— Да, временами очень, — задумчиво отозвалась Порслин, — а временами вовсе нет. Должно быть, она заметила мое изумление. — Любовь — это не широкая река, которая течет и течет себе вечно, и если ты в это веришь, ты дура бестолковая. Ее может запрудить плотина, и тогда ничего не останется, кроме тонкой струйки… — Или она совсем иссякнет, — добавила я. Она не ответила. Я рассеянно взглянула в окно в сторону Висто и подумала о видах любви, которые я знаю и которых было немного. Через некоторое время мои мысли переключились на Бруки Хейрвуда. Кто ненавидел его настолько, чтобы убить, призадумалась я, и повесить на трезубце Посейдона? Или причиной смерти Бруки стал скорее страх, чем ненависть? Что ж, какова бы ни была причина, сейчас Бруки лежит на каталке в Хинли, и кого-то — ближайшего родственника — просят опознать тело. Когда служащий в белом халате приподнимет край простыни и откроет мертвое лицо Бруки, женщина сделает шаг вперед. У нее перехватит дыхание, она прижмет платок ко рту и быстро отвернется. Я знаю, как это происходит: видела в кино. И я готова поспорить, что этой женщиной будет его мать. Она художница, миссис Мюллет мне рассказывала, и живет в Мальден-Фенвике. Но, возможно, я ошибаюсь, возможно, они решат избавить мать от горя. Может быть, женщиной, которая выступит вперед, будет просто знакомая. Но нет, Бруки не производит впечатление человека, который водит дружбу с дамами. Немногим женщинам понравится проводить вечера, шатаясь по сельской местности в резиновых сапогах и возясь с мертвой рыбой. Я так погрузилась в размышления, что не услышала, как заговорила Порслин. — …но никогда летом, — говорила она. — Летом она все это бросала и отправлялась странствовать с Джонни Фаа без единого пенни в кармане. Как парочка детей — вот какими они были. Джонни работал лудильщиком, когда был помоложе, но бросил это занятие и никогда не объяснял почему. Тем не менее он довольно легко заводил друзей и говорил почти на всех языках на свете. Они жили на то, что Фенелле удавалось заработать, предсказывая судьбу глупцам. — Я была одним из этих глупцов, — заметила я. — Да, — сказала она. Она не собиралась разделять мои чувства. — Ты путешествовала с ними? — спросила я. — Один или два раза, когда была маленькой. Луните не особенно нравилось, когда я проводила с ними время. — Луните? — Моей матери. Она их единственный ребенок. Цыгане любят большие семьи, видишь ли, но у них была только она. Их сердца разбились, когда она сбежала с горджи — с англичанином из Ганбридж-Уэллса. — Твоим отцом? Порслин печально кивнула. — Она часто говорила мне, что мой отец был принцем, ездил на белоснежном коне быстрее ветра. Носил жилет из золотых нитей и рубашку из тончайшего шелка. Умел говорить с птицами на их языке и становиться невидимым по собственному желанию. Кое-что из этого правда, он был особенно хорош по части невидимости. Пока Порслин говорила, в моем мозгу пронеслась мысль, столь же неожиданная и непрошенная, как падающая звезда в ночном небе: поменялась бы я с ней отцами? Я отмахнулась от нее. — Расскажи мне о своей матери, — попросила я, может быть, чуть-чуть слишком жадно. — Нечего рассказывать. Она была сама по себе. Не могла вернуться домой, если это можно так назвать, потому что Фенелла и Джонни — в основном Фенелла — не приняли бы ее. Ей надо было заботиться обо мне, и у нее не было ни единого друга в целом мире. — Как ужасно, — сказала я. — Как же она справлялась? — Делая единственное, что умела. У нее был талант к картам, так что она предсказывала будущее. Иногда, когда дела шли плохо, она ненадолго отсылала меня к Фенелле и Джонни. Они хорошо обо мне заботились, но, когда я бывала с ними, никогда не спрашивали о Луните. — А ты им никогда не рассказывала. — Нет. Но, когда пришла война, все стало по-другому. Мы жили в жуткой комнате в Мургейте, где Лунита гадала на картах за занавеской, висевшей посреди комнаты. Тогда мне было всего четыре года, поэтому я мало что помню, разве только паука, жившего в дыре в стене ванной. Мы провели там… ммм… наверное, около четырех лет, и в один прекрасный день на окне пустого дома по соседству появилась табличка, и хозяйка сказала Луните, что его переделывают в клуб для военнослужащих. И внезапно Лунита начала зарабатывать больше денег, чем могла потратить. Думаю, она чувствовала себя виноватой из-за всех этих канадцев, американцев, новозеландцев и австралийцев и даже поляков, приходивших в нашу комнатушку, чтобы на них раскинули карты. Она не хотела, чтобы кто-то подумал, что она наживается на войне. Я никогда не забуду день, когда нашла ее плачущей в туалете. «Бедные парни! — помню, рыдала она. — Они все задают один вопрос: вернутся ли домой живыми?» — И что она им отвечала? — «Вы вернетесь домой с почестями», — она говорила всем одно и то же, каждому из них, за полкроны за раз. Был один офицер, все время ходивший в этот клуб: высокий парень со светлыми усиками. Я часто видела его на улице, когда он приходил и уходил. Неразговорчивый, казалось, он все время что-то высматривает. Однажды, просто шутки ради, Лунита пригласила его погадать. Не взяла с него ни пенни, потому что было воскресенье. Через день-другой она уже работала на «MI-чего-то там».[30] Они ей не сказали, но, похоже, то, что она увидела в его картах, попало прямо в точку. Какой-то знаток в Уайтхолле пытался вычислить, каким будет следующий шаг Гитлера, и до него дошел слух о цыганке из Мургейта, раскидывающей карты. Они взяли и пригласили Луниту на ланч в «Савой». Сначала это была просто игра. Может, они хотели, чтобы прошел слух, будто они в таком отчаянии, что возлагают надежды на цыганку. Но опять то, что она говорила, было так близко к их самой секретной информации, что они не могли поверить своим ушам. Они никогда не слышали ничего подобного. Сначала они подумали было, что она шпионка, и вызвали ученого из Блетчли-Парка,[31] чтобы он допросил ее. Не успел он войти в дверь, как она сказала, что ему повезло, что он жив: болезнь спасла ему жизнь. И это была правда. Он был назначен офицером связи к американцам, когда внезапный приступ аппендицита помешал ему принять участие в репетиции «Дня Д» — операции «Тигр»,[32] как она называлась. Дело было сделано плохо, сотни людей погибли. Все это замалчивалось, конечно же. В то время никто об этом не знал. Не стоит и говорить, что парень был поражен. Она прошла цветовой тест,[33] и через несколько дней мы уже жили в собственной роскошной квартире в Блумсбери. — Должно быть, у нее выдающиеся способности, — сказала я. Тело Порслин обмякло. — Были выдающиеся, — тускло ответила она. — Она погибла через месяц. Ракета Фау-1 на улице рядом с министерством авиации. Шесть лет назад. В июне. — Соболезную, — сказала я, и это было правдой. Наконец у нас появилось что-то общее, у Порслин и у меня, пусть даже это матери, погибшие слишком молодыми и оставившие нас расти в одиночестве. Как я жаждала рассказать ей о Харриет, но почему-то не могла. Печаль в этой комнате принадлежала Порслин, и я почти сразу же поняла, что слишком эгоистично лишить ее этого. Я начала собирать разбитое стекло от колбы, которую она уронила. — Ой, — сказала она, — это должна делать я. — Все в порядке, — успокоила ее я. — Я привыкла. Одно из тех надуманных извинений, которые я презираю, но как я могла сказать ей правду: что я не хотела делить с кем-то сбор осколков? Это скоротечное проявление моей женской сути? — подумала я. Надеюсь, да… и в то же время нет. Мы сидели на моей кровати, Порслин прислонилась спиной к изголовью, а я скрестила ноги в противоположном конце. — Полагаю, ты захочешь навестить бабушку, — сказала я. Порслин пожала плечами, и я подумала, что понимаю ее. — Полиция еще не знает, что ты здесь. Мне кажется, нам лучше сказать им. — Пожалуйста. — Давай отложим это до утра, — предложила я. — Я слишком устала, чтобы думать. И это была правда: мои веки словно налились свинцом. Я слишком измучилась, чтобы решать насущные проблемы. Самая большая из них — сохранить в тайне присутствие Порслин в доме. Последнее, что мне надо, — беспомощно наблюдать, как отец выставляет из дома внучку Фенеллы и Джонни Фаа. Фенелла лежит в больнице в Хинли, и, насколько я знаю, она может уже быть мертва. Если я собираюсь докопаться до причин нападения на нее в Изгородях — и, полагаю, убийства Бруки Хейрвуда, — мне следует привлекать как можно меньше внимания. Это лишь вопрос времени, когда инспектор Хьюитт заявится сюда выпытывать подробности того, как я нашла тело Бруки. Мне нужно время обдумать, какие факты я ему расскажу, а о каких умолчу. Или не умолчу? Мысли крутились водоворотом. Хей-хо! — подумала я. Какая классная штука — мир Флавии де Люс. Следующее, что я осознала, — то, что наступило утро и в окна льется солнечный свет. 13 Я перекатилась и моргнула. Я лежала, распростершись в изножье кровати, больно упираясь головой в спинку. В изголовье Порслин укуталась в мое одеяло, положила голову на мою подушку и дрыхла изо всех сил, словно какая-нибудь восточная принцесса. На миг во мне начало подниматься раздражение, но, когда я вспомнила ее вчерашний рассказ, раздражение растаяло и превратилось в жалость. Я бросила взгляд на часы и, к своему ужасу, увидела, что проспала. Я опоздала к завтраку. Отец настаивал, чтобы блюда приносили и уносили со стола с военной точностью. Очень стараясь не разбудить Порслин, я быстро переоделась, пригладила волосы щеткой и прокралась вниз к завтраку. Отец, как обычно, был погружен в свежий выпуск «Лондонского филателиста» и, похоже, едва ли заметил мой приход: верный знак, что на носу очередной филателистический аукцион. Если наше финансовое состояние столь прискорбно, как он утверждает, ему надо быть в курсе текущих цен. За едой он делал заметки на салфетке огрызком карандаша, мысленно уйдя в другой мир. Когда я проскользнула на свое место, Фели воззрилась на меня холодным неподвижным взглядом, который отработала, наблюдая за королевой Мэри в новостях. — У тебя прыщ на лице, — бесстрастно сказала я, наливая молоко в хлопья. Она притворилась, что не слышит меня, но не прошло и минуты, как я была вознаграждена зрелищем, как ее рука автоматически поднялась к щеке и начала ощупывать ее. Все равно что наблюдать за тем, как краб медленно ползет по дну моря в цветных короткометражках в кино — в «Живом океане» или вроде того. — Осторожно, Фели! — заметила я. — Он вот-вот лопнет.