Мое платье? Разве мисс Маунтджой не описала ему во всех подробностях то, что видела? Постой-ка, может, она ничего такого не делала. Возможно, отец до сих пор не в курсе, что произошло в каретном сарае. Боже, благослови тебя, мисс Маунтджой! — подумала я. Пребывай вечно в обществе тех святых и мучеников, которые отказались выдать, где спрятано церковное золото и серебро. Но разве отец говорит не о моих порезах и царапинах? По всей видимости, нет. И именно в этот момент, полагаю, меня осенило — поистине снизошло озарение, — что есть вещи, которые никогда не должно упоминать в приличном обществе, несмотря ни на что; что голубая кровь гуще красной; что манеры и внешний вид и жесткая верхняя губа более важны, чем собственно жизнь. — Флавия, — повторил отец, подавляя желание заломить руки, — я задал тебе вопрос. Что ты сделала со своим платьем? Я опустила глаза и посмотрела на свое платье, как будто первый раз заметила ущерб. — С платьем? — произнесла я, разглаживая его и удостоверяясь, что отец хорошенько рассмотрел мои окровавленные запястья и колени. — О, прости, отец. Небольшая проблема с велосипедом. Неприятность, но я постираю его и заштопаю сама. Все будет в лучшем виде. Мой острый слух уловил звук хриплого смешка в коридоре. Но я предпочитаю верить, что то, что я увидела в глазах отца, было гордостью. 12 Порслин спала мертвым сном. Я напрасно беспокоилась. Я стояла и смотрела, как она лежит на моей кровати практически в той же позе, как я ее оставила. Темные круги под глазами, кажется, посветлели, и дыхание почти не слышалось. Через две секунды все взорвалось водоворотом яростного движения, и я была прижата к кровати, а большие пальцы Порслин давили мне на дыхательное горло. — Дьявол! — прошипела она. Я боролась, чтобы высвободиться, но не могла пошевелиться. В мозгу вспыхивали яркие звезды, когда я цеплялась за ее руки. Мне не хватало кислорода. Я пыталась отстраниться. Но я была ей не соперница. Она больше и сильнее, чем я, а я уже слабела и утрачивала интерес к сопротивлению. Как легко было бы сдаться… Ну нет! Я перестала сражаться с ее руками и вместо этого большим и указательным пальцами зажала ее нос. Из последних сил я яростно крутанула его. — Флавия! Она внезапно удивилась при виде меня — как будто мы старые друзья, неожиданно столкнувшиеся перед прекрасным Вермеером в Национальной галерее. Ее руки отстранились от моего горла, но я все еще не могла дышать. Я скатилась с кровати на пол, охваченная приступом кашля. — Что ты делаешь? — спросила она, удивленно осматриваясь. — Ты что делаешь? — прохрипела я. — Ты раздавила мне гортань! — О боже! — сказала она. — Ужас. Прости, Флавия, мне правда жаль. Мне снилось, что я в фургоне Фенеллы, и там был какой-то ужасный… зверь! Он стоял надо мной. Я думала, что это… — Что? Она отвела взгляд в сторону. — Я… прости, я не могу сказать тебе. — Я никому не скажу, обещаю. — Нет, все равно. Я не должна. — Что ж, ладно, — объявила я. — Не надо. На самом деле я запрещаю тебе рассказывать мне. — Флавия… — Нет, — сказала я совершенно серьезно. — Я не хочу знать. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Я знала, что если выжду, то, что скрывает Порслин, выскочит из нее, как свиной фарш из мясорубки миссис Мюллет. Это сравнение напомнило мне о том, что я не ела целую вечность. — Ты голодна? — спросила я. — Ужасно. Ты, наверное, слышишь, как у меня урчит в животе. Я не слышала, но притворилась, что слышу, и благоразумно кивнула. — Оставайся здесь. Я принесу что-нибудь из кухни. Десять минут спустя я вернулась с миской продуктов, похищенных из кладовой. — Иди за мной, — сказала я. — В следующую дверь. Порслин, широко распахнув глаза, осматривалась, когда мы вошли в химическую лабораторию. — Что это за место? Нам можно здесь находиться? — Конечно, можно, — сказала я ей. — Здесь я провожу эксперименты. — Волшебные? — спросила она, рассматривая мензурки и пробирки. — Да, — ответила я, — волшебные. Теперь возьми вот это… Она подпрыгнула при звуке вспыхнувшей бунзеновской горелки, когда я поднесла к ней спичку. — Держи их над огнем, — сказала я, протягивая ей пару сосисок и никелированные зажимы для мензурок. — Но не слишком близко, тут очень горячо. Я разбила шесть яиц в боросиликатную испаряющую емкость и помешала стеклянной палочкой над второй горелкой. Почти сразу же лаборатория наполнилась вызывающими слюнотечение запахами. — Теперь тосты, — сказала я. — Можно делать по два за раз. Воспользуйся зажимами. Поджарь с одной стороны, потом переверни. Из необходимости я стала довольно опытным лабораторным поваром. Однажды, совсем недавно, когда отец приговорил меня к домашнему аресту в моей комнате, я даже умудрилась приготовить себе «Пятнистый Дик»,[27] сварив на пару почечное сало из кладовой в колбе Эрленмейера с широким горлышком. И поскольку вода кипит при 212 градусах по Фаренгейту, в то время как нейлон не плавится, пока его не нагреешь до 417[28] градусов, я подтвердила свою теорию, что из драгоценного чулка Фели получится отличная форма для пудинга. Если и есть что-то более вкусное, чем сосиска, поджаренная на открытой бунзеновской горелке, я не могу себе представить, что это. Разве что чувство свободы, возникающее, когда ешь ее прямо руками, капая жиром куда попало. Порслин и я набросились на еду, как каннибалы после длительной миссионерской голодовки, и вскоре не осталось ничего, кроме крошек. Когда в стеклянной мензурке закипела вода на две чашки чая, я взяла с полки, где он хранился в алфавитном порядке, между мышьяком и цианидом, аптечную банку с этикеткой «Камелия китайская». — Не беспокойся, — сказала я. — Это просто чай.[29] Теперь между нами повисло молчание, какое бывает, когда два человека начинают узнавать друг друга: еще не теплое и дружелюбное, но уже не холодное и настороженное. — Интересно, как дела у твоей бабушки, — наконец сказала я. — То есть у Фенеллы. — Полагаю, неплохо. Она твердая старушка. — Крепкая, ты имеешь в виду. — Я имею в виду твердая. Она намеренно выпустила стеклянную колбу, с которой игралась, и наблюдала, как она разлетелась на осколки на полу. — Но ее не сломают, — добавила она. Мне страшно хотелось высказать свою точку зрения, но я придержала язык. Порслин не видела свою бабушку в таком виде, как я, распростершуюся в луже собственной крови. — Жизнь может убить тебя, только если ты позволишь. Так она, бывало, говорила. — Должно быть, ты ужасно ее любила, — сказала я, осознав еще в момент произнесения этих слов, что говорю так, будто Фенелла уже умерла.