— Да? — Мисс Хейрвуд? — Нет, — сказала она и захлопнула дверь перед моим носом. Что ж, ладненько! Я вспомнила, как однажды отец заметил, что если грубость не относится на счет невежества, ее можно воспринимать как верный знак признака принадлежности к аристократии. Я снова нажала на звонок. Попрошу указаний. Но на этот раз дверь осталась закрытой, и дом сохранял молчание. Но постойте! У коттеджа два парадных входа. Я просто выбрала не тот. Я стукнула сама себя по голове и подошла к другой двери. Подняла дверной молоток и постучала. Дверь сразу же распахнулась, и там опять стояли Бриджи-для-верховой-езды, испепеляюще глядя на меня, хотя на этот раз не через монокль. — Могу я поговорить с миссис Хейрвуд? — отважилась я. — Это насчет… — Нет! — громко перебила она. — Убирайся! Но не успела она захлопнуть дверь, как откуда-то из глубины дома донесся голос: — Кто там, Урсула? — Какая-то девица что-то продает, — крикнула она через плечо и затем обратилась ко мне: — Уходи. Нам не нужны никакие печенья. Я увидела свой шанс и ухватилась за него. — Миссис Хейрвуд! — закричала я. — Это насчет Бруки! — Впусти ее, Урсула, — произнес голос. Когда я проскользнула мимо Урсулы в узкий коридор, она не пошевелила ни единой мышцей. — Сюда, — сказал голос, и я двинулась на звук. Полагаю, я наполовину ожидала увидеть угасающую мисс Хэвершем, цепляющуюся за свои заплесневелые сокровища в занавешенной пещере гостиной. Обнаружила я совершенно другое. Ванетта Хейрвуд стояла в луче солнечного света в эркере и повернулась, протягивая руки, ко мне, когда я вошла. — Спасибо, что ты пришла, — сказала она. Она выглядела, по моим прикидкам, лет на сорок пять. Но наверняка ей должно быть намного больше. Как же такое прекрасное создание могло быть матерью этого бездельника средних лет, Бруки Хейрвуда? Она была одета в изящный темный костюм с восточным шелковым платком на шее, а ее пальцы сверкали бриллиантами. — Я должна извиниться за Урсулу, — произнесла она, беря меня за руку, — но она энергично меня защищает. Вероятно, слишком энергично. Я молча кивнула. — В моей профессии приватность превыше всего, видишь ли, а теперь, из-за всего этого… Она сделала широкий жест, будто охватывая весь мир. — Я понимаю, — сказала я. — Мои соболезнования по поводу Бруки. Она повернулась взять сигарету из серебряного портсигара, прикурила ее серебряной зажигалкой, которая вполне могла быть моделью лампы Аладдина, и выпустила длинную струйку дыма, который, как ни странно, в солнечном свете тоже казался серебряным. — Бруки был хорошим мальчиком, — заметила она, — но не вырос в хорошего человека. У него был роковой дар заставлять людей ему верить. Я не была уверена, что она имеет в виду, но все равно кивнула. — Его жизнь не была легкой, — задумчиво продолжила она. — Не такой легкой, как могло показаться. — И затем, довольно неожиданно: — Теперь скажи, зачем ты пришла? Ее вопрос застал меня врасплох. Зачем я пришла? — О, не надо замешательства, дитя. Если ты пришла выразить сочувствие, ты это уже сделала, за что я тебя благодарю. Можешь уйти, если хочешь. — Бруки был в Букшоу, — выпалила я. — Я обнаружила его в гостиной посреди ночи. Ну чего мне стоило отрезать себе язык! Нет никакой необходимости его матери знать это — совершенно никакой, а мне не следовало говорить. Но часть меня знала, что это совершенно безопасно. Ванетта Хейрвуд — профессионал. Она не больше хочет огласки полуночных похождений своего сына… чем я. — Я хочу попросить тебя о большом одолжении, Флавия. Скажи полиции, если ты должна, но если ты считаешь, что это несущественно… Она отошла обратно к окну и остановилась, погрузившись в прошлое. — Видишь ли, у Бруки есть… были свои демоны, так сказать. Если нет необходимости делать их общеизвестными, тогда… — Я никому не скажу, миссис Хейрвуд, — сказала я. — Обещаю. Она обернулась и медленно прошлась по комнате. — Ты удивительно умная девочка, Флавия, — заметила она. И затем, подумав несколько секунд, добавила: — Пойдем, я хочу кое-что показать тебе. Мы направились вниз по лестнице, а потом вверх, в часть дома, куда я постучала первый раз. Низкие обшитые деревом потолки заставляли ее раз за разом сутулиться, когда мы переходили от комнаты к комнате. — Студия Урсулы, — сказала она, махнув рукой на комнату, заполненную прутьями и ветками. — Плетеные изделия, — объяснила она. — Урсула — поклонница традиционных искусств. Ее ивовые корзины получали призы и здесь, и на континенте. По правде говоря, — она перешла на конфиденциальный шепот, — запах ее химических препаратов временами выгоняет меня из дома, но ведь это все, что у нее есть, у бедняжки. Химических препаратов? Мои уши зашевелились, как у старого боевого коня при звуке горна. — Преимущественно сульфур, — продолжила она. — Урсула использует его пары для отбеливания ивовых прутьев. Они становятся белыми, как полированная кость, видишь ли, но бог мой, что за запах! Я уже предвидела, что мне светит ночное копание в книгах в химической лаборатории дяди Тара. Мой мозг уже бросился обдумывать химические свойства салицина (С13Н18О7), обнаруженного в коре ивы в 1831 году Леру, и старого доброго сульфура (S). По личному опыту я знала, что ивовые сережки, если их несколько недель подержать в закрытой коробке, начинают издавать жутчайший запах дохлой рыбы — факт, который я взяла на заметку для дальнейшего использования. — Сюда, — сказала миссис Хейрвуд, ныряя, чтобы не ушибиться головой об особенно низкую балку. — Осторожно голову, и смотри под ноги. Ее студия была великолепным местом. Ясный северный свет наполнял ее сквозь угловые окна с фрамугами над головой, из-за чего возникало впечатление, будто комната внезапно привела на лесную опушку. Большой деревянный мольберт стоял на свету, и на нем был наполовину законченный портрет Флосси, — сестры Шейлы Фостер, подружки Фели. Флосси сидела в большом, обитом тканью кресле, поглаживая огромного белого персидского кота, устроившегося у нее на коленях. Кот выглядел почти человеком. Вообще-то, Флосси тоже выглядела неплохо. Не то чтобы я особенно ее любила, но и зла я на нее не держу. Портрет идеально уловил, как не смог бы даже фотоаппарат, ее тщательно отрепетированную вялость. — Ну, что скажешь? Я окинула взглядом тюбики с краской, измазанные краской ковры и изобилие кисточек из верблюжьей шерсти, топорщившихся вокруг меня из жестянок, стаканов и бутылочек, словно тростник на болоте в декабре. — Очень милая студия, — сказала я. — Вы это хотели показать мне? Я указала пальцем на портрет Флосси. — Господи, нет! — ответила она. Сначала я не заметила, но в дальнем конце студии, подальше от окон, имелись два темных угла, где примерно дюжина полотен без рам были прислонены лицом к стене, а тыльными сторонами, заклеенными бумагой, к комнате. Ванетта (к настоящему моменту я скорее думала о ней как о Ванетте, чем о миссис Хейрвуд) склонилась над ними, перебирая их, словно папки в огромной картотеке. — А! Вот она! — наконец произнесла она, вытаскивая большой холст. Держа его тыльной стороной ко мне, она поднесла картину к мольберту. Переставив Флосси на ближайший деревянный стул, она повернула холст и водрузила на место. Она отступила, не говоря ни слова и предоставляя мне беспрепятственный вид на портрет. Мое сердце остановилось. Это была Харриет. 14