Глава IX Карл Злой в Авиньоне Коли уж говорить начистоту, Аршамбо, я лично куда больше люблю древние храмы, такие, скажем, как в Дора, мимо которого мы только что проехали, чем церкви, что возводили полтораста– двести лет назад. Не спорю, они чудо каменной кладки, но зато в них вечно царит полумрак. Излишне изукрашены орнаментом, порой просто пугаешься, даже сердце сжимается от страха, будто заблудился ночью в лесу. Знаю, знаю, на меня за это косятся, считают, что у меня плохой вкус. Но ничего не поделаешь, таков уж он, и я от этого не отступлюсь. Быть может, я пристрастен к старине потому, что вырос в Перигё, в нашем старинном замке, воздвигнутом на развалинах римского амфитеатра, совсем рядом с нашей церковью Сен-Фрон, совсем рядом с нашей церковью Сент-Этьен, и поэтому мне мило повсюду обнаруживать формы и пропорции, напоминающие мне эти великолепные ровные пилястры и высокие, прелестно округлые своды, вдоль которых легко струится дневной свет. В старину монахи умели возводить такие храмы, что солнечные лучи, проникавшие внутрь целыми снопами, нежно золотили камень стен, а церковные песнопения, отражаемые высокими, как небо, сводами, звучали громче и мощнее, и казалось, что это поют ангелы в райских кущах. По великой милости Предвечного, англичане хоть и разорили Дора, не до конца разрушили это чудо из чудес нашего зодчества, и его можно легко восстановить. Я готов биться об заклад, что наши северные зодчие с радостью возвели бы на месте руин какую-нибудь громоздкую махину по своему теперешнему вкусу, водрузили бы ее на каменные лапища на манер некоего сказочного зверя, так что, когда входишь туда, чудится, будто ты вместо храма Божьего попал в преддверие адово. И наверняка те же зодчие сбросили бы фигуру ангела из позолоченной меди, водруженную на вершине колокольни, откуда и пошло название монастыря – lou dorat,– и водрузили бы вместо него фигуру дьявола с вилами в руках и злобно перекошенной физиономией... Ад!.. Мой благодетель Иоанн XXII, первый Папа, которому я служил, не верил в ад, вернее, учил, что в аду никого нет. Это уж, согласитесь, чересчур. Если люди перестанут страшиться ада, как же сможем мы взимать с них милостыню для неимущих и требовать от них покаяния во искупление грехов своих? Не будь преисподней, церковь должна была бы спокойно закрыть врата свои. Ничего не поделаешь, причуды высокомудрого старца! Пришлось добиться все-таки, чтобы на смертном одре он отрекся от своей доктрины. Я сам присутствовал при этом... Вы правы, и впрямь становится свежо. Теперь уже чувствуется, что через два дня наступит декабрь. Хуже всего этот промозглый холод. Брюне! Эймар Брюне, посмотри-ка, дружок, нет ли в моей повозке со съестными припасами жаровни, и поставь ее мне в носилки. Меха что-то плохо греют, и если дело и дальше пойдет так, то в Сен-Бенуа-дю-Соль вы доставите кардинала, громко стучащего в ознобе зубами. Мне говорили, что англичане все там разорили. А если в повозке у повара мало угля, пусть остановятся у первой же хижины, мимо которой мы проедем, и возьмут там угля, ведь для меня потребуется угля побольше, чем на то, чтобы разогреть рагу... Нет-нет, мне вовсе не нужен мэтр Вижье. Пусть с Богом едет своей дорогой. А то, если ко мне в носилки заглянет лекарь, вся моя свита вообразит, что я с минуты на минуту испущу дух. Чувствую я себя превосходно. Мне нужна только жаровня, вот и все. Итак, Аршамбо, вам хотелось бы узнать, что же последовало за Мантским соглашением, о котором я вам вчера говорил... Вы прекрасно умеете слушать, дорогой мой племянник, и одно удовольствие – пересказывать вам то, что знаешь. Я даже подозреваю, что, когда мы останавливаемся на ночлег, вы кое-что записываете. Разве не так? Стало быть, я не ошибся. Это только наши северные сеньоры считают, что чем человек невежественнее, тем он, верно, знатнее, словно бы читать и писать – дело одних писцов или бедного люда. Для того чтобы прочесть самую пустяковую записку, они кличут грамотея служителя. А мы, живущие на юге королевства, мы с давних пор набрались латинского духа и не брезгуем ученостью. Что и дает нам немалое преимущество в делах. Стало быть, вы записываете. Весьма похвальное занятие. Ибо после меня не останется никаких письменных свидетельств того, что я делал и чего навидался. Вся моя переписка и записи уже попали или попадут в папские архивы и пребудут там на веки вечные, так как на сей счет существуют строгие правила. Но зато вы, Аршамбо, сможете хотя бы в части, касающейся Франции, сказать во всеуслышание то, что стало вам ведомо, и оцените мою память куда более справедливо, чем то, безусловно, сделает Копоччи... только бы сподобил меня Господь пережить его хоть на один-единственный день... чтобы он не успел на это покуситься. Итак, вскоре после Мантского соглашения, где король Иоанн проявил в отношении своего зятя столь непонятную щедрость, он тут же стал обвинять тех, кто вел переговоры. Робер Ле Кок, Робер де Лоррис и даже родной дядя жены короля кардинал Булонский – все они, по его словам, были подкуплены Карлом Наваррским. Между нами будь сказано, я лично считаю, что доля правды здесь есть. Робер Ле Кок – еще молодой епископ, сжигаемый честолюбием, не только великий мастер интриг, но и страстный их любитель – сразу учуял, какую выгоду может он извлечь из сближения с Карлом Наваррским, к партии коего он, впрочем, после ссоры того с королем примкнул вполне открыто. Робер де Лоррис, камергер, был, безусловно, предан своему господину, но происходил он из семьи банкиров, а значит, не мог удержаться, чтобы походя не прикарманить несколько пригоршней золота. Я-то знал его, этого Лорриса, когда он лет десять назад приезжал в Авиньон просить взаймы у тогдашнего Папы триста тысяч флоринов для Филиппа V. Я честно удовольствовался тысячью флоринов за то, что свел Лорриса с банкирами Климента VI, с Раймонди из Авиньона и с Маттеи из Флоренции; но боюсь, что сам он сумел сорвать значительно больше. А что касается кардинала Булонского, хоть он и родственник королю Иоанну, но... Признаюсь откровенно, что нас, кардиналов, так уж оно повелось, всегда вознаграждают за наши хлопоты в пользу государей. Иначе нам не хватало бы средств на то, что полагается нам иметь по нашему сану. Никогда я из этого тайны не делал и даже горжусь, что получил двадцать две тысячи флоринов от моей сестры Дюраццо за то, что немало потрудился двадцать лет назад – ох, уже целых двадцать лет! – улаживая ее дела с герцогством, которые были сильно запутаны. А в минувшем году, когда нужно было добиться особого разрешения на брак Людовика Сицилийского с Констанцией Авиньонской, я получил в благодарность пять тысяч флоринов. Но принять деньги я могу лишь от того, кто просит помочь ему моим умением либо влиянием. Бесчестье начинается тогда, когда ты берешь деньги у противной стороны. И боюсь, что кардинал Булонский не устоял перед сим искушением. Именно с тех пор их дружеские отношения с Иоанном II охладели. Лоррис после кратковременной опалы опять вошел в милость; впрочем, так бывало со всеми Лоррисами. Наш Лоррис припал к королевским стопам – было это в страстную пятницу нынешнего года,– поклялся в полнейшей своей честности и обвинил в попустительстве и двуличии Ле Кока, который успел перессориться со всем двором и был оттуда изгнан. А опорочить людей, ведущих переговоры,– вещь весьма выгодная. Можно таким путем, по этой причине, не выполнить взятых на себя обязательств, что король и не преминул сделать. Когда ему попытались растолковать, что нужно бы зорче следить за своими посланцами и не так слепо им доверять, он сердито огрызнулся: «Не рыцарское это занятие – вести переговоры, спорить, приводить аргументы!» Он всегда делал вид, что презирает всякие переговоры и дипломатию, и это позволяло ему отрекаться от собственных обещаний. А на самом-то деле он потому столько и наобещал, что заранее решил не сдержать ни одного обещания. Но в то же самое время он осыпал своего зятя любезностями, правда притворными, требовал, чтобы тот не покидал его двора, да и не только он, но и его средний брат Филипп и даже самый младший из Наваррских – Людовик, и настаивал, чтобы тот перебрался из Наварры в Париж. Твердил направо и налево, что теперь он законный защитник всех троих братьев, и наказывал дофину подружиться с ними. Но Карла Злого не подкупила эта чрезмерная предупредительность, столь неслыханная заботливость, они не умерили его дерзости, так что он как-то за королевской трапезой в присутствии всего двора дошел до того, что сказал: «А признайтесь, я оказал вам немалую услугу, избавив вас от Карла Испанского, который желал сам управлять всеми государственными делами. Вы, конечно, вслух об этом не говорите, но в душе это для вас большое облегчение!» Можете вообразить себе, как пришлись Иоанну по вкусу эти милые речи! А затем как-то летним днем на королевском празднике, когда Карл Наваррский явился во дворец вместе со своими братьями, он вдруг заметил, что к нему чуть ли не бегом бежит кардинал Булонский и шепчет ему: – Если вам дорога жизнь, возвращайтесь скорее в ваш отель. Король приказал умертвить вас всех троих во время праздника! Вовсе кардинал этого сам не выдумал, и не навело его на такую мысль шушуканье придворных. Просто-напросто король Иоанн заявил нынче утром об этом на своем Малом совете, где присутствовал и кардинал Булонский: – Я ждал, когда все три брата соберутся здесь, ибо я желаю уничтожить всех троих разом, дабы не осталось в этой мерзкой семейке ни одного отпрыска мужеского пола. Лично я не осуждаю кардинала Булонского за то, что он предупредил Наваррских, даже если это подтверждает, что он был ими подкуплен... Ибо священнослужитель церкви Божьей – и к тому же член папской курии и брат Папы во Христе – не может и не должен хладнокровно слышать, что готовится тройное убийство, принять это как должное и не сделать ничего, дабы предотвратить преступление. Промолчав, он как бы сам становится соучастником его. Но какая нужда была королю Иоанну излагать свой чудовищный замысел в присутствии кардинала Булонского? Вполне достаточно было подослать своих стражников... Но нет, он считал, что действует весьма ловко. Ох уж этот мне король, уж кому-кому, а не нашему Иоанну разыгрывать из себя хитреца. Ведь вот что он, наверное, думал: когда Папа будет укорять его за то, что он пролил кровь в собственном дворце, он ему, мол, ответит: «Да ваш же кардинал был на Совете и даже не счел нужным осудить мои намерения». Но наш кардинал Булонский стреляный воробей, и в такую ловушку его не заманишь. Узнав о грозящей ему опасности, Карл Наваррский не мешкая отбыл в свой отель и приказал свите готовиться в путь. Не видя на празднестве братьев Наваррских, король послал за ними и приказал доставить их во дворец. Но посланный возвратился ни с чем: братья Наваррские уже скакали во весь опор к себе в Нормандию. Тут король Иоанн пришел в ужасный гнев, стараясь под злобными выкриками скрыть свою досаду, и умело разыграл человека оскорбленного: «Полюбуйтесь, каков этот дурной сын, этот предатель, отвергший дружбу короля и по собственной воле удалившийся от двора! Это неспроста, тут наверняка какой-то злой умысел!» И это оказалось для него прекрасным предлогом заявить во всеуслышание, что он расторгает Мантское соглашение, которое он вовсе и не собирался выполнять. Узнав об этом, Карл услал своего брата Людовика в Наварру, снарядил своего брата Филиппа в Котантен, дабы тот собирал войска, но и сам не остался в Эвре. Дело в том, что как раз в это время наш Святой отец Папа Иннокентий решил собрать в Авиньоне на совет – третий, четвертый, вернее, все на тот же самый, ибо речь шла все о том же,– посланцев короля Франции и короля Англии, чтобы продолжить переговоры уже не о продлении перемирия, а о прочном и окончательном мире. На сей раз Иннокентий, по его словам, желал довести до успешного конца дело его предшественника на папском престоле и льстил себя надеждой, что сумеет добиться успеха там, где Климента VI постигла неудача. Самонадеянность, Аршамбо, таится даже в душах первосвятителей... Предшествующими переговорами руководил кардинал Булонский; Папа вновь поручил ему это дело. Кардинал Булонский, как, впрочем, и я сам, был давно на подозрении у английского короля Эдуарда, который считал его слишком преданным интересам Франции. А со времени Мантского соглашения и бегства Карла Злого он стал подозрительной личностью также и в глазах короля Иоанна. Возможно, именно по этой причине кардинал Булонский провел переговоры с таким блеском, какого от него никто и не ждал: он никого не задел. Довольно легко договорился с епископами Лондонским и Норвичским и прежде всего с графом Ланкастером, отважным воином и настоящим сеньором. И я тоже, правда держась на заднем плане, приложил к этому руку. Карл Наваррский, видимо, прослышал об этом... Ага, вот и горшок с углями! Подсуньте-ка мне его под ноги, прямо под сутану. Надеюсь, он плотно закрыт и я не сгорю! Да, да, сейчас хорошо! Итак, Карл Наваррский, прослышав, что переговоры о мире идут успешно, а это, разумеется, никак его не устраивало, в один прекрасный ноябрьский денек... было это ровно два года назад... вдруг собственной персоной появляется в Авиньоне, где его никто никак не ожидал. Вот тут я и встретился с ним впервые. Двадцать четыре года, а больше восемнадцати не дашь из-за его небольшого росточка, потому что был он коротышка, и впрямь самый низкорослый из всех королей Европы, но стройненький, проворный, живой, так что люди даже не замечали этого его недостатка. И притом очаровательное лицо, которое ничуть не портил даже крупноватый нос; красивые лисьи глаза, уже сейчас, в такие годы, в легкой паутине морщин – красноречивый признак лукавства. С виду сама приветливость; манеры вежливые, в то же время непринужденные; говорит легко, свободно, с неожиданными поворотами; расточает любезности направо и налево; мгновенно меняет важный тон на шутливый, а от забавных рассказов переходит к самым серьезным вопросам и, наконец, выказывает такое дружелюбие к людям, что сразу становится понятно – редкая женщина может перед ним устоять, да и мужчины охотно позволяют ему обвести себя вокруг пальца. Нет, честно говоря, никогда я не слыхивал такого блестящего краснобая, как этот король-коротышка! Слушая его, забываешь о том, сколько дурного скрывается за этой обходительностью, забываешь, что этот юноша достаточно закоренел в хитростях, лжи и преступлениях. Есть в нем какая-то непосредственность, ради которой ему прощается все его тайное коварство. Когда Карл примчался в Авиньон, дела его были не слишком блестящи. Он был смутьяном в глазах короля Франции, который стремился захватить его замки, и Карл смертельно оскорбил короля Англии, подписав Мантское соглашение, даже не поставив его об этом в известность. «Этот человек призвал меня на помощь, уверяя, что в Нормандии меня встретят с распростертыми объятиями. Ради него я увел свои войска из Бретани, собирался уже высадить во Франции новое войско; а когда он при моей поддержке почувствовал себя достаточно сильным, дабы запугать своего противника, он, не предупредив меня ни словом, подписывает с ним соглашение... Пусть теперь обращается за помощью к кому угодно, пусть обращается к Папе...» Ну что ж, как раз к Папе и обратился Карл Наваррский. Недели не прошло, как все перешли на его сторону. В присутствии Святого отца и многих кардиналов, в числе коих находился и я, Карл клялся, что единственное его желание – помириться с королем Франции, и клялся столь горячо, что все ему поверили. А при встрече с посланцами Иоанна II, с канцлером Пьером де Ла Форе и герцогом Бурбоном, он пошел еще дальше и дал им понять, что в доказательство дружбы, которую он мечтает возобновить, он может собрать в Наварре войско и бросить его на англичан в Бретани, а то и на их собственной земле. Но в последующие дни, сделав вид, что выехал из Авиньона со своей свитой, он под покровом ночной тьмы не раз и не два тайком возвращался в город и вел доверительные беседы с герцогом Ланкастером и английскими эмиссарами. Эти тайные встречи он устраивал то у Пьера Бертрана, кардинала Аррасского, то у самого Ги Булонского. Позже я, впрочем, упрекал за это Булонского, который, как говорится, любил ухватить клок сена из обеих кормушек. «Мне просто хотелось знать, что они там замышляют,– оправдывался он.– Раз я пускал их к себе в дом, мои люди подслушивали их беседы». Но, очевидно, его люди оказались туги на ухо, ибо он так ничего и не узнал или сделал вид, что ничего не знает. Если только он сам не был с ним в сговоре, то король Наваррский здорово его провел. А я, я-то знал. И хотите, я расскажу вам, Аршамбо, как взялся за дело Карл Наваррский, чтобы окончательно склонить на свою сторону Ланкастера? Так вот, он предложил ему ни больше ни меньше, как признать короля Англии Эдуарда королем Франции. Ни больше ни меньше! И оба так увлеклись, что, опередив события, составили договор о союзе. Пункт первый: Карл Наваррский признает короля Эдуарда королем Франции. Пункт второй: они согласны совместными силами вести войну против короля Иоанна. Пункт третий: Эдуард признает за Карлом Наваррским герцогство Нормандское, Шампань, Бри, Шартр, а также назначает его наместником Лангедока, не говоря уже, конечно, о его королевстве Наваррском и графстве Эвре. Иными словами, они делят Францию пополам. Остальные пункты пропускаю. Как я узнал об их сговоре? О, могу вам сказать, договор был написан собственноручно епископом Лондонским, который сопровождал мессира Ланкастера. Но не спрашивайте меня, кто мне об этом тогда сразу же сообщил. Вспомните-ка, что я каноник кафедрального собора в Йорке и что, хотя я не слишком осведомлен о том, что происходит по ту сторону Ла-Манша, я все-таки сохранил там кое-какие связи. Нет, по-моему, надобности говорить вам, что ежели поначалу были хоть какие-то надежды на успех мирных переговоров между Англией и Францией, то после появления этого живчика, коротышки короля Наваррского, все пошло прахом. Ну скажите сами, как могли стремиться к миру послы Англии и Франции, когда каждую из двух сторон подвигали на поле брани посулы его высочества Карла Наваррского? Бурбону он твердил: «Я беседовал с Ланкастером, но все ему налгал, чтобы услужить вам». Потом шел к Ланкастеру и нашептывал тому на ухо: «Ну конечно, я виделся с Бурбоном, но лишь для того, чтобы его провести. Я ваш, полностью ваш!» И самое удивительное – оба ему верили. Верили до того, что, когда Карл наконец действительно покинул Авиньон и отправился в Пиренеи, обе стороны были убеждены, хотя и молчали об этом, что уезжает их лучший друг. Во время переговоров то и дело раздавались язвительные выпады, теперь никто ни с кем уже не соглашался. И весь город впал в оцепенение. Ведь целых три недели все только и делали, что возились с Карлом Злым. Теперь даже сам Папа вдруг снова превратился в нытика и угрюмца; злой чародей только на миг сумел превратить его в иного человека... Ну вот я и согрелся. А как вы, Аршамбо? Пододвиньте-ка к себе горшок с углями, и вы немного оттаете. Глава Х Черная година Правильно вы говорите, Аршамбо, правильно говорите, и у меня такое же ощущение, как у вас. Всего только десять дней назад мы выехали из Перигора, а кажется, едем уже целый месяц. Путешествие, оно продлевает ход времени. Нынче мы остановимся на ночлег в Шатору. Не скрою от вас, я очень и очень рад, что завтра мы прибудем в Бурж, если, конечно, будет на то воля Божья, и я остановлюсь там для отдыха по меньшей мере на целых три, а то и на четыре дня. Меня уже несколько утомили эти аббатства, где вам предлагают скудный ужин и где даже не потрудятся положить вам в постель грелку, а все почему? Чтобы дать мне лишний раз понять, как, мол, их разорила война. Только пусть эти аббатишки не воображают, что, ежели они будут держать меня впроголодь и укладывать спать в покоях, где во все щели дует ветер, они на этом что-то выиграют и с них не потребуют десятины... К тому же мои люди тоже нуждаются в отдыхе, им и упряжь надо привести в порядок, и хорошенько просушить одежду. Потому что от этого дождя одно только горе. Послушайте, как чихают вокруг носилок мои служители, и ручаюсь, что во время нашего пребывания в Бурже большинство будет усиленно пользовать себя горячим вином с ванилью и гвоздикой. Но боюсь, что мне там особенно нежиться не придется. Разобрать послания из Авиньона, продиктовать ответы... Быть может, дорогой Аршамбо, вас отчасти удивили вырвавшиеся у меня слова в адрес Папы. Таков уж мой нрав, я действительно слишком скор на выражение своей досады. Но и оснований у меня для этого немало. Поверьте, я не упускаю случая прямо в глаза ему указать на неумные его поступки: «Соблаговолите, ради Предвечного, Святейший отец, осведомить вас о том, что вы только что поступили не совсем разумно». Ах, если бы французские кардиналы вдруг не вбили себе в голову, что человеку нашего происхождения не пристало... смиренномудрие: в смиренномудрии, мол, надо родиться... И если бы, с другой стороны, итальянские кардиналы, Капоччи и другие, не так уж рьяно настаивали на возвращении Святого престола в Рим... Рим! У них в голове только их Италия; Капитолий заслоняет от них Бога. Но что особенно меня бесит в нашем Иннокентии, так это его политика в отношении императора. Вместе с Пьером Роже, я имею в виду Папу Климента VI, мы целых шесть лет бились против его коронования. Его избрали, и очень хорошо. Пожалуйста, пусть правит, мы же не против. Но с коронованием его следовало бы подождать, держать это, так сказать, про запас, пока он не даст обязательств, которых мы хотели от него добиться. Я отлично понимал, что этот самый император на следующий же день после миропомазания устроит нам немалые неприятности. Но как только наш Обер возлагает на себя папскую тиару, он тут же начинает бубнить: «Примиримся, примиримся!» А весной минувшего года он вдруг решается. «Император Карл IV будет коронован, таково мое пожелание»,– говорит он мне. Папа Иннокентий принадлежит к тому типу правителей, которые действуют энергично лишь в тех случаях, когда им требуется прикрыть свое отступление. У нас таких людей великое множество. Папа почему-то вообразил, что одержал огромную победу: император, видите ли, дал обещание въехать в Рим лишь утром дня коронования и в тот же вечер отправиться восвояси, так что он, мол, даже в Риме не заночует. Какая чепуха! Кардинала Бертрана де Коломбье – «Как видите, я назначил французского кардинала, надеюсь, вы теперь довольны...» – Папа отрядил в Рим, дабы тот возложил на голову богемца корону Карла Великого. А ровно через полгода в ответ на папскую милость Карл IV преподносит нам «Золотую буллу», где сообщает, что отныне папский престол не имеет никакого отношения к выборам императора. Отныне императора избирают семь немецких курфюрстов, государства которых объединятся в Священную империю... Другими словами, они раз и навсегда вносят порядок в свой великолепный беспорядок. А тем временем итальянские проблемы по-прежнему еще не решены, и никто не знает, кто и как будет осуществлять власть в Италии. Самое же важное в этой булле, чего Папа Иннокентий не заметил,– это то, что она начисто отсекает земное от духовного и требует независимости наций от папской власти. Это уж конец, полный отход от принципа всемирного владычества, осуществляемого наместником святого Петра от имени всемогущего Господа нашего. Господа отсылают на небеса, а на земле творят все, что кому вздумается. И называется это «теперешним духом», более того, этим кичатся. А я, простите, Аршамбо, за грубое слово, называю это «замазать себе глаза дерьмом». Нет и не может быть прежнего и теперешнего направления ума. Есть просто ум, а с другой стороны – глупость. Что же делает наш Папа? Мечет громы и молнии, впадает в ярость, отлучает от церкви? Нет, посылает императору дружественное послание, исполненное христианской кротости, и шлет ему свое благословение... О нет-нет, я к этому руки не приложил. Но именно на мою долю выпадет слушать в Меце, как будут торжественно оглашать эту буллу, которая не только отвергает верховную власть Святого престола, но и несет всей Европе одни лишь смуты, беспорядки и беды. Хорошенькую жабу придется мне там проглотить, и притом еще мило всем улыбаться, ибо теперь, когда Германия отторглась от нас, нам надобно из последних сил спасать Францию, иначе на долю Бога вообще ничего не останется. Ох, будущее с полным основанием может проклясть этот 1355 год! До сих пор мы пожинаем его ядовитые плоды. А Карл Наваррский, что тем временем поделывает Наваррский? Ну так вот, сидит у себя в Наварре и не может опомниться от радости, что ко всему, что он там, в Авиньоне, намутил, на нас еще свалилась эта напасть со Священной империей. Сначала он ждал возвращения своего Фрике де Фрикана, который отправился в Англию вместе с Ланкастером и возвратился с его камергером, привезшим ответ короля Эдуарда насчет их планов, начерно набросанных в Авиньоне. Камергер отбыл в Лондон – на сей раз в сопровождении Колена Дублеля, столь-ничего Карла Злого, одного из участников убийства Карла Испанского. Этому самому Дублелю поручалось устно изложить соображения его господина. Карл Наваррский был полной противоположностью королю Иоанну. Он умел ловче любого нотариуса оспорить каждый пункт, каждую строку, каждую запятую любого соглашения. И напомнить о том, и предусмотреть это, и опираться на такие-то и такие-то кутюмы, имеющие силу закона, а главное, уметь поурезать свои обязательства в отношении других и раздуть обязательства противной стороны... И пока что он не торопился варить кашу вместе с англичанами и на досуге наблюдал, какую кашу готовит французская сторона. Тут бы и показать свою сговорчивость королю Иоанну. Но сей государственный муж уж если начинал действовать, то действовал не ко времени. Вдруг этот бахвал собрался идти войной на отсутствующего и ринулся на Кан, приказав занять все нормандские замки своего зятя, за исключением Эвре. Что и говорить, славная кампания, которая за неимением неприятеля превратилась в непрерывную пирушку и пришлась сильно не по душе нормандцам, на чьих глазах королевские лучники очищали их бочки с соленьями и чуланы со съестными припасами. А тем временем Карл Наваррский преспокойно собирал свои войска, а его зять, граф де Фуа, по имени Феб... Как-нибудь при случае я вам расскажу о нем, это не просто какой-то захудалый сеньор... Так вот, Карл немножечко погромил графство Арманьяк, просто так, лишь бы навредить королю Франции. Дождавшись лета, чтобы пуститься в морское путешествие без особого риска, в один прекрасный августовский день наш юный Карл высаживается в Шербуре вместе с двумя тысячами своих людей. Король Иоанн II совсем обомлел, узнав об этом, а одновременно и о том, что принц Уэльский, который в апреле того же года сделался принцем Аквитанским и наместником английского короля в Гиени, погрузив на свои суда пять тысяч ратных людей, на всех парусах мчится к Бордо. Правда, еще надо было дождаться попутного ветра. Ну и хорошие осведомители были у короля Иоанна! Мы в Авиньоне видели, как на море готовится великолепная перекрестная операция, чтобы зажать Францию в тиски. Объявили даже, что вот-вот прибудет сам король Эдуард, который к этому времени должен был уже подойти к Джерси, если бы разыгравшаяся буря не прибила его опять к Портсмуту. Так что можно смело сказать, что Францию в прошлом году спас ветер. Так как биться на три фронта король Иоанн не мог, он предпочел не биться ни на одном. И снова понесся в Кан, но на сей раз подписывать соглашение. С собой он прихватил двух своих бурбонских кузенов – Пьера и Жака, а также Робера де Лорриса, который снова успел войти в милость, как я вам уже об этом докладывал. Но Карл Наваррский в Кан не явился. Вместо себя он послал мессиров де Лора и де Куйарвиля, своих сеньоров, и поручил им вести переговоры. Королю Иоанну пришлось удалиться и оставить вместо себя Бурбонов, которым он наказал лишь одно – как можно быстрее прийти к полюбовной сделке. Соглашение было заключено 10 сентября в Валони. В этом соглашении Карлу Наваррскому отходило все то, что было дано ему по Мантскому соглашению, и даже чуточку сверх того. А две недели спустя в Лувре снова состоялась торжественная церемония примирения тестя с зятем, разумеется, в присутствии обеих вдовствующих королев, мадам Жанны и мадам Бланки... «Сир, кузен мой, перед вами наш племянник и брат, за которого просим мы во имя любви вашей к нам...» И вновь широко открываются объятия, и снова примирившиеся лобызают друг друга в щеку, еле удерживаясь, чтобы не вцепиться в нее зубами, и снова клянутся, что все прощено и впредь обоих свяжет честная дружба... Ах да, я совсем забыл сказать вам еще одну вещь, а она имеет немаловажное значение. В число лиц, составлявших почетную свиту короля Наваррского, король Иоанн включил и своего сына, дофина Карла, которого загодя назначил главным наместником Нормандии. От Водрея на Эре, где кузены пробыли четыре дня, путь на Париж они держали вместе. Впервые в жизни они так тесно общались, скакали так долго рядом, так задушевно беседовали в часы дорожного безделья, обедали за одним столом и спали бок о бок. Его высочество дофин был полной противоположностью Карлу Наваррскому: первый долговязый, второй коротышка; первый медлительный, а второй живчик; первый молчальник, а второй болтун. И первый, кроме того, на целых шесть лет моложе второго и во многих отношениях почти ребенок. К тому же дофин страдал недугом, вернее сказать, был полукалекой: стоило ему поднять какой-нибудь даже не слишком тяжелый предмет или крепко сжать пальцы в кулак, как правая рука его тут же распухала и становилась ярко-фиолетовой. Родители зачали его в слишком юном возрасте, и к тому же оба только-только оправившись от болезни, что и сказалось на ребенке. Но не делайте из моих слов поспешных заключений, хотя многие, начиная с самого короля Иоанна, считают, что дофин дурачок какой-то и что будет он плохим правителем. Я тщательно изучил его гороскоп... Помню, как сейчас, было это 21 января 1338 года. Солнце еще находилось в созвездии Козерога, прежде чем войти в созвездие Водолея... А рожденные под знаком Козерога рано или поздно восторжествуют, если только они к тому же наделены разумом. Озимые посевы всходят медленно... Я лично готов скорее ставить на этого принца, чем на всех прочих, тех, кто наделен привлекательной внешностью. Если он сумеет избежать великих опасностей, которые угрожают ему в юности,– а он их уже избежал, правда, самое худшее еще впереди,– он сумеет еще показать себя настоящим правителем. Но надо признаться, что внешность не располагает к нему людские сердца... Ох, смотрите, ветер совсем разбушевался, да и ливень начался. Будьте добры, Аршамбо, опустите еще и те шелковые занавески. Лучше болтать в темноте, чем мокнуть при свете. И нынче вечером непременно скажите Брюне, чтобы он накрыл мои носилки вощеной тканью поверх этих расписных тканей. Знаю, лошадям будет тяжелее. Ну ничего, станем чаще их менять... Да, скажу вам, я без труда представляю себе, как его высочество Наваррский во время пути из Водрея в Париж – а Водрей расположен в самом, пожалуй, красивом уголке Нормандии, и король Иоанн пожелал превратить его в одну из своих резиденций: по слухам, там возвели нечто великолепное, сам-то я не видел, но знаю, что казне это обошлось недешево: стены сплошь расписаны золотом,– воображаю, как его высочество Карл Наваррский с его велеречивостью и величайшей способностью легко заводить себе друзей, как старался он очаровать Карла Французского. Молодость охотно берет себе образец для подражания. И как притягателен был для дофина этот дорожный спутник старше его на шесть лет, притом столь обаятельный юноша, который объездил чуть ли не всю Францию, столько навидался, столько натворил, разболтал ему кучу секретов и так забавно высмеивал королевский двор... «Ваш батюшка, наш король, очевидно, изображал меня вам совсем не таким, каков я есть на самом деле... Будем же союзниками, будем друзьями, будем по-настоящему братьями; ведь мы действительно с вами братья...» И дофин, которому было лестно, что его кузен такой искушенный, несмотря на юные свои годы, уже правивший королевством, и притом такой приятный в обращении, не устоял и без труда был покорен Наваррским. Их близость в дальнейшем сыграла свою пагубную роль и стала впоследствии причиной многих бед и распрей. Но если не ошибаюсь, моя свита строится. Откиньте чуточку занавеску... Ага, уже видно предместье. Значит, въезжаем в Шатору. Не думаю, чтобы здесь нас встречали толпы народа. Надо быть слишком уж заядлым христианином или слишком заядлым зевакой, чтобы мокнуть в этой жиже, лишь бы поглазеть на носилки кардинала.