Никаких табуреток. Механический люк обеспечивал долгое удушение. Двоим из соратников Трассе удалось пронести в камеру яд, и они скончались за два часа до казни. Им повезло. Я же всё думаю, почему они отказали ему в расстреле? Я не могу понять. Я – Эрих Коллер, человек нашего времени, убийца, как все мы, не могу понять этого – среди всех элементарных вещей есть одна, недоступная моей рациональности, аналитической мощи представителя высшей и чистой расы. Какова природа этой гуманности? *** – Зачем вам крыса? – возмущённо спросила Афрани. В самом деле, зачем? – Сам не знаю. Вместе с тем я сознавал, что вопрос своевременный и отнюдь не праздный, и в самое ближайшее время я буду вынужден придумать хоть какое-нибудь, мало-мальски разумное объяснение. Потому что крысой пропахло всё. Ланге не поскупился. Ах ты, чёрт! Половозрелый самец – сантиметров сорок в длину, если учитывать хвост, – глядел на меня сквозь прутья клетки, как узник концлагеря. Рядом с клеткой на тумбочке я увидел пакет с зерном, семечками и гранулами, напоминающими собачий корм. – Как вы её назовёте? – Это он. И… какая разница? – я задумался. – Ну, скажем, Буби. – Буби? – Или Шницель, – сказал я, начиная раздражаться. Я не предполагал давать крысе имя. Всё произошло по наитию, в лучших традициях Рождества. Детские глазки и «Папа, давай возьмём щеночка!» Хо-хо. Один взмах хвоста над опилками, и опрятная комната превратилась в благоухающий слоновий нужник, в котором мне предстояло жить ещё как минимум дня два, если не две недели. Или три. – Тогда уж лучше Буби. Она улыбнулась. Заразительно – я почувствовал, как губы сами раздвигаются в ответ, странное, непривычное ощущение. Афрани сняла платок, и под ним оказались роскошные чёрные кудри с коричневатым отливом. Их хотелось потрогать, и я молча обругал себя идиотом. – Когда вы уехали, я так испугалась. Просто до ужаса. Здесь… я решила, вы меня бросили, чтобы вернуться в Вестерхайм, и испугалась так, что плюхнулась в кресло и не могла подняться. Не держали ноги. Я говорила себе: «Встань!» и это… Это было так… Это б-б-было уж-ж… – Нет, – сказал я. Болезнь вернулась. Мне показалось, что стены сблизились, что они несутся на меня со сверхзвуковой скоростью, я как будто оглох и задохнулся. Я не могу слышать женский плач. – Перестаньте! Афрани, слышите? Я был готов её ударить. Только бы прекратился звук. В самом деле, я готов был задушить её, встряхнуть, растерзать; этот тонкий всхлип бил мне по нервам, но, к счастью, она справилась и замолчала, и я смог дышать; наконец-то я мог вздохнуть. – Простите… – Ничего, – сказал я, разжимая пальцы: на ладонях остались следы. – Вы подумали глупость, Афрани. Я бы никогда вас не оставил. Здесь небезопасно. – Даже если бы рассердились? – Какая глупость! Я встал и подошёл к окну. Зрелище этого серого неба меня успокаивало. С гор опять спускался холодный фронт, деревья приобрели крепость стали. Те рельсы, конечно, вели на Грюнбах и Регенфельде, химические заводы «Фарбен». На выданном мне плане эта ветка не обозначена. Что из этого следует? Ничего. Развал и некомпетентность. – Как ваши финансовые раскопки? – Я только приступила, – тихонько призналась Афрани, глядя на меня исподлобья. – Слишком много бумаг. Компьютер постоянно ломается. И нет связи. А знаете, Эрих, – она оживилась. – Оказывается, у «Эдема» много донаторов. А ещё говорят, что люди забыли о милосердии! – Значит, не все, – резюмировал я. – А составьте-ка мне список этих добрых душ, Афрани! И вот что – не встречалась ли в вашем будущем списке фирма «Хербст»? – Товарищество? Кстати, я тоже обратила внимание. Судя по всему, это небольшая фирма, которая почти не имеет контрактов и занимается медикаментами. Ума не приложу, как они сейчас выживают. Но видимо, дела идут неплохо, потому что «Хербст» снабжает «Эдем» лекарством и оборудованием и притом совершенно безвозмездно… Погода портилась. Ветер гнал по воде мелкую, тонкую рябь с островками пены. Человек в резиновых сапогах прикатил тачку и принялся нагружать её листьями и вывороченным дёрном. В его сгорбленной фигурке было что-то уродливо-обезьянье. Рядом с кучей стояла бочка, очевидно, листву и мусор сжигали именно там. – Вы думаете про контрафакт? Отсюда и этот вал смертей? – Нет, – медленно сказал я. – Нет, Франхен, я так не думаю. – Как вы сказали? Её лицо озарилось светом какого-то задумчивого изумления. Я повторил про себя последнюю фразу и вперился в крысиную клетку. Невозможно работать. Впервые в жизни я попал в ситуацию, в которой невозможно работать, и будь я проклят, если знал, как мне теперь себя вести. В коридоре зашуршали щётки. Потом кто-то постучал в дверь. И, не дождавшись ответа, распахнул её настежь. – Обед! – объявил Полли. – Ну наконец-то, – сказал я. – Ты бы ещё год собирался! *** Большая столовая «Эдема» – альтенхайма – не зря получила название «Королевской». В прежние времена в ней могла бы разместиться рота солдат, и на балконе ещё осталось бы место для войскового оркестра. – Возьмите ещё салата, – предложил Фриш. Он расстегнул верхние пуговицы и сосредоточенно вытирал лоб платком. Тыльные стороны пальцев поросли жёсткой рыжеватой щетиной, под которой просвечивали веснушки. – Благодарю. Я разглядывал стариков. Славный ареопаг – сервиз на двенадцать персон. Таинственный грипп выкосил всех лежачих. Оставшиеся же отнюдь не выглядели истощёнными. Прямо напротив меня один из них хлебал суп и целился остриём ложки в хлебный мякиш, уже надкусанный с обеих сторон. О, они не теряли времени даром! Я видел то, что и ожидал увидеть: покрасневшие плеши, вставные коронки, иссохшие груди, но эти обломки, эти динозавры и мамонты хотели жить, жажда жизни выражалась в их аппетите, и они ели, жевали, клацали, с шумом обсасывали хрящи, чавкали, рыгали, отпихивали руку соседа и ели опять: ветераны, прошедшие суровую школу банковских крахов, пережившие падение марки и третье красное ноября, генералы дворовых путчей и мирные танкостроители. Я верю – громче всего за человека говорит его голод. Хочешь узнать собеседника – взгляни, как он ест. – Вы же позволите мне пройтись по комнатам перед ужином? Я постарался сделать голос нейтральным и обратился к начальству, хотя больше всего меня интересовал Ланге. Он сидел за своим столом, как покойник на именинах, не притрагиваясь к еде. – Как скажет доктор, – пухлая рука Фриша описала полукруг, долговязый угодливо хихикнул и подобрал салфеткой упавшую каплю соуса. – Мои клиенты неразговорчивы. Тарелка доктора оставалась девственно чистой – гадание на кофейной гуще показало зеро. Но я не собирался сдаваться: – Вы же заверяли, что грипп сошёл на нет. – Так это не грипп, – парировал Ланге, бесстрастно глядя на то, как старуха в красной кофте запихивает вилку себе в корсет. – А общее угасание телесных функций. Не беспокойтесь, инспектор, эта зараза заберёт вас ещё не скоро, в противовес банальному насморку. Наденьте халат. Сегодня я разрешаю вам аттракционы. Но имейте в виду, Коллер, если хоть кто-то из моих подопечных завтра чихнёт… – Вы сделаете мне промывание? Он даже не усмехнулся. По неведомой причине интерьер в столовой заказали кубисту. Фиолетовые и красные линии вылезали из облаков и пропадали в треугольных колодцах. Место Бога-Отца занимал квадрат. Я сидел под люстрой в форме тетраэдра и чувствовал, что попал в геометрический рай. – Оскорбление при исполнении, – одобрил Фриш, булькая мне вишнёвку. – Послушайте, инспектор, когда вы уже закончите ваш отчёт? Мне хочется поговорить с вами как с человеком. Хе-хе. Чем вы дышите? Любите ли вы девушек? А они вас? Да вы пейте, пейте! – Я пью. – Девушки, да. Женский пол. Мне сказали, вы сегодня ездили в Грау. У фрау Любенбах замечательные сестрички. Хотя вы при исполнении, я забыл. Зачем же вы туда ездили?