— Ты шустрая, — заметила она. Я скромно пожала плечами. Нет необходимости говорить ей о керосине. — Ты нашла сухие щепки в ящике? — спросила она. — Нет, — сказала я, — я… Ее глаза расширились от ужаса, и она вытянула руку с чашкой. — Только не кусты! Ты не трогала кусты бузины? — Что ж, да, — честно сказала я. — Это было совсем не сложно, я… Чашка выскользнула из ее рук, и обжигающий чай брызнул во всех направлениях. Она спрыгнула с кровати с поразительной прытью и забилась в угол. — Хильда Мюир! — Она завела жуткий отчаянный плач, усиливавшийся и ослабевавший, словно воздушная сирена. — Хильда Мюир! — Она указывала на дверь. Я оглянулась, но там никого не было. — Уходи от меня! Убирайся! Убирайся! — Ее рука дрожала, словно мертвый лист. Я стояла ошеломленная. Что я сделала? — О Боже! Хильда Мюир! Мы все мертвы! — застонала она. — Теперь мы все мертвы! 3 В юго-западном крыле располагается будуар Харриет, тихий заповедник, который сохраняется точно в таком виде, как в тот ужасный день десять лет назад, когда новость о ее трагической гибели достигла Букшоу. Несмотря на итальянское кружево на окнах, внутри комната представляет собой удивительно стерильное помещение, как в Британском музее, когда команда безмолвных, одетых в серое уборщиков приходит в ночи вымести все признаки жизни вроде паутины или пыли. Хотя мне кажется это маловероятным, мои сестры считают, что это отец хранит святилище Харриет. Однажды, прячась под лестницей, я подслушала, как Фели рассказывает Даффи: «Он делает уборку ночью во искупление своих грехов». «Кровавые пятна и всякое такое», — драматически прошептала Даффи. Я слишком сгорала от любопытства, чтобы уснуть, и поэтому долго лежала в постели с открытыми глазами и думала, что же она имела в виду. В юго-восточном крыле дома верхние окна моей химической лаборатории отражают медленно плывущие облака. Они дрейфуют по темному стеклу, словно жирные овцы на голубом лугу, не давая ни малейшего намека внешнему миру на то, какой дворец наслаждений таится внутри. Я радостно взглянула на окна, обвив себя руками и думая о сверкающих колбах и ретортах, готовых доставить мне удовольствие. Снисходительный отец моего двоюродного дедушки Тарквина де Люса построил эту лабораторию для своего сына во время правления королевы Виктории. Дядюшку Тара выгнали из Оксфорда в разгар какого-то скандала, не уточнялось, какого именно — по крайней мере в моем присутствии, — и именно здесь, в Букшоу, он начал свою славную, хоть и отшельническую карьеру химика. После смерти дяди Тара лаборатория осталась наедине со своими секретами, запертая и позабытая людьми, которых больше интересовали налоги и канализация, чем стеклянные сосуды затейливой формы. Пока не пришла я и, так сказать, не предъявила на нее права. Я наморщила нос, с удовольствием воспоминая, как это произошло. Приблизившись к кухонной двери, я возгордилась тем, что сообразила использовать наименее заметный вход. Помня о Даффи и Фели, которые вечно строят козни и заговоры против меня, осторожность не может быть чрезмерной. Но возбуждение от праздника и доставки фургона цыганки в Изгороди заставило меня забыть об обеде. Прямо сейчас даже ломтик вызывающего бурление в животе пирога с кабачками миссис Мюллет, вероятно, пришелся бы кстати, если выпить стакан ледяного молока, чтобы заморозить вкусовые рецепторы. В это время дня миссис Мюллет должна уже уйти домой, и кухня будет предоставлена мне. Я открыла дверь и вошла внутрь. — Попалась! — проскрежетал голос мне на ухо, и все вокруг потемнело, когда мне на голову натянули мешок. Я сопротивлялась, но безуспешно. Мои руки и ладони оказались бесполезны, когда отверстие мешка туго завязали вокруг бедер. Не успела я закричать, как нападавшие — которых было двое, я была вполне уверена, судя по количеству ладоней, схвативших мои конечности, — перевернули меня вверх тормашками. Теперь я стояла на голове, и кто-то держал меня за щиколотки. Я задыхалась, мои легкие наполнились острым земляным запахом картошки, хранившейся в мешке. Кровь прилила к голове. Проклятье! Мне следовало раньше сообразить, что надо пинаться. Теперь уже слишком поздно. — Шуми сколько хочешь, — прошипел второй голос. — Никто тебя не спасет. С отчаянием я поняла, что это правда. Отец уехал на день в Лондон на филателистический аукцион, и Доггер отправился с ним, чтобы купить секаторы и крем для обуви. Мысль о грабителях в Букшоу была неправдоподобна. Оставались Даффи и Фели. Странное ощущение, но я пожалела, что это не грабители. Я припомнила, что в целом доме только одна дверная ручка, которая скрипит: на двери, ведущей на лестницу в подвал. Она скрипнула. Через миг, словно подстреленного оленя, меня взгромоздили на плечи моих пленителей и грубо поволокли вперед головой в подвал. Внизу меня грубо повалили на плитки, и я ударилась локтем, мой крик боли отразился эхом от сводчатых потолков, и следом послышалось чье-то тяжелое дыхание. Чьи-то туфли шаркнули по камню недалеко от того места, где я лежала. — Молю о молчании! — прокаркал замогильный голос, прозвучавший искусственно, будто исходил от жестяного робота. Я издала еще один вопль и, боюсь, могла даже не сдержать всхлип. — Молю о молчании! То ли от неожиданного шока, то ли от липкого холода подвала, я не уверена, но я начала дрожать. Примут ли они это за проявление слабости? Говорят, что некоторые маленькие животные инстинктивно притворяются мертвыми в случае опасности, и я осознала, что я такая же. Я делала неглубокие вдохи и старалась не шевелить ни единой мышцей. — Освободи ее, Гарбакс! — Да, о Трехглазая! Иногда мои сестры развлекались, внезапно примеряя роли неких эксцентричных созданий, еще более эксцентричных, чем они были в повседневной жизни. Они обе знали, что это развлечение почему-то особенно меня расстраивает. Я уже узнала, что сестринские отношения, словно Лох-Несс, таят в себе нечто необъяснимое, но полагаю, что только сейчас я осознала, что из всех невидимых связей, объединивших нас троих, темные — наиболее сильные. — Прекрати, Даффи! Прекрати, Фели! — закричала я. — Вы меня пугаете! Я несколько раз убедительно по-лягушечьи дернула ногами, как будто была на грани припадка. Мешок неожиданно сдернули, перевернув меня лицом вниз, на камни. Единственная свеча, стоящая на деревянном бочонке, прерывисто мерцала, ее бледный свет отбрасывал темные тени, танцующие среди каменных арок подвала. Когда мои глаза приспособились ко мраку, я увидела лица сестер, гротескно светившиеся в тенях. Они нарисовали черные круги вокруг глаз и ртов горелой пробкой, и я сразу же поняла послание, которое они должны были передать: «Берегись! Ты в руках дикарей!» Теперь я видела, откуда взялся искаженный голос робота, который я слышала: Фели говорила в отверстие пустой банки из-под какао. — Французский черный янтарь — просто стекло, — плюнула она, швырнув банку на пол. — В точности твои слова. Что ты сделала с маминой брошью? — Это была случайность, — неубедительно заныла я. Ледяное молчание Фели придало мне немного уверенности. — Я уронила ее и наступила. Если бы это был настоящий янтарь, он бы не раскололся. — Дай ее сюда. — Не могу, Фели. Ничего не осталось, кроме мелких осколков. Я растворила их на окалину. На самом деле я расколотила эту штуку молотком и превратила в черный песок. — Окалину? Зачем тебе окалина? Было бы ошибкой рассказывать ей, что я работаю над новым видом керамической колбы, которая сможет выносить температуры, производимые сверхнасыщенной кислородом бунзеновской горелкой. — Ни зачем, — ответила я. — Я просто дурачилась. — Довольно странно, но я тебе верю, — сказала Фели. — Это то, что вам, подменышам эльфов, удается лучше всего, не так ли? Дурачиться. Должно быть, замешательство на моем лице было очевидным.