— Ха! Флавия! — сказал он. — «День не может считаться плохим, если он приводит юного гостя к моей калитке». Гораций, разумеется, или это Катулл? Я улыбнулась, как будто знала, но забыла. — Здравствуйте, доктор Киссинг, — сказала я, протягивая ему пакетик «Плейерс»,[57] который я утащила из бельевого ящика Фели. Фели купила его, чтобы произвести впечатление на Дитера. Но Дитер высмеял ее. «Нет, спасибо, — сказал он, когда она предложила ему сигарету. — Это губит грудь», — и она отложила пачку неоткрытой. Фели необычайно гордится своей грудью. — А, — произнес доктор Киссинг, извлекая коробок спичек как будто ниоткуда и умело зажигая одну, одновременно открывая пачку сигарет. — Как мило с твоей стороны подумать о моей большой слабости. Он глубоко вдохнул, задерживая дым в легких чуть ли не целую вечность. Затем выпустил дым и заговорил, глядя куда-то вдаль, как будто обращался к кому-то другому: — Thus he ruins his Health, and his Substance destroys, By vainly pursuing his fanciful Joys, Till perhaps in the Frolic he meets with his Bane And runs on the weapon by which he was slain?[58] «Столкнется с оружием, которым будет убит»? Кровь застыла в жилах, когда он продекламировал последнюю строчку. Он подразумевал курение — или странную смерть Бруки Хейрвуда? Беседа с доктором Киссингом, я знаю, — это шахматная игра. Никаких легких путей. — Хромцы, — сказала я, делая первый шаг. — Ах да. — Он улыбнулся. — Хромцы. Я знал, что ты меня спросишь о хромцах. В противном случае я был бы разочарован. Могли мистер или миссис Петтибоун рассказать ему о моем интересе? Как-то это маловероятно. — Разумеется, ты не подозреваешь, что я один из них? — Нет, — сказала я, стараясь держаться наравне с ним. — Но я знаю, что ваша племянница… До этого момента у меня совсем вылетело из головы, что доктор Киссинг — дядя мисс Маунтджой. — Моя племянница? Ты думаешь, что Тильда информировала меня о твоих… Бог мой, нет! Она ничего не говорит — ни мне, ни кому-то еще. Даже Господь Бог не ведает, что творит ее левая рука в эти дни. Он заметил мое замешательство. — Не надо далеко заглядывать, — сказал он. — Миссис Мюллет? Доктор Киссинг издал хриплый кашель, неприятно напомнивший мне о Фенелле, и утешил себя очередной сигаретой. — Общеизвестно, что ты обитаешь, так сказать, в непосредственной близости от достойной миссис Мюллет. Остальное — просто догадка. — Он продолжил: — Я не общался лично с доброй женщиной. Но я полагаю, что она широко и далеко известна своей склонностью… э-э… — …стирать грязное белье на людях, — закончила я. Он слегка поклонился верхней частью туловища. — Твои описательные способности повергают меня в трепет, — сказал он. Я легко могла бы полюбить этого человека. — Я знаю о Никодимусе Флетче, — поведала я ему, — и о том, что он принес свою веру в Бишоп-Лейси. Я знаю, что в окрестностях еще остались несколько практикующих хромцов и что они временами собираются в Изгородях. — Чтобы проводить крещения. — Да, — сказала я. — Крещения. — Раньше это был привычный обряд, — сказал он. — Сейчас осталось мало хромцов детородного возраста. Я попыталась сообразить, кто они. Наверняка не Тильда Маунтджой и не миссис Петтибоун. — Полагаю, бедная миссис Булл была последней, — заметил он, и я обратила внимание, что он наблюдает за мной краешком глаза. — Миссис Булл? Миссис Булл — хромец? — Миссис Булл, которая живет в Канаве? — уточнила я. — Та, чьего ребенка украли цыгане? Я не могла удержаться. Пусть я в это не верила, но ужасные слова вырвались у меня, не успела я подумать. Доктор Киссинг кивнул. — Так говорят. — Но вы в это не верите. Теперь я была в хорошей форме и улавливала все оттенки значений в словах старика. — Должен сознаться, что не верю, — сказал он. — И полагаю, ты захочешь, чтобы я объяснил тебе почему. Я смогла только выдавить глупую улыбку. Хотя дождь еще колотил по зонтику монотонной барабанной дробью, в укрытии царили удивительные покой и тепло. На противоположной стороне лужайки жуткое строение под названием Рукс-Энд прижалось к земле, словно гигантская каменная жаба. В высоком окне комнаты, которая когда-то, наверное, была бальным залом, две старые дамы в нелепых старомодных нарядах танцевали величавый менуэт. Я видела эту пару в мой прошлый визит к доктору Киссингу, они исполняли свои бесконечные па под деревьями, и теперь они, по всей видимости, заметили меня. Пока я наблюдала за ними, та, которая была ниже ростом, сделала паузу на достаточно долгое время, чтобы помахать мне рукой в перчатке, а другая, увидев приветствие партнерши, подошла ближе к стеклу и присела в глубоком изысканном реверансе. Когда я снова переключила внимание на доктора Киссинга, он закуривал очередную сигарету. — До прошлого года, — сказал он, наблюдая, как дым исчезает в дожде, — я еще мог забраться на верхушку Джека О'Лантерна. Для молодого человека в превосходной физической форме это не более чем приятная прогулка, но для ископаемого в инвалидной коляске это мучение. Но все же для старика даже мучение может быть желанным облегчением после скуки, так что я часто совершал это восхождение просто от злости. С верхушки можно видеть окрестности, словно из корзины воздушного шара. В отдалении находится школа Грейминстер, место моих величайших триумфов и моей самой горькой неудачи. Видно Изгороди и под ними Букшоу, дом твоих предков. Так случилось, что именно в Изгородях я однажды предложил милой Летиции Хамфри руку и сердце, и именно в Изгородях Летиции хватило здравого смысла сказать нет. — Готова поспорить, что она пожалела об этом, — галантно сказала я. — Она жила без сожалений. В итоге Летиция вышла замуж за человека, сколотившего состояние, подмешивая в пшеничную муку костяную пыль. Мне пришлось понять, что они сделали друг друга очень счастливыми. Облачко табачного дыма четко обозначило его вздох во влажном воздухе. — Вы сожалели об этом? — спросила я. Невежливый вопрос, но я хотела знать. — Хотя я больше не взбираюсь на Джека О'Лантерна, — сказал он, — дело не только в моей немощи, а скорее из-за все более и более глубокой печали, видной с вершин, — печали, которая не так заметна с низин. — Изгороди? — Было время, когда я любил смотреть сверху вниз на этот древний изгиб реки, словно с высоты моих лет. Я этим занимался и в тот день в апреле, два с половиной года назад, когда пропал младенец Буллов. Моя челюсть, должно быть, упала на грудь. — С моего наблюдательного пункта я видел, как цыгане ушли со своей стоянки, а позже я заметил, как миссис Булл толкала коляску с младенцем вдоль Канавы. — Постойте, — сказала я. — Наверняка это была другая дорога. — Это было именно так, как я описал. Цыганка запрягла коня и повела фургон по Канаве. Некоторое время спустя появилась миссис Булл, она везла ребенка в противоположную сторону, к Изгородям. — Возможно, коляска была пуста, — предположила я. — Отличная мысль, — сказал доктор Киссинг, — если не учитывать тот факт, что я видел, как она подняла ребенка, когда доставала потерянную бутылочку из-под одеял. — Но тогда Фенелла не могла похитить ребенка. — Очень хорошо, Флавия. Как ты, возможно, осознала, я давным-давно пришел к этому же выводу. — Но… — Почему я не сообщил полиции? Я тупо кивнула. — Я задавал себе этот вопрос снова и снова. И каждый раз отвечал, что отчасти потому, что полиция никогда меня не спрашивала. Но этого недостаточно, не так ли? Нельзя отрицать факт, что когда человек достигает определенного возраста, он колеблется, взваливать или не взваливать на себя новый груз забот. Как будто, испытав определенное количество горя в жизни, получаешь отпущение грехов для Великого Директора на небесах. Понимаешь? — Думаю, да, — ответила я.