– Звери никогда так не делают. – И самое страшное – всё было зря. Он позвонил и ошибся номером. Так глупо. Иногда наша жизнь зависит от такой глупости, что не укладывается в голове. И наша смерть тоже зависит от глупости. – Смерть вообще глупая штука. Но он не ошибся номером. Там всё время так отвечают. Примитивная конспирация. – Тогда это ещё страшнее! – горестно сказала она. – Он не ошибся, но погиб с мыслью, что всё было напрасно. Почему вы ему не сказали? Нет, я знаю, но вы могли бы как-нибудь намекнуть. Хотя нет, вы не могли. – Не мог. Мы сидели, прислонившись к «теплушке», свесив ноги через край железной платформы, выкрашенной чёрными и жёлтыми полосами. Ночью они казались оранжевыми. Ночью все цвета немного другие и время течёт иначе, порою быстро, а то мучительно медленно. – Эрих! – Что? Кажется, ей нравилось моё имя. А мне нравилось, как она выговаривает первый звук – гортанно и мягко, как произносят у нас в горах. В столице гласные обрывают, и моё имя звучит как окрик и как пощёчина. – Полли бил вас ботинком по рёбрам. Теперь у вас синяки. Он так плохо смотрел на вас, как будто вы его оскорбили, так не смотрят на посторонних людей. А меня он почти не тронул. Только улыбался. Щипал за подбородок и приговаривал: «Скоро ты всё узнаешь. Страна не резиновая». – Вот и забудьте, – грозно сказал я. – Всякое там говно… И осёкся. Мысль-то, в принципе, верная, но её следовало высказать как-то дипломатичнее. Афрани смеялась. Потом вдруг посерьёзнела и склонила голову, как делают умные дети и собаки, глядя на солнце. Я видел: ей хотелось о чём-то спросить. Она долго мялась, вздыхала, крутила волосы, оглаживала юбку, краснела и, наконец, отважилась: – Эрих, а что за татуировки у вас на животе? – Просто личная информация, – ответил я. – Группа крови, номер подразделения. Системное имя, прозвище, код. Всякие разности. – Военная биография, – сказала она задумчиво. – Вот оно что. А я где-то слышала, что у солдат есть жетон и браслет. – И это тоже. Просто цепочка рвётся, а руки, знаете ли, отрывает. И в этот момент очень полезно иметь при себе письмишко от своей аллергии, прежде чем полевой коновал перельёт тебе что-то неподходящее. – Но война ведь закончилась. Эти татуировки трудно свести? – Да, в общем-то, нет. Довольно легко. Я пожал плечами. – Привыкаешь. Всё-таки память. – Но ваша память воспитывается в Брославе, – тихонько сказала она. – И ей сейчас пять лет. Вполголоса, но мне как будто с размаху засадили в солнечное сплетение. Я открыл рот. Я его закрыл. – Ну… да. Я тупо смотрел на руки. Солнце играло на них, и узор на ладонях постоянно менялся в зависимости от того, как падал свет. – Простите, – сказала она. – Ох. Простите меня, Эрих! – Нет, вы были правы. Я действительно негодяй. – Вы совершили вещи, которые сделал бы негодяй. Но вы не негодяй. – Странная логика. – Почему же? – возразила она. – Ночью вы выглядели как торчок. Но вы не торчок. А потом вы спасли нас как герой. – Ещё не спас. – Всё равно. Как герой. – Но я не герой. – Вы Рюбецаль. – Точно, – согласился я. – Он самый. Такого Рюбецаля ещё поискать. *** Я почти задремал, когда Афрани провела костяшками пальцев по моей щеке. От горячего солнца нас всех слегка разморило, за исключением часовых, выставленных с биноклем. Почти сразу же сверху раздался громкий крик. – Едут! – возбуждённо огласил Мауэр с подъемника мини-крана. – Слышите, Коллер? Я их вижу. Вон они ползут по холму! Мне будто кипятка плеснули за шиворот. Сон как рукой сняло. – Все внутрь! Живо-живо-живо! Самые предусмотрительные уже теснились в «теплушке». Кто-то шепеляво сквернословил и лез по ногам соседей, осыпаемый бранью. Афрани сорвала с шеи синий платок. Я шуганул её внутрь, поймал Йозефа, подпихнул его к остальным и с грохотом задвинул за его лопатками железную дверь. Извинения потерпят до ужина. Затем я поднёс к глазам армейский бинокль. Да, Мауэр не ошибся. По зелёному буйству красок двигалась точка, мигая и поблёскивая стеклом. Вслед за ней, на некотором расстоянии, ползла ещё одна, поменьше – видимо, легковая. Почему так мало машин? Моё сердце упруго заколотилось, к горлу подступила едкая, тошнотная желчь. Из «теплушки» доносились вопли и голоса. Чей-то кулак забарабанил в дверь изнутри. Клаустрофобия вступила в свои права, и мои пилигримы ударились в панику. – Хотите получить пулю? Они моментально притихли. Я снова глянул в бинокль. Теперь обе машины приблизились и слились в одну. Дорога развернулась, и они взбирались на холм, след в след, скрипя шинами и шурша меловой крошкой, образующей белесую пыль. Прищурившись, я силился разглядеть водителя. И маячок. Красный или синий, это без разницы. – Ах ты, чёрт! – Что там, Эрих? Это медпомощь? – Нет, – сказал я осевшим голосом. – Оставайтесь там, где сидите. Отбросил бинокль и полез вниз, сжимая в кулаке игрушечный «вальтер». У меня было чувство, что судьба обманула и жестоко посмеялась над нами, прежде чем добить автоматным огнём. Ремень зацепился за крюк. Я рванул его кверху и выругался, испытывая сильную слабость в ногах. Спасение и комфорт? Три ха-ха. Пятнистый «Мини-Блитц», прикрытый маскировочной сеткой, тоже относился к медпомощи, но вёз совсем других санитаров. За рулём я увидел жёсткое лицо Дитриха Трассе. Глава 16. Жизненное пространство Рокот поднимающейся машины звучал как взлетающий самолёт. Остальные звуки притихли. Даже щебет птиц, казалось, умолк и спрятался перед этой волной гула, что катилась, подгоняемая светом ярких ночных фар и лобового прожектора, напоминающего третий глаз, укреплённый над кабиной пилота. Потому что Дитрих Трассе походил на пилота. Когда он смотрел на землю, ему виделась карта – коричнево-зелёная штопка разноцветных квадратов, пересечённая стежками автомобильных и железных дорог. Тактик, а не стратег, он видел в земле женщину, страдающую от боли, а кто из мужчин согласен простить эту боль? На насилие отвечают оружием. Как тактика его не интересовали причины и следствия. Его брат Ульрих («Давай, сынок!»), возможно, и был стратегом, но закончил свою жизнь в спортивном зале на глазах людей с журналистским дипломом, увлечённо пишущих о гуманности.