Это изображение стало средством создания новой организации, поэтому Кларксон должен был понимать, какое влияние гравюра оказывает на людей и как можно опираться на чувства, которые она вызывала. Поэтому его можно заслуженно считать интерпретатором изображения «Брукса». И все же, несмотря на то что обо всем было сказано и должным образом признано, Кларксон полностью не раскрыл силу этой гравюры. Она имела и другое значение, которое Кларксон понимал, но редко обсуждал. Оригинальное название плимутской гравюры было «План нижней палубы африканского судна с неграми в пропорции один к тонне». Ссылки на пропорцию, на число людей при тоннаже судна относились к дебатам, которые велись вокруг Акта Долбена, или «Акта о перевозке рабов», который получил королевское одобрение в июле 1788 г., за четыре месяца до того, как появилось изображение «Брукса». Дебаты касались доходности работорговли. Изображение судна и текст должны быть прочитаны не только рядом с беседами, собранными и изданными в «Свидетельствах», но также и с «Размышлениями относительно сравнительной эффективности отмены работорговли», брошюра, которую написал Кларксон, когда изображение работоргового судна было издано впервые. Кларксон начал брошюру с утверждений, сделанных представителями Ливерпульского общества защиты работорговли перед палатой общин в 1788 г. Мистер Пигго, «глава торговцев Ливерпуля», свидетельствовал, что «один человек на одну тонну... будет практически означать отмену работорговли». Другие делегаты хором повторяли этот же рефрен. Роберт Норрис добавил, что в пропорции один к одному «не будет никакой прибыли». Александр Дезил утверждал, что работорговля была уже в состоянии упадка и что любое ограничение численности рабов, которых можно привезти, «не поможет ей». Джеймс Пенни предположил, что пропорция меньше чем два раба на тонну водоизмещения лишит возможности «торговать с прибылью»; полтора к одному или один к одному будут равны отмене работорговли. Джон Тарлетон объяснил, что он был «уполномочен торговцами Ливерпуля сказать, что меньше чем два раба на тонну водоизмещения полностью отменили бы африканскую работорговлю». Джон Мэттьюс сделал более детальный подсчет, оценив прибыль и потери на стотонных судах: два с половиной к одному (плюс 761 фунтов 5 шиллингов и 6 пенсов), два к одному (плюс 180 фунтов 3 шиллинга и 6 пенсов), полтора к одному (минус 206 фунтов 19 шиллингов 9 пенсов) и один к одной второй (меньше 590 фунтов 1 шиллингов). Ливерпульские делегаты, таким образом, выступили против изменений в транспортировке рабов, и они сильно пострадали от принятия Акта Долбена, который установил соотношение количества рабов на тонну водоизмещения как пять к трем на первых двухстах тоннах и одного к одному свыше этого количества. Но скоро они решили «плыть по течению» и расценили реформу как способ парировать полную отмену рабства. Изображение «Брукса» не было просто критическим анализом работорговли, но и критикой более гуманной реформы работорговли, так как на изображении «Брукса» было не 609 рабов, которых действительно доставил этот корабль из Африки в Америку, но меньшее и более цивилизованное число: 482 человека. Как и брошюра Кларксона, рисунок продемонстрировал, что даже после реформы перевозка оставалась ужасной. Многие, как отметил Кларксон, смотрели на гравюру и «считали реформу улучшенным варварством». [515]. Понятие «варварства» — ключ к пониманию скрытого значения «Брукса»; Мэтью Кэри назвал это изображение «поразительной иллюстрацией дикости работорговли». Епископ Шартрский считал, что «Брукс» сделал все рассказы о варварстве работорговли правдоподобными. Многие из этих рассказов шли от матросов, которые описывали собственное положение на корабле. После бесед с ними Кларксон заключил, что торговля человеческой плотью была варварской с начала до конца. Одна только отмена могла «разрушить навсегда источники дикости» в работорговле. Кто был проводниками этого сильного, жестокого варварства? Или, поставив тот же самый вопрос иначе, кто придумал это ужасающее судно? Кто спроектировал его? Кто думал о том, как доставить людей на борт? «Брукс» вызывал не только «слезы жалости», но и шок морального изумления [516]. Воздействие этих вопросов увеличивалось по мере того, как изображение «Брукса» получало широкое распространение. Когда символ страдающего раба Общества за отмену работорговли исчез с плимутской гравюры, так же как из текста исчезла ссылка «на страдающих существ», и когда заголовки стали печатать более мелким текстом, зрители перестали понимать, что они смотрят на пропаганду аболиционистов. Они могли думать, что это был чертеж судостроителя для работорговца. Двусмысленность была самым полезным моментом для движения аболиционистов, поскольку это позволило им демонизировать своих врагов. Кто был варваром в конце концов? Конечно, не африканцы и не моряки, которые, несмотря на их технические знания, были вторичными жертвами работорговли. Практическим проводником насилия, жестокости, пыток и террора был капитан невольничьего судна, как неоднократно рассказывали Кларксону матросы. В своих «Рассуждениях» он назвал работоргового капитана «самым презренным человеком на Земле». Капитан Клемент Нобл утверждал, что он «не знал плана» его собственного судна, что он «никогда не измерял его и не делал вычислений размеров помещений, в которых находились рабы», но он, конечно, знал, как разместить сотни тел в ограниченном пространстве, как дала ясно понять гравюра «Брукс». Он сделал это не очень аккуратно, возможно используя опыт, а не научное знание, но он сделал это — с помощью насилия и ради прибыли. Он был, как считал Томас Троттер, исполнителем «варварства» [517]. Над капитаном стоял еще более жестокий варвар; это был его работодатель, торговец, с которым Кларксон вел смертный бой. Он обратился в своих «Рассуждениях» ко всей общественности кроме «работорговцев», которые даже попытались его убить. Именно они были скрытыми агентами, стоящими за «Бруксом», создателями инструмента пытки. Они придумали и построили суда, они были окончательными архитекторами общественного строя, они были организаторами торговли и получали прибыль от этого варварства [518]. Жестокость торговца была двоякой: практической и теоретической. И то и другое было существенным для производства товарных «рабов» для глобального рынка труда на работорговом судне. Насилие порабощения и насилие абстракции развивались вместе и укрепляли друг друга. Чем больше тел попадало в рабство, перевозилось и подвергалось эксплуатации, тем лучше торговцы умели вычислять короткие и долгосрочные трудовые потребности и измерять и регулировать межнациональный поток трудовой силы с помощью работорговых судов для плантаций, рынков и для всей системы атлантического капитализма [519]. Гениальность изображения «Брукса» заключалась в том, чтобы проиллюстрировать — вместе с критическим анализом — оба вида насилия, придав им зловещий индустриальный оттенок. В этом образе было то, что шотландский аболиционист назвал «строгой экономией», так как «на судне не оставалось ни одного места, которое не было занято». Такой подход предполагал тщательно разработанное массовое производство тел и преднамеренное, систематическое уничтожение индивидуальной личности. Изображение насилия и террора давало представление о варварской логике и холодном, рациональном менталитете торговца — процесс, в котором люди превращались в собственность, рабочая сила — в вещь, товар, лишенный всех этических норм. В беспокойную эру перехода от морали к политической концепции экономики «Брукс» представлял кошмарный итог этого процесса. Это была новая, современная экономическая система во всей ее ужасающей наготе, капитализм без набедренной повязки, как отметил Уолтер Родни. Иначе не было другой причины назвать «Брукс» «выдающимся кораблем». Он был сам по себе концентрацией капитала, и он раскрывал капиталистические представления о мире и о том, каким он должен быть. [520]. Превращение людей в собственность вызывало не только социальную смерть, но также и смерть физическую, которая происходила на работорговом судне — даже при том, что торговцы и капитаны попытались сохранить жизни рабов, чтобы продать их в Америке, а жизни моряков — ради рабочей силы и безопасности. Даже в этом случае торговцы заранее предусматривали смерть при планировании каждого рейса. Рабы и моряки умирали, но они были просто нейтральными эмпирическими фактами деловой жизни. Современные военные мыслители назвали бы эти смертельные случаи «косвенным ущербом»; для торговцев и капитанов они были «убытком» груза и рабочей силы. Не случайно, как отмечали исследователи, «Брукс» был изображен похожим на гроб [521]. Самые радикальные аболиционисты считали смертельные случаи убийством. Выбрасывание за борт 122 человек с главной палубы корабля «Зонг» было очевидным убийством, что аболиционисты, такие как Олауда Эквиано, Гранвиль и Шарп, осуждали. Но что можно сказать о людях, которых хлестали до смерти после неудавшейся попытки бегства? Что можно сказать о тех, кто умер просто потому, что они оказались в смертельных обстоятельствах? Можно сказать, что это было «социальным убийством». Многочисленные критики работорговли, от Оттобана Куано до Д. Филмора, не имели никаких сомнений: работорговля была преднамеренным убийством. В каждом рейсе торговцы и капитаны, такие как Джозеф Брукс-младший и капитан Клемент Нобл, сталкивались с этими проблемами и делали «дьявольские расчеты» о насилии, терроре и смерти. Их убийственная логика и практика убийства были представлены общественному мнению «рассчитанными дюймами» в виде «плана и помещений работоргового судна “Брукс”» [522].