Я успела подняться не больше чем на дюжину ступеней, когда откуда-то из вестибюля раздался голос отца: — Флавия… Меня засекли! Я остановилась, повернулась и спустилась на одну ступеньку из уважения. Он стоял у входа в западное крыло. — В мой кабинет, будь добра. Он развернулся и ушел. Я побрела вниз по ступенькам и хвостом последовала за ним, стараясь держаться подальше. — Закрой дверь, — сказал он и сел за стол. Это серьезно. Отец обычно читает нотации, стоя у окна и глядя на землю. Я взгромоздилась на краешек стула и попыталась изобразить внимание. — Мне звонила сестра Хэммонд по… — Он сделал жест в примерном направлении телефона, но не мог заставить себя произнести слово. — … по инструменту. Она говорит, что ты вывезла доктора Киссинга под дождь. Вот ведьма! Я ничего такого не делала. — Он не был под дождем, — запротестовала я. — Он сидел под зонтиком на лужайке и уже был там, когда я приехала. — Без разницы, — сказал отец, поднимая руку, как полицейский, регулирующий дорожное движение. — Но… — Он старый человек, Флавия. Нельзя нарушать его уединение бессмысленными нежданными визитами. — Но… — Эти блуждания по окрестностям должны прекратиться, — заявил он. — Ты делаешь из себя отъявленную приставалу. Приставалу! Ну, погоди! Я чуть не плюнула на ковер. — Я много думал об этом в последнее время, — продолжил он, — и пришел к выводу, что у тебя слишком много свободного времени. — Но… — Отчасти это моя вина, признаю. За тобой нет достаточного присмотра, и в результате твои интересы стали довольно… нездоровыми. — Нездоровыми? — Следовательно, — настойчиво нудел отец, — я решил, что тебе надо больше бывать среди людей, в обществе твоих сверстников. О чем он говорит? С одной стороны, я слишком много брожу по деревне, а с другой — мне не хватает общества других людей. Это звучало примерно так, как можно было бы говорить о бродячей овчарке. Но не успела я возразить, как отец снял очки, очень аккуратно сложил черные паукообразные заушники вдоль стекол и убрал в твердый футляр. Это знак, что разговор подходит к концу. — Викарий говорит, что хору не хватает нескольких голосов, и я уверил его, что ты будешь счастлива внести свой вклад. Они назначили дополнительную репетицию сегодня вечером, ровно в шесть тридцать. Я так изумилась, что не нашлась что сказать. Позже я сообразила. — Пошевеливайся, — сказала Фели, когда мы шли по полям к церкви. Ее пригласили заменить, как иногда бывало, мистера Колликутта. — Где же старый Коки? — поинтересовалась я и умолкла в ожидании неизбежного ответа. Фели, я думаю, наполовину влюблена в этого красивого молодого человека, которого недавно назначили органистом в Святом Танкреде. Она зашла так далеко, что присоединилась к хору, потому что с места возле алтаря открывался превосходный вид на его подпрыгивающие светлые кудряшки. Но Фели не кусалась, напротив, она была странно подавлена. — Он в жюри музыкального фестиваля в Хинли, — сказала она, как будто я задала обычный вежливый вопрос. — До, ре, ми, фа, со-о… Как там дальше? — Я пропела громко и специально фальшиво. — Оставь это для грешников, — мило предложила Фели, и мы проделали остаток пути в молчании. С полдюжины мальчиков в скаутской форме, почти все — члены хора Святого Танкреда, толкались на церковном кладбище, играя в подобие футбола чьей-то шляпой. Одним из них был Колин Праут. Фели засунула указательный палец и мизинец в рот и издала на удивление пронзительный и не подобающий леди свист. Игра тут же прекратилась. — Внутрь, — распорядилась Фели. — Сначала гимны, потом возня. Поскольку вожатый скаутов и часть мальчиков были членами хора, отряд не мог объединиться до окончания репетиции. Раздались несколько анонимных вздохов и шепотков, но мальчики послушались. Колин попытался торопливо пробежать мимо меня, не отводя взгляда от земли. — Эй, Колин, — сказала я, преграждая ему дорогу. — Я и не знала, что ты скаут. Он опустил голову, сжал руки в кулаки в карманах шортов и обошел меня. Я последовала за ним в церковь. Старшие члены хора уже заняли свои места и весело болтали в ожидании органиста, мужчины по одну сторону алтаря, женщины напротив них по другую. Мисс Кул, которая была по совместительству почтальоном и владелицей кондитерской в Бишоп-Лейси, выстрелила в меня сияющей улыбкой, и мисс Паддок, Лавиния и Аврелия, державшие чайную Святого Николаса, одинаково помахали мне пальцами. — Добрый вечер, хор, — сказала Фели. Это была традиция, уходившая далеко в глубь христианской истории. — Добрый вечер, мисс де Люс, — ответили они автоматически. Фели заняла место на скамье перед органом и, гавкнув через плечо: «Гимн триста восемьдесят третий», — приступила к первым тактам «Мы пашем поля и сеем», заставив меня лихорадочно листать сборник церковных гимнов в поисках нужной страницы. Мы запели: — We plow the fields and scatter, the good seed on the land, but it is fed and watered by God's almighty hand; He sends the snow in the winter, the warmth to swell the grain, the breezes and the sunshine, and soft refreshing rain.[59] Пока я пела, я размышляла о теле Бруки, висевшем на трезубце Посейдона под проливным дождем. Конкретно в этой грозе не было ничего освежающего, на самом деле это был адский ливень. Я бросила взгляд поверх алтаря на Колина. Он пел с сосредоточенным усердием, закрыв глаза и подставив лицо последним лучам дневного света, сочившимся сквозь темнеющее витражное стекло. Я разберусь с ним позже. — Не only is the Maker of all things near and far; He paints the wayside flower, He lights the evening star;