Глава восьмая Громадная машина матроса Проходя по прибрежным улицам Ливерпуля в пять часов утра 1775 г., двое мужчин вслушивались, не раздадутся ли где звуки скрипки. Один из них был капитаном работоргового судна, другой, по всей видимости, врач; они «искали рабочие руки», чтобы повести корабль в Кейп-Маунт в Африке, где им предстояло собрать живой товар и пересечь потом Атлантику, чтобы добраться до американских плантаций. Услышав музыку, они разыскали, откуда она доносится, «естественно, заключив, что в такое время в таком заведении мог бодрствовать только матрос». Они нашли то, что искали [299]. Момент для найма матросов был неудачный, и они знали это. В Ливерпуле возрастало недовольство, так как работорговцы сократили заработную плату, и скоро тысячи рассерженных матросов хлынут на те же улицы, по которым шли эти двое. Так как им все же надо было набрать команду, они нервно вошли в дверь, откуда доносились звуки скрипки. Там они обнаружили хозяйку заведения, то ли спящую, то ли лежащую в обмороке, или, возможно, даже избитую, так как она сидела на стуле «без головного убора, веки ее были черные как уголь, на лбу большая шишка, и запекшаяся кровь из ноздрей залила нижнюю часть лица». Рядом на опрокинутом столе лежал, как они предположили, ее муж, вокруг валялись пустые стаканы, жестяная кварта и бутылка в пинту40. Он тоже был в плохом виде. Его парик валялся за дымоходом, куртка сброшена, рука сжимала сломанную трубку, чулки свалились до лодыжек, обнажив ушибы на ногах. Офицеры обошли обоих и пошли на звуки музыки, «если их можно было назвать музыкой». Поднявшись по лестнице, они подошли к комнате, «в которую так и приглашала заглянуть полуоткрытая дверь» [300]. Они увидели слепого скрипача и одинокого матроса, который «прыгал и скакал по всей комнате в одной рубахе и штанах». «Плясавшая звезда» не замечала посетителей, пока, наконец, после очередного «пируэта» матрос не остановился и, заметив их, смерил негодующим взглядом. На грубом «соленом языке» он поинтересовался, что им нужно. Врач понял, что «было бы опасно ему говорить правду» о том, что они нанимают матросов на работорговый корабль, поэтому «скромно намекнул ему», что им нужны люди, чтобы работать на судне, предназначение которого они пока из осторожности не называли. Моряк ответил «залпом проклятий» и начал ругать посетителей за глупость. Вряд ли найдутся матросы, как он сказал, «которые поверят, что он отправится в море, пока он может платить скрипачу и танцевать всю ночь или спать так долго, как ему захочется». Нет, он не пойдет в море, пока его не погонит туда нужда, а сейчас у него в кармане есть пятнадцать шиллингов. Он собирался вскоре потратить и эти деньги: «Думаю, это случится уже сегодня. Но наплевать на это!» Сейчас он хотел только плясать. Капитан и врач выслушали его и решили, что на это ответить нечего. Они повернулись, чтобы уйти, но моряк окликнул их: «Послушайте, джентльмены!» Он сказал: «Эта сука с черными глазами там внизу задумала выгнать меня завтра прочь». И теперь он решил сыграть с ней злую шутку, потому что она хотела от него избавиться и сдать констеблю, который упрятал бы его в тюрьму за долги. Тогда она поступит так, как поступают все ливерпульские хозяева и хозяйки: продаст матроса какому-нибудь «гвинейцу» и заберет его аванс за два-три месяца, чтобы расплатиться с долгом. Если господа вернутся завтра, то матрос, как он сказал, мог бы «сыграть злую шутку» и покинуть город прежде, чем она успеет сделать свою грязную работу. Матрос объявил, что он «забыл спросить, куда вы направляетесь», но отмахнулся, решив, что это не имеет значения. Возвращаясь к прерванной пляске, он проревел: «Ну-ка, играй, старый слепой мошенник!» Это был веселый морской волк, «бродяга», который плясал, выпивал, сквернословил, не думая о завтрашнем дне. Но он был свободолюбивым человеком и пытался сохранить свою независимость, которую могли обеспечить только полные карманы и его потенциальные работодатели, на которых он смотрел с презрением. Отправится ли он в Африку? Возможно: этот вопрос он оставил открытым. С фатализмом космополита он не интересовался, где именно может пригодиться его морская рабочая сила. Его стремление найти работу было продиктовано исключительно экономической необходимостью. Как пролетарий, он зависел от заработной платы. Он возвращался в море, когда его карманы пустели. Такие столкновения часто имели место в контексте двух различных, но связанных между собою войн. Первыми были войны между нациями, и это было частым явлением XVIII в. Действительно, в период между 1700 и 1807 гг. Великобритания и ее американские колонии почти полвека вели военные действия против Франции или Испании за рынки, торговлю и саму империю. Когда вербовщики невольничьих судов говорили с пляшущим моряком в Ливерпуле в 1775 г., уже начались события, которые превратятся в войну Америки за независимость. Британия предпримет массовую мобилизацию военной рабочей силы. Эта мобилизация усилила второй, более древний и менее формальный вид войны между классами за морскую рабочую силу — между королевскими чиновниками, судьями, торговцами, капитанами и офицерами, с одной стороны, и матросами — с другой. Первые старались укомплектовать матросами свои военные, торговые и каперские суда, и часто члены этой группы соперничали друг с другом за право нанимать рабочие руки, но все вместе они боролись с матросами. Они прибегали к насилию или разным уловкам, к обещаниям более высокой оплаты и лучших условий труда, им служили отряды вербовщиков. В этой войне за свой труд матрос боролся за собственную независимость и интересы. Присоединился ли пляшущий моряк к работорговому судну? Врач не пояснил. Но ясно, что тысячи людей так поступали. Год за годом торговцы и капитаны, так или иначе, находили достаточное количество рабочих рук, которые отправлялись под парусами на множестве судов к западному побережью Африки. Чтобы доставить 3,5 млн рабов в Новый Свет, они нанимали команды, которые насчитывали 350 000 человек. Приблизительно 30% из них составляли офицеры и квалифицированные рабочие, у которых были материальный стимул, и поэтому они совершили больше рейсов, чем простые матросы. Каждый, кто не меньше трех раз ходил в такие плавания, входил в группу квалифицированных морских офицеров, и их число насчитывало примерно 35 000 человек. Если простые матросы (включая юнг и новичков) делали один или два рейса (полтора в среднем), их общая численность составляла приблизительно 210 000 человек. Как торговцам и капитанам это удавалось? Как они выигрывали войну за морскую рабочую силу или, по крайней мере, как им удавалось достигнуть своих экономических целей в работорговле? Как они нанимали тысячи рабочих рук для торговли, в которой условия труда были ужасными, заработная плата низкой, пища отвратительной, а вероятность смерти (из-за чрезмерно жесткой дисциплины, бунтов рабов или болезней) была высокой? Эта глава посвящена труду и опыту матросов в работорговле на примере жизни и сочинений моряка-поэта Джеймса Филда Стенфилда. Это рассказ о войне, деньгах, классах, насилии, расе и смерти, обо всем, что было связано для моряков с их плавучим рабочим местом, которое Стенфилд назвал «громадной машиной» [301]. Из порта на корабль Говоря о войне за морскую рабочую силу, врач делает заключения о найме людей на работорговый корабль, которые повторяют строки из произведений Стенфилда. «Тяжелый труд погрузки людей», говорил он, был «безусловно самой неприятной частью неприятного рейса». Морякам не нравилась работорговля, они презирали длительное заключение и «плохое обращение» с ними офицеров. Как и пляшущий моряк с пятнадцатью шиллингами, большинство матросов «никогда не пошли бы в море, если бы у них были гроши в карманах, и только нужда заставляла их идти в плавание, особенно на работорговом корабле». Только после того, как они истратили все свои наличные деньги и накопили долги у местных домовладелиц, только после того, как они оказывались в тюрьме, они соглашались совершить рейс в «Гвинею» — «как цену за их свободу». Только при таких обстоятельствах моряки выбирали «плавание вместо заключения, так как их торопят избавиться от тюрьмы и отправиться на борт судна, где они остаются без надежды увидеть берег, пока судно не доплывет чаще всего до Вест-Индии». Врач, защищавший работорговлю, и матрос, настроенный против работорговли, соглашались друг с другом в том, что работа на корабле невольников была подобна тюрьме [302]. Многие моряки объясняли, как они попали на работорговое судно. Среди тех, кто сделал добровольный выбор, был Уильям Баттерворт, который еще мальчиком увидел кузена, одетого в униформу Королевского флота, и сразу решил свое будущее: он будет моряком. Он сбежал в Ливерпуль в 1786 г., встретил вербовщика, затем познакомился со старым матросом, который предостерегал его против работорговли. Баттерворт не мог возразить ему ни словом, поэтому с непобедимым невежеством спросил: если «другие рискнули своими жизнями и благосостоянием, почему же не могу я?». В итоге он подписал контракт [303]. Уильям Ричардсон, двадцатидвухлетний ветеран двадцати рейсов на судне (перевозящем уголь из Шилдса в Лондон), плавал на «прекрасном судне» по Темзе, влюбился в это занятие и отдался плаванию, не заботясь о том, что с этим может быть связано [304]. Джон Ричардсон был разжалован из гардемарина в Королевском флоте, потому что у него была привычка напиваться и буянить, и был брошен в тюрьму. Он обнаружил себя на работорговом судне, без морской формы, и начал свой новый путь на борту [305]. Многие матросы попадали на работорговые суда не по своей воле. Силас Толд был отдан в учение в море в возрасте четырнадцати лет. Его хозяин брал его в три плавания в Вест-Индию и затем отправил к капитану Тимоти Такеру на корабль «Верный Джордж», направляющийся в Гвинею [306]. Томас Томпсон однажды нанялся на корабль, плывущий в Вест-Индию, но был «коварно обманом отправлен в Африку» [307]. В другой раз судовладельцы «окрутили его» долгом и вынудили после тюрьмы плыть с жестоким капитаном, которого он презирал [308]. Генри Эллисон совершил десять работорговых рейсов и считал, что некоторые матросы пришли в работорговлю добровольно, но «безусловно, большая часть сделала это по нужде». Некоторые пошли на это, потому что никто их больше не нанимал; некоторые пришли на корабль, потому что у них были большие долги, и они хотели избежать тюрьмы. Эллисон знал много таких матросов и говорил, что они были «прекрасными моряками» [309]. Матросы на работорговых судах имели разное социальное происхождение и занятия — от сиротских приютов и тюрем до почтенных рабочих и даже людей из семей среднего класса. Но в Великобритании и Америке XVIII век ставил матросов на одну из самых последних ступеней на профессиональной лестнице. И действительно, Джон Ньютон описывал их как «мусор нации», как людей, избежавших «тюрем и стеклянных домов»41. Он добавил, что большинство из них были «с юности воспитаны в торговле» (как Толд), кто-то был «мальчишкой, сбежавшим от родителей или хозяев» (как Баттерворт), еще часть людей «попали сюда из-за своих пороков» (как Ричардсон) [310]. Хью Крау с этим соглашался. «Белые рабы», которые служили на борту его судов, были, по существу, «отбросами общества»: это были арестанты либо новички в морском деле, выучившие несколько морских фраз и нанятые обманом, небольшое число составляли расточительные неудачники — сыновья джентльменов [311]. Как писал работорговец Джеймс Пенни, некоторые из новичков, плававших на ливерпульских судах, были городскими пролетариями, «праздными людьми из промышленных городов», таких как Манчестер [312]. Защитники работорговли особенно подчеркивали значительное количество landsmen — сухопутных жителей, которые нанимались на работорговые суда. Некоторые утверждали, что они составляли половину или больше каждой команды [313]. Они действительно составляли часть списка матросов, но весьма скромную. Уильям Ситон нанял только двоих, когда он плыл на корабле «Быстрый» в 1775 г. Во время военного рейса 1780— 1781 гг., когда потребность в рабочих руках была крайне высока и все старались нанять работников с суши, на корабле «Ястреб» их было только три из сорока одного члена команды [314]. Те, кто начал работу в море новичками, от рейса к рейсу поднимались по морской лестнице, становясь сначала «полуматросом», потом «матросом на три четверти» за более высокую плату и, наконец, полноценным матросом [315]. Джеймс Филд Стенфилд недооценил число моряков, присоединившихся к работорговому судну по доброй воле, которая часто выступала в тандеме с необходимостью или принуждением. Вербовщики не только «продавали» матросов «гвинейским» капитанам, они поставили их с согласия этих людей, как в случае Уильяма Баттерворта. Хозяин бросил Томаса Томпсона в тюрьму, после чего он «согласился» пойти на корабль. Выбор был также обусловлен нуждой бедного моряка, который находил место на работорговом судне за сорок шиллингов в месяц в мирное время или шестьдесят и даже семьдесят шиллингов в месяц во время войны, что было на 20-25% выше, чем в других отраслях. Такой матрос также получал гарантируемое количество пищи (хотя и сомнительного качества) в продолжительном рейсе. Многие работорговцы позволяли матросам отдавать часть своего жалованья женам или матерям, которые могли получать эти деньги ежемесячно в порту. И хотя такая практика обычно запрещалась, у людей, которые имели немного денег и нанимались на работорговый корабль, была перспектива частного занятия торговлей в местном масштабе — такими предметами, как ножи или головные уборы, которые можно было обменять на ценные вещи (попугая или небольшой кусок слоновой кости) в Африке [316]. Работорговля прежде всего давала наличность — рост заработной платы за два или три месяца. Это был соблазн, который заставлял матросов присоединиться к торговле, которую они не любили. Простой моряк получал от 4 до 6 ф. ст. (в 1760 г.), что по сегодняшним меркам составило бы между 1000 и 1500 долл., это значительная денежная сумма для бедного человека, особенно в тяжелые времена, а у него была семья, которую нужно кормить. Иногда деньги приводили к дикому и распутному разгулу. Таможенник в Ливерпуле настаивал на этом пункте перед парламентом в 1788 г. Матросы были «беспечным сборищем людей», которые жили только днем сегодняшним и не думали о завтрашнем, поэтому аванс «приводит большую часть из них в самые опасные рейсы». Этот стереотип, несмотря ни на что, отражал истинное положение вещей. Как пролетарии без других средств к существованию, матросы мечтали и нуждались в наличности, даже когда ее цена была непомерно высокой [317]. Работорговля предлагала перспективы роста в должности, хотя и ограниченные, как подчеркнула историк Эмма Кристофер. Как в любой торговле, способные и честолюбивые люди могли бы подняться по этой лестнице, особенно когда умирали те, кто занимал более высокий пост, что в таких плаваниях случалось часто. Силас Толд прошел три рейса как ученик и только затем поднялся выше. Только после более десяти рейсов Генри Эллисон поднялся от положения юнги, как сам он свидетельствовал в 1790 г.: «Должность стрелка была самой высокой из тех, что у меня были когда-либо». Он преодолел стену, которая отделяла бедных от тех, кто получил какое-то образование, необходимое для изучения навигации и ведения журналов [318]. Матросы на работорговых судах были «самой разношерстной командой во всем мире». Многие, возможно даже большинство, были британцами в широком смысле слова — жителями Англии, Шотландии, Уэльса, Ирландии, британских колоний, — но на судах было много других европейцев, африканцев, выходцев из Азии и др. Команда корабля «Брюс Гроув» состояла из 31 человека, в том числе четырех шведов, португальца, индуса и даже черного повара. Американское судно «Тартар» обслуживала меньшая, но не менее разноцветная команда из 14 человек — из Соединенных Штатов (Массачусетса в Южной Каролине), Дании, Франции, Пруссии, Сицилии и Швеции. Бондарь был «почетным гражданином» Сан-Доминго, новой революционной республики на Гаити, а кок судна родился в Рио-Понгас на Наветренном берегу в Африке [319]. Как и кок с «Тартара», многие матросы присоединились к работорговому судну на африканском побережье, и у многих народов, таких как фанти и кру, был морской опыт. Некоторые были grumettoes — кто работал в течение короткого времени на борту работорговых судов на побережье. Другие совершили трансатлантические рейсы. Журнал заработной платы на корабле «Ястреб», которым командовал капитан Джон Смейл и чья команда была набрана от Ливерпуля до Золотого берега и реки Камерун и Сан-Лусии в 1780-1781 гг., перечисляет имена: Акуэй, Ланселоте Эбби, Куджо, Кваши, Ливерпуль и Джо Дик — все они были людьми народа фанти, работавшими за жалованье. Четверым из них дали аванс золотом еще на африканском побережье. Свободные матросы африканского происхождения также присоединялись к судам, когда их рейсы начались в европейских и американских портах, не в последнюю очередь из-за того, что у них было мало возможностей для трудоустройства и мореходство было одним из самых открытых и доступных способов заработать на жизнь. Джеймс Филд Стенфилд, возможно, не понимал ни мотивов этих людей, ни соблазна в виде денег для тех матросов, которые были беднее его, что, в свою очередь, заставляло его недооценивать роль выбора, необходимого для многих [320]. Культура простого матроса Каждый моряк, который пришел на борт работоргового корабля, делал это в рамках классовых взаимоотношений. Он подписывал контракт с торговцем и капитаном, поставив иногда только крест вместо имени, чтобы трудиться за денежное вознаграждение. В течение следующих 10-14 месяцев все они будут вести совместную жизнь на корабле: плыть в Африку и Америку, выполнять различные виды работ, жить, есть и спать в условиях твердой иерархии и жестокой дисциплины. Они были частью миниатюры, осколком классового общества на судне [321]. Все же каждый матрос не поднимался на борт как самостоятельная личность. В большинстве случаев он принадлежал сильной и самобытной культуре, как выяснил Сэмюэл Робинсон во время двух рейсов, когда он мальчишкой плавал на борту работорговых судов в 1800 и 1804 гг. Матросы, у которых он учился, выработали свой собственный способ изъясняться (этот язык был полон морских фраз и метафор), собственную походку (широко шагая, чтобы сохранить равновесие на палубе во время качки), собственный способ видеть и воздействовать на мир. Все это было основано на их совместной и опасной работе. Жизни матросов зависели друг от друга, и их социальные отношения отражали эту главную истину. Робинсон отметил, что у них была «сильная привязанность друг к другу и к своему кораблю». Солидарность была профессиональной повесткой дня, и любимой поговоркой среди матросов была «Один и все». Робинсон также отметил, что матросы испытывали привязанность к своей работе, поскольку плавание было единственной жизнью для человека, сильного духом. С аутсайдерами этой культуры могли и поступали одинаково. Моряки мало уважали сухопутных жителей и презирали солдат, с которыми они дрались по любому поводу. Последствия этого для африканцев, особенно выходцев из внутренних районов, будут весьма значительными. На борту судна матросы издевались над мальчишками и новичками, они могли их бить и мучить. Но постепенно за долгое время плавания новые члены постепенно входили в мир матросов, частично обучившись работе, частично пройдя ритуальное посвящение, как, например, когда новичков крестил Нептун при «пересечении линии» тропика Рака или экватора в первом же дальнем рейсе. Эмма Кристофер отметила, что матросы практиковали «вымышленное родство», чтобы включить в свой круг рабочих разных специальностей, национальностей, культур и расовой принадлежности. Разношерстная команда нашла единство в работе. Они становились «просмоленными братьями». Учиться быть матросом означало уметь встречать без страха опасность и жить так, как хотелось. Физическое и умственное превосходство было поэтому основой культуры матросов, как Робинсон отметил: «Было хорошо известно, что моряки, как класс, имеют веселый, безрассудный характер, они склонны видеть во всем светлые стороны и стойко переносят лишения и усталость, которые привели бы в уныние и парализовали любых других людей, и то, что они считают комфортом, является лишь скрытым страданием». Пережитые вместе опасности и страдания матросов создали определенную этику взаимопомощи. Робинсон выяснил, что матросы были «добры, чистосердечны и щедры». Это была не просто моральная позиция, но стратегия выживания, основанная на понимании факта, что распределение рисков спасает всех. Лучше поделиться тем, что у тебя есть, в надежде, что кто-то другой поделится с тобой, когда у тебя ничего не будет, чем-нибудь или всем, что будет у «просмоленного брата». В результате такой уверенности, как отметил Робинсон, «стремление к богатству считается подлостью, не достойной никого, кроме самого низкого негодяя». В эту культуре глубоко укоренилась оппозиционная чувствительность, которую Робинсон описал на примере раздачи пищи, когда на борту его судна делили мясо и хлеб среди матросов. «Вместо выражения благодарности», которую Робинсон ожидал услышать, «все начинали проклинать свои глаза, и руки-ноги в частности, и говорить, что никто из них не был никогда на борту подобного борделя, и выражали общее пожелание, чтобы судно, капитан и его владельцы, все до единого, были посланы в определенное место, которое нельзя назвать». Эти отношения нашли выражение во время рейса в различных формах сопротивления: в дезертирстве, мятежах и пиратстве. Против концентрированной власти капитана простые матросы утверждали снизу свою собственную власть. Они также обладали властью над теми, кто был ниже их и кто определял границы их профессиональной культуры. Работа на судне На пути из британского или американского порта до Западной Африки моряки занимались тем же, как и на большинстве глубоководных судов. Они несли вахту — на правом и левом борту, ими руководил капитан, или главный помощник на небольших судах, или несколько помощников на больших. Все были на палубе, работая весь день, с 8:00 до 18:00, затем отдыхали по четыре часа до и после следующего утра. Помощник или боцман следили за вахтами, ударяя в судовой колокол или свистя в свисток. Небольшой отрезок времени, который имел каждый матрос для отдыха, мог быть отменен в случае непогоды, когда были необходимы все рабочие руки, чтобы регулировать паруса и сохранять курс корабля. Уильям Баттерворт жаловался, что он «никогда не наслаждался сном за весь рейс» [322]. В каждой вахте матросы были разделены по 5-6 человек, которым помощник капитана еженедельно выдавал паек. Как свидетельствовал один из работорговцев в 1729 г.: «Обычно паек, который выдается матросу во время рейса в Африку, составляет пять фунтов хлеба в неделю на каждого человека. Кроме этого, он включает кусок говядины от четырех до пяти фунтов (вес до того, как мясо было засолено), который делится на пятерых матросов в день, а также пинту или полфунта гороха в день или смеси гороха и муки». Этот рацион разбавлялся рыбой, если моряки были достаточно умелыми, чтобы ее поймать. Грог и иногда бренди были также важными частями еженедельного рациона, и из-за них часто возникали ссоры. Иногда капитан сокращал паек, уменьшая количество пищи и питья, что неизбежно приводило к проклятиям, особенно если рацион в каюте капитана оставался неизменным [323]. Работа, которую выполняли матросы, была традиционной — удерживать, натягивать, регулировать паруса (часто наверху мачты), чтобы собрать или развернуть парус, вести судно в нужном направлении за штурвалом (обычно в течение двух часов); все это проходило под руководством помощника капитана на вахте. Многие капитаны клялись, что у них на борту никто не будет бездельничать, и каждый рабочий час был заполнен до отказа — вплоть до уборки палубы. Матросы плели циновки, толстые сети из пряжи или маленьких веревок, чтобы защитить груз от трения, делали сетки. Когда судно приближалось к африканскому побережью, матросы спускались в трюм и выносили оттуда товары для обмена. Однако работорговый корабль имел несколько отличительных черт. На судне, где охрана и вахта были вопросом жизни и смерти, стрелок проверял и чистил пушки. Он также был обязан следить за короткоствольными ружьями и орудиями, в то время как другие матросы готовили боеприпасы и патроны. Моряки вязали сеть, которую использовали, чтобы предотвратить бегство невольников с корабля или не дать нежелательным африканским торговцам подняться на него. Капитан Уильям Миллер на корабле «Черный принц» отметил в своем судовом журнале в 1764 г.: «Люди занимаются плетением сетей и других необходимых вещей». Моряки также пересчитывали и складывали раковины каури в мешок для торговли42 [324]. Когда работорговое судно подходило к побережью Африки, матросы становились больше чем моряками. Они продолжали выполнять работы на судне, следили за якорем, поднимали паруса, чтобы корабль мог держать нужное направление, особенно если капитан хотел вести «курсирующий рейс», в котором он закупал рабов в нескольких местах, что было распространено на Наветренном берегу. Матросы убирали судно, чинили паруса, восстанавливали оснащение, охраняли склады. В это же время они, как пояснил Джеймс Филд Стенфилд, строили навес из соломы или парусины над большей частью палубы, обеспечивая защиту от палящего солнца и сохранение пленников, которых купит капитан. Как только начинались покупка и продажа, матросы садились в шлюпки и баркасы и отплывали иногда на большие расстояния от судна на берег и обратно, чтобы поддержать связь с другими кораблями, привезти на корабль товары, людей, пищу (зерно, рис, воду). Как только все было приобретено и как только капитан начинал покупать рабов, менялась социальная функция матросов: они превращались в тюремщиков. Они оставались таковыми 7-10 месяцев или больше до возвращения, из которых 5-7 месяцев они проводили на побережье и 2-3 месяца во время Среднего пути, пока судно не прибывало в пункт назначения — в американский порт. Как только невольники оказывались на борту, «вахта» приобретала новое значение. Капитан требовал от охраны не отлучаться и сохранять бдительность на главной палубе в любое время, даже если невольников там не было. Каждый вахтенный был вооружен, кто-то пистолетами, другие мушкетами. У всех были ножи с шнуром на рукоятке, за который нож привязывался к запястью матроса, чтобы невольники не смогли его легко вырвать и отнять [325]. Главной заботой во время рейса было не допустить побегов и бунтов, которые казались рабам легко осуществимыми — ведь берег еще был рядом и у них была надежда вернуться домой (даже при том, что по дороге его или ее ожидали новое пленение и перепродажа). Задачей матроса было сохранять бдительность и беречь новую живую собственность капитана и судовладельца. После того как не менее десяти невольников были доставлены на борт, всех их заковывали или связывали. Под руководством капитана и помощника, так же как оружейника или стрелка, матросы надевали на рабов кандалы, связывая мужчин парами, левыми запястьем и лодыжкой одного за правые запястье и лодыжку другого. После этого всякий раз, когда невольники выходили на главную палубу, матросы проверяли цепи на ногах и скрепляли их в группу по 10 человек на палубе. Матросы должны были проверять кандалы на мужчинах тщательно и регулярно, по крайней мере два раза в день, утром и вечером [326]. Женщин и детей обычно не связывали, если только они не оказывали сопротивление и были покорны. Как только все было готово, члены команды строили «баррикаду» и оснащали ее мушкетами. Два матроса оставались на посту рядом с четырехфунтовым орудием, «повернув ствол так, чтобы обстрелять главную палубу, если случай к этому вынудит» [327]. Пока судно заполнялось, моряки следили за повседневной жизнью пленников в трюме и на главной палубе. В трюме моряки помогали «рабам убираться», т. е. чистить те места, где каждый раб сидел или лежал во время Среднего пути. Главный помощник и боцман, с плетью кошкой-девятихвосткой в руке, контролировали эту уборку; второй помощник и стрелок следили за женщинами. Моряки помогали сковывать невольников вместе, «следя за их руками и ногами и заставляя их сидеть при этом неподвижно». Того, кто «не добирался быстро до своего места», подгоняли «кошкой». Джордж Миллар, который служил на корабле «Кентербери» во время рейса в Старый Калабар в 1767 г., писал: «Я должен был заботиться о рабах, следить за уборкой и не давать им драться друг с другом» [328]. Когда невольники находились на главной палубе в течение дневных часов, часть матросов спускалась в трюм, чтобы убрать их помещения. Иногда эта работа выполнялась непосредственно невольниками, но чаще матросами, которые искренне презирали такое занятие. У этой работы было несколько видов, что-то было повседневной обязанностью, что-то нужно было делать по необходимости. Постоянной задачей был вынос бочек с нечистотами. Александр Фальконбридж писал: «В каждом помещении стояли три или четыре больших ведра конической формы, около двух футов в диаметре в основании и одного фута сверху; к ним, когда необходимо, подходили негры». Матросы также натирали палубу, используя песок и другие абразивы, чтобы удалить высушенную грязь, рвоту и слизь. Один раз в неделю или две матросы после чистки окуривали помещения разными способами. Капитан Уильям Литтлтон требовал поставить «раскаленный брусок в уксус», чтобы дым проникал повсюду. Моряк Сэмюэл Робинсон писал, что на судне нижняя палуба «сохранялась в идеальном порядке, она была вымыта и вычищена песком два раза в неделю, просушена с помощью жаровен и окурена уксусом и табачным дымом; в то время как большие бадьи с нечистотами закрывались и устанавливались на надлежащих расстояниях» [329]. Другая ненавистная работа матросов заключалась в охране трюма и рабов. Не все капитаны требовали этого; некоторые считали достаточным запирать рабов внизу и проверять их только утром. Но на многих судах капитаны требовали выполнять эту обязанность, и Уильям Баттерворт оставил детальный отчет о том, к чему это приводило. После неудавшегося бунта капитан Дженкинс Эванс «посчитал необходимым, чтобы один человек находился в мужском помещении по ночам». Когда Баттерворт услышал, что настала его очередь идти туда, он чуть не умер от ужаса. Он подумал: «Незавидная ситуация!» Но поскольку это был приказ, он и второй матрос были назначены нести вахту именно в трюме. Мечтая, чтобы невольники оказались бы в своих «родных лесах» и чтобы сам он находился в безопасности «в родном городе», Баттерворт спрятался, чтобы избежать этой обязанности. Но напрасно: его нашли и отправили вниз на четыре часа. Когда Баттерворт добрался до своего поста, он нашел человека, которого должен был сменить «на самом верху лестницы», ведущей в трюм, «его руки крепко сжимали решетку, а в глазах стояли слезы». Он был напуган, как и Баттерворт, который сел столь далеко от рабов, как только мог, «на самом почтительном расстоянии». Время шло медленно, пока он слушал звон кандалов на невольниках из племени короманти и главарей из народа игбо после бунта, которых сковали цепью по десять человек. Баттерворт был в шоке от того, что вскоре был вынужден встать на вторую четырехчасовую вахту, во время которой ему пришлось использовать свою кошку-девятихвостку (которую он назвал «мандатом власти на нижней палубе») и ударить «старого преступника». Тот, хотя и был закован, смог приблизиться к нему. Баттерворт хотел спать, но боялся, что его разорвут на части, если он задремлет. Он начал медленно говорить с невольниками игбо около лестницы, надеясь найти в них союзников. На следующий день во время новой смены он решил, что его политика сработала, и она дает ему гарантию безопасности. Немного позже он узнал, что планировался новый бунт. У двоих мужчин, которых Баттерворт «охранял», оказались большие ножи. Очевидно, его посчитали слишком незначительной мишенью [330]. Именно поэтому другой важной обязанностью матросов был ежедневный поиск у пленников острых инструментов или каких-либо предметов, которые можно было использовать в качестве оружия против команды в случае восстания, или против себя в случае самоубийства, или друг против друга в частых ссорах, которые вспыхивали в жарких, переполненных трюмах. На некоторых судах это значило обрезать ногти потенциальным мятежникам. Все матросы должны были следить за более свободными женщинами и детьми, чтобы они не передавали инструменты через решетку вниз в трюм. Матросов посылали вниз, чтобы они пресекали драки, которые вспыхивали во время конфликтов из-за мест, болезней, чистоты или из-за культурных различий. Хвастаясь своей человечностью (без очевидной иронии), работорговец Роберт Норрис объяснял, что такое внимание было необходимо, чтобы «сильные не угнетали слабых» [331]. Каждое утро около восьми часов, если погода была хорошая, одни матросы брали оружие, в то время как другие выводили невольников снизу, ставя мужчин перед баррикадой, женщин и детей — в кормовой части. После того как мужчин заковывали в цепь на палубе, матросы помогали им вымыть сначала лица и руки, затем тела, пока врач ходил рядом, слушал жалобы и искал первые признаки болезней. Около десяти часов матросы раздавали завтрак, который обычно состоял из африканской пищи в зависимости от того, из какой местности был невольник: рис для жителей Сенегамбии и Наветренного берега, зерна для жителей Золотого берега, ямс для людей из заливов Бенин и Биафра. Матросы также разливали в миски воду. После еды они собрали посуду и ложки и все это мыли. В полдень приходило время других дел. Важная роль среди них отводилась так называемым «танцам». Врачи и работорговцы полагали, что упражнения помогут поддержать здоровье невольников. Поэтому каждый день африканцы были обязаны танцевать (а на многих судах и петь). Танец мог принимать разные свободно выбранные формы под аккомпанемент африканских инструментов (играли в основном женщины) или тоскливого звона цепей (звенели в основном мужчины). Некоторые отказывались принимать участие в этих упражнениях, другие делали это тайком. К тем, кто отказывался, приходила «кошка», которой владел помощник или боцман. То же самое касалось приема пищи: некоторые люди отказывались есть, преднамеренно или из-за болезни и подавленности. Насилие вынуждало их подчиняться. Идеальным инструментом принуждения была вездесущая «кошка», к которой прибегали офицеры. Многочисленные свидетели отмечали, что она тем не менее срабатывала не всегда: многие все равно отказывались есть, принуждая применить к ним другие, более сильные средства, включая раскаленный уголь и, наконец, speculum oris — расширитель рта. Матросы помогали проводить эти пытки, но инициативу на себя не брали. В определенное время дня мужчинам и женщинам предлагали хлеб и иногда трубку с табаком и глоток бренди. На некоторых судах женщинам и девочкам давали бусины, чтобы они могли делать украшения. Обед раздавали около четырех часов, обычно он состоял из европейского продовольствия — гороха с соленым мясом или рыбой. Многие повара делали dab-a-dab — смесь риса, небольшого количества соленого мяса, перца и пальмового масла. В конце дня, где-нибудь между 16:00 и 18:00, мужчин уводили и запирали внизу. Женщины и дети обычно оставались на палубе дольше, пока их тоже не запирали в темноте на 12-14 часов [332]. «Танец» и прием пищи правдиво свидетельствовали о работорговом корабле: офицеры приберегали для себя средства насилия. Только капитану и врачу, как сказал Исаак Уилсон, было разрешено наказывать рабов на борту судна. Другие с этим соглашались. Александр Фальконбридж утверждал, что только капитану, главному помощнику и самому врачу разрешили использовать кошку-девятихвостку. Простые матросы редко владели «кошкой», и, как правило, только в двух ситуациях: когда они спускались вниз или в случае наказаний за неудавшееся восстание [333]. В последнюю очередь работа матросов состояла в подготовке невольников для продажи, когда судно приближалось к порту назначения. Как подчеркнула историк Эмма Кристофер, это было своего рода производством, в котором матрос превращал африканского пленника в товар для продажи. Прежде всего они снимали кандалы с запястий и лодыжек мужчин приблизительно за десять дней до прибытия, чтобы позволить натертым ранам зажить. Потом невольников мыли, брили бороду и иногда голову мужчинам и использовали разные снадобья, чтобы скрыть их раны. Седые волосы сбривались или перекрашивались в черный цвет. Наконец, матросы натирали тела африканцев пальмовым маслом. Весь этот процесс повышал ценность товара. Благодаря рабочим рукам матросов на судно были погружены дорогостоящие предметы потребления, вскоре доступные для продажи [334]. Моряки, рабы и насилие Ливерпульский автор Дикки Сэм описал жестокую действительность жизни раба, прошедшего этот путь: «Капитан запугивает матросов, матросы мучают рабов, сердца рабов разрываются от отчаяния». В этих словах заключена важная правда. Насилие спускалось вниз от капитана и офицеров к матросам и невольникам. Матросы, часто сами избитые и оскорбленные, изливали свое тяжелое положение на еще более презренных и бессильных пленников. То, как это происходило на любом корабле, в значительной степени зависело от капитана, который имел огромную власть для управления кораблем по своему усмотрению. Несмотря на то что капитаны и офицеры были главными агентами дисциплинарного насилия, именно матросы держали передовую линию фронта социальной войны на судне. Это нужно подчеркнуть особо, потому что Джеймс Филд Стенфилд в своем драматическом изложении работоргового путешествия имел тенденцию смешивать матросов с рабами [335]. Наименее задокументированный тип насилия на невольничьем корабле был, вероятно, самым распространенным — это было грубое, иногда жестокое повседневное обращение. Доктор Экройд Клакстон, врач на корабле «Юный герой», отмечал, что капитан Молино обращался с невольниками хорошо, но матросы — плохо. Однажды на судно была доставлена группа больных рабов, которых на палубе укрыли парусиной, скоро она вся была перепачкана «их кровью и слизью, которые они не могли сдержать». Матросы, которые должны были убирать эту парусину, рассердились и жестоко их избили. Это так напугало больных рабов, что они после того «ползали к бадье и сидели там, напрягая внутренности». Это, как отметил врач, привело к разрывам «прямой кишки, что было невозможно полностью излечить». Таким был один из тысяч случаев повседневного террора [336]. Самый большой взрыв насилия со стороны команды судна следовал за неудавшимся восстанием рабов. Главарей на глазах всех невольников страшным образом наказывали на главной палубе. Когда офицеры уставали от исполнения наказания, они передавали «кошку» матросам, которые продолжали снимать кожу с жертв. В другом случае матросы, как было известно, замучили побежденных мятежников, разрезав в нескольких местах их кожу ножами. Иногда матросы должны были применять ужасающие средства наказания. Они не только удерживали невольников в заточении, но и злобно наказывали тех, кто попытался из него убежать.