— Всего на десять лет? — улыбнулась русалка — но этого мало. Того, что ты дал — мало. — Что я могу еще тебе дать? У меня больше ничего нет! — потерянно бросил я — Мне жаль людей. Они не должны умирать просто так! Нельзя так! — Хорошо. Ты заплатишь мне — прищурила глаза русалка — Сними одежду. — Что?! — насторожился я — Что сделать? — Разденься. Совсем. Сними с себя всю одежду! — терпеливо повторила русалка. Я расстегнул рубаху, отбросил ее на берег. Сбросил ботинки, мокрые и грязные на коленях штаны, потянул носок, затем другой. Помедлил, под насмешливым взглядом русалки стянул с себя трусы. Она с новым интересом осмотрела меня с ног до головы, задержавшись взглядом на…некоторых местах, подошла почти вплотную и взглянув на меня снизу вверх, тихо сказала: — Люби меня. Эта ночь — наша. Утром мы расстанемся, и ты больше меня не увидишь. И всех нас не увидишь. И мы не будем топить людей. Если утонут сами — тогда другое дело, тогда это наши. Но топить не будем, обещаю. Пойдем! Она потянула меня в воду, но я остался на месте: — Я же не могу! Как? — Не бойся. Все будет в в порядке. И еще — я тебе сделаю подарок. И действительно — все потом было в порядке. Даже очень в порядке. И только одно мучило меня, и наверное будет мучить всю оставшуюся долгую, очень долгую жизнь — никогда больше у меня не будет такой женщины. И я плюну в морду тем, кто скажет, что русалки холодны, как лед. Горячи, очень горячи! Там где надо горячи. И с тем, с кем надо. И теперь я умею дышать в воде. Как рыба. И сколько угодно. Как это я делаю? Да откуда же я знаю? Это дар одной русалки, которая теперь будет мне сниться. Часто сниться… Интересно, у людей и русалок могут быть дети? Глупая мысль, конечно…ну а вдруг? Ведь вообще-то я уже и не совсем человек… Глава 5 Заметил: возвращаюсь в этот старый бревенчатый дом, как…домой. По-настоящему — домой! Свой родной дом. И когда думаю или говорю: «пора домой» — в голове всплывает картинка именно этого, темного от времени, окостеневшего, не поддающегося даже огню строения. У человека должен быть свой дом, место, куда он всегда возвращается. Что бы он ни называл этим именем — домик в деревне, огромный загородный коттедж либо маленькую однокомнатную квартирку на пятом этаже старой «хрущевки». Если у человека нет дома — он бомж, перекати-поле, ничтожное, оторванное от корней растение, гонимое безжалостным ветром туда, куда захочется богу ветров. Нельзя постоянно жить на съемной квартире или в съемном доме, и пусть мне пытаются доказать, что съемная квартира — это нормально, что за рубежом все так живут, и что свой дом или своя квартира — это архаизм и пережиток прошлого. Пусть. Пусть за рубежом так живут. Они там еще и женятся — мужчина с мужчиной, женщина с женщиной, называют родителей «родитель-один» и «родитель-два». А я не хочу с мужчиной. И я хочу, чтобы маму называли мамой, а папу — папой. Пусть это будет сто раз архаизм — мне всякие там нетрадиционные ценности по-барабану, консерватор я, каким и останусь на ближайшие пятьсот лет. Я хочу иметь СВОЙ дом, и только свой. Вот такие мысли сопровождали меня, когда утром, переодевшись, я отправился прямиком в сельскую администрацию на аудиенцию к ее главе, подсознательно ожидая каких-либо пакостей со стороны власть предержащих. Ну…привык я к тому, что власть обязательно мне гадит. И всегда в душе гнездится подозрение, что чиновник суть Зло, и поставлен на свое место для того, чтобы пакостить людям и попутно хапать всеми возможными способами. Как ни странно — я ошибся. Чиновник с отвратительной фамилией Танюшкин был очень приветлив, практически — как отец родной, встретивший сына после долгой отлучки. Само собой — тут просматривалось влияние Самохина, чья фигура маячила за любым серьезным деянием на территории в окружности нескольких десятков километров. После короткого разговора Танюшкин неожиданно предложил: — Послушайте, Василий, а зачем вам эта приватизация? Я вам предложу другой вариант: мы продадим вам этот дом по остаточной стоимости. Это будет стоимость дров, из которых он сложен, да еще и максимально заниженная. Дом обойдется максимум тысяч в десять. Что это дает: быстрое переоформление и никакой мороки с хождениями по инстанциям. Мы имеем право продавать недвижимость, принадлежащую поселению, тем более что она абсолютна неликвидна и уже много лет только лишь тянет из нас дополнительные налоги. Мы списываем с баланса этот чертов дом, который легче сжечь, чем содержать, получаем в казну пусть маленькую, но все-таки денежную сумму, и никто к нам не прикопается, не обвинит в том, что мы разбазариваем нашу драгоценную собственность. Красиво? — Красиво — подтвердил я, улыбнувшись — А что с помещением пикета? — Мы сделаем вот как: он официально никак не оформлен, так что мы одновременно его и оформим как пристройку к дому. Я сейчас позвоню знакомому землемеру, он все сделает. Придется еще немного заплатить, но это стоит того — деньги, это деньги, а время, это время. Зачем его тратить, ведь время так дорого и его так мало есть у человека, не правда ли? Я мог сказать, что это не совсем правда, что у меня лично этого времени пруд пруди, в сравнении с жизнью обычного человека, но это прозвучало бы глупо. Так что я лишь кивнул, и глава администрации тут же набрал номер на телефонной трубке. Договориться с землемером было делом пяти минут, и моего участия тут совершенно не требовалось — документы для продажи готовит администрация, мне останется только подписать, а потом получить свидетельство о регистрации в регистрационной палате (или как она там сейчас называется). — Самохин просил прирезать к участку вокруг дома земли, чтобы было общим количеством шестьдесят соток. Так вот, я не вижу никаких проблем, тем более что земля у дома никому не нужна, на нее никто и не претендует. Уж больно дурная репутация у дома, боятся люди. Кстати, вы никаких…хмм…странных явлений там не видели? Ну…в вашем доме? Глава внимательно посмотрел мне в глаза, и я улыбнулся: — Ну вы же знаете, насколько наши люди мнительны. Верят во всякую чушь! Пить надо меньше, вот и все. — Ладно. В общем, мы все решили. Документы сегодня начнут готовить, я дам указание секретарю, и… — Семен Василич! Семен Василич! — дверь с грохотом распахнулась и в комнату ворвалась женщина лет сорока. Я ее где-то видел, но не помню — где именно. Не та у меня еще память, чтобы ничего не забывал. Снадобье я еще не пил — как понял из туманных разговоров бесов, если выпью, то на два дня как минимум выключусь из жизни. Типа — лихорадить будет. Так что — позже. — Ты чего, Люб? — Танюшкин удивленно воззрился на женщину — Чего врываешься? Пожар, что ли? — Хуже! — женщина никак не могла отдышаться, грудь ее высоко вздымалась, а по лицу катились капли то ли пота, то ли слез — Маша…учителка наша…померла! — Что?! — Танюшкин вскочил со стула, стул загрохотал по полу, не удержавшись на двух ножках — ты что несешь?! — Маша…Маша умерла! — женщина осела по стене, и теперь сидела на полу, тупо глядя в пространство — Маша умерла! — Пошли! — Танюшкин решительно шагнул к двери — ты участковый, тебе и решать! Люба, подымайся! Хватит рассиживаться! Как умерла? Что случилось? Давай, докладывай! Маша смотрела в небо широко раскрытыми глазами, и в них отражалось голубое небо и белые пушистые облака. Мертвые, абсолютно мертвые зеркала… Причина ее смерти была банальна и проста, как и тысячи, миллионы смертей в этом огромном, суматошном мире. Одни умирают от болезни, другие — от старости, третьи упиваются до смерти, четвертые…да каких только смертей в этом мире нет? Провидение невероятно изобретательно в своем желании нагадить человеческому роду, и придумывает все новые и новые смерти, будто соревнуясь с другой такой же вселенной — кто придумает смерть почуднее, поизвращеннее? Старая лестница, сломавшаяся ступенька, короткий крик…и все. Маленький такой заборчик, отгораживающий огород от дорожки, а в заборе, торчком — ржавая металлическая труба с привязанной к ней веревкой, на которую вьюнки раскинули свои тонкие зеленые щупальца. Труба пробила Машу навылет, войдя в спину и выйдя из груди. Скорее всего, она даже не успела понять, что же с ней такое. случилось. Вспышка боли, слабость, качнувшееся перед глазами небо…и все. Совсем все. Джинсы, коричневая застиранная майка с надписью на английском «Нью-Йорк», рабочие перчатки — видать, что-то поправляла на крыше веранды. На джинсах расплылось мокрое пятно — в смерти нет ничего красивого. Человек слаб… Я смотрел на женщину, которая могла быть моей женщиной, и в душе было пусто и холодно. Не успел. Я — не успел. Проклятие ее все-таки добило. И в этом виноват я. Вместо того, чтобы после сегодняшней ночи бежать к дому Маши, как можно быстрее снять проклятие — я пошел договариваться насчет своего дома. Мол, жили с проклятием сотню лет, и еще несколько часов поживут. И вот — наказан. Не было слез, не было желания упасть и разрыдаться. Только горечь и мысль о том, что теперь я никогда не узнаю — кем она была, о чем думала, о чем мечтала. Та искра, что разгорелась у нас в душах — погасла, залитая вонючей черной водой проклятья. — Отмучилась — тихо сказал кто-то возле моего плеча, и я обернулся — со злостью, желая обругать, унизить, растоптать святотатца, отвлекающего меня от самобичевания и страданий! Но это была баба Нюра, и я ничего ей не смог сказать. Уж она-то сделала все, чтобы этого не случилось. То, что смерть Маши была результатом проклятия — я не сомневался. Так оно и работает, это самое проклятие. Вроде как естественные причины — случайность, и…смерть. Я вышел из небольшой толпы, собравшейся возле изогнутого дугой, изломанного тела Маши и зашел за угол, встав напротив фасада. Достал из кармана красивый пузырек с белой жидкостью, очень похоже на молоко, и с размаху швырнул его в стену дома. Брызнуло, зазвенело, поднялось белое облачко, похожее на облако пара, зазвенело, будто где-то рядом лопнула гитарная струна, и…больше ничего. Дом теперь был чист, я чувствовал это. Теперь — никаких проклятий, никаких бед в нем не будет. Теперь — здесь будут жить обычные люди, никоим образом не причастные к трагедии столетней давности. Но Маши уже не будет. Совсем не будет. И от этого горечь захлестывала мою душу. — Ты все-таки сделал это… — баба Нюра была мрачна, как туча, и на самом деле — чему тут радоваться? — Сделал. Только не успел! — выдавил из себя я, и отвернулся, чтобы баба Нюра не увидела слез на моих глазах. — Ну-ну…не надо! — так же мрачно, тяжело сказала она — Вы все равно были не пара. Машина душа была искалечена, и у вас все равно бы ничего не получилось. Я же тебе говорила — не будет у тебя настоящей семьи. Не может быть семьи у колдуна. Только подруги…на время. Только подруги. И ведьмы такие же. Не можем мы иметь нормальную семью, понимаешь? Это судьба! — Судьба — эхом повторил я, и вдруг…увидел! Она стояла у стены, смотрела на меня, и взгляд ее был печален. — Прости, Вася…я оступилась, упала! Прости… — Это ты прости — сказал я, и замолчал. Что сказать призраку? Что вообще можно сказать призраку своей несостоявшейся любимой? И почему она все еще здесь? — Я задержалась, чтобы сказать — я тебя не виню. И очень жалею, что у нас ничего не вышло. Я ведь хотела к тебе прийти…не успела. Пришла бы, и ничего бы тогда не было. — И ничего бы не было — повторил я — Иди сюда. Маша подошла, посмотрела мне в лицо, улыбнулась и протянула руку: — Прощай. Когда-нибудь может и увидимся! Хорошо, что я тебя дождалась. — Хорошо… — повторил я, и коснулся ее лица. Призрак заколыхался, сделался совсем прозрачным и растворился в воздухе. — Поговорил? — спокойно спросила баба Нюра, и я так же спокойно ей ответил: — Поговорил. Ушла. — Это хорошо, что ушла. Души не должны задерживаться в мире живых. Это неправильно. А ты сильный колдун, если видишь мертвых. Хотя я это и так знала. — Василий Михайлович! Звонить надо в райотдел! Пусть высылают людей! — вышел из калитки глава администрации — Вот же беда-то! И хлопот теперь полон рот…куда девать дом, вещи? У нее ведь родни больше никого не было. С мужем она развелась, детей нет — вот куда теперь все ее имущество? Опять на администрацию дом повесят? И с похоронами — кто будет заниматься? Само собой — глава администрации! Иэхх…вот же дела-то! Все не слава богу… И девчонку жалко…аж слезы! Ей бы жить, да жить! Я позвонил в райотдел, сообщил о происшествии. Через два часа приехала дежурная группа — криминалист, следак, опер. Быстро все записали, опросили соседей — ситуация ясна, криминала никакого. Сбегали к Самохину, тот пришел, постоял с угрюмым видом, удрученно помотал головой. Затем пригнал газель-рефрижиратор, и тело Маши отправили в городской морг. Без заключения патологоанатома, без экспертизы все равно хоронить нельзя. Вот так и прошел этот мерзкий, отвратительный день. Один из худших дней в моей жизни. Машин дом опечатали, навесив на него замок. Хорошо хоть живности у нее никакой не было — ни кошки, ни собаки, иначе — куда бы их девать? Ключи от замка забрал глава администрации. Ему заниматься похоронами, так что он и будет распоряжаться имуществом покойной. Уже когда уходили, Танюшкин вдруг сунул мне в руку несколько листков бумаги: — Вот…мне показалось, что так будет правильно. На столе в комнате лежали. Сам решишь, что с ними делать.