До сих пор помню его огромное мускулистое тело, склонившееся над больничной койкой Козимы, смуглое лицо и оливково-черные глаза, предупредившие меня о присутствии мужчины с юга Италии. Выражение этого лица, рельеф костей на его упрямом квадратном подбородке с ямочками и грубо очерченные скулы, натянутые от напряжения, говорили о чем-то более страшном. Мафиози. Я понятия не имела, почему такой мужчина оказался у постели моей сестры, его лицо было скорчено от острого страдания, но мне это не понравилось, и я не поверила ему. Мы уехали из Неаполя, чтобы находиться подальше от таких мужчин. Несмотря на то, что Козима очнулась от комы и поклялась, что Данте ее друг, я все равно загнала здоровяка в дорогом костюме в углу коридора, моя рука крепко сжимала его помятую рубашку. — Если я узнаю, что ты имеешь какое-то отношение к тому, что ее подстрелили, — шептала я и шипела на человека, который мог легко раздавить меня голыми руками. — Я застрелю тебя. А Данте? Человек, известный в криминальных кругах как дьявол Нью-Йорка? У него хватило наглости запрокинуть голову назад и разразиться совершенно неуместным смехом в коридоре реанимационного отделения больницы. И вот я снова собиралась встретиться с ним лицом к лицу. Не как его заклятый враг, хотя я все еще хотела свалить его на угли за то, что он вовлек Козиму в какие-либо незаконные и опасные дела. А как его адвокат. Я глубоко вздохнула и, расправив плечи, последовала за охранником в холодную, плохо освещенную камеру столичного исправительного учреждения. Данте Сальваторе сидел за металлическим столом, его мощные ноги были прикованы к полу, а руки связаны и упирались в стальную поверхность. Он казался необычно непринужденным в неподходящем по размеру зеленом комбинезоне охотника в камере, которая казалась почти уморительно маленькой по сравнению с его значительной массой. Как будто неудобный металлический стул был его троном, а эта сырая камера приемным залом. — Ах, — сказал он низким смешанным акцентом, в котором одновременно слышались британский, американский и итальянский языки. — Елена Ломбарди. Я должен был догадаться, что она пришлет тебя. — Действительно? — я холодно приподняла бровь, скользя в комнату, и стук моих Лабутенов эхом разнесся по стенам. — Тогда, полагаю, я больше удивлена, увидев себя здесь, чем вас. Я старалась не смотреть ему в лицо, когда он одарил меня обольстительной улыбкой, боясь, что увижу пятна, словно я смотрю на солнце. Неудивительно, что раньше человеку с таким красивым лицом и телом, как у него сходило с рук убийство. Я была уверена, что он способен выпутаться из любых ситуаций. Что ж, он обнаружит, что я невосприимчива к его обаянию. На самом деле, после последнего года жизни с разбитым сердцем у меня вообще не осталось иммунитета к мужчинам. Я вытащила планшет из сумочки Прада, затем скрестила ноги под столом, готовая делать записи. — Вы знаете, почему вы здесь? — начала я самым крутым и профессиональным голосом, на который только была способна. В моем тоне не осталось и следа моей родины. Я вырезала, вымыла и отбелила чужеродность в голосе, чтобы любой, кто впервые встретил меня, никогда не догадался, что я не американка по происхождению. Так мне нравилось больше. И с моими необычными темно-рыжими волосами я тоже не выглядела типичной итальянкой. Данте откинулся на спинку стула и дважды стукнул костяшками пальцев по столу, со скучающим видом изучая наручники. — Кажется, было какое-то упоминание об убийстве. Я боролась с желанием фыркнуть от его дерзости. — Да, мистер Сальваторе. Насколько я понимаю, они арестовали вас по подозрению в убийстве, рэкете и мошенничестве в соответствии с федеральным законом РИКО. — затем, как если бы разговаривала с идиотом, потому что я не была уверена, что он понимает всю серьезность своего положения: — Это очень серьезные обвинения, которые могут грозить вам от двадцати пяти лет до пожизненного заключения за решеткой. Данте моргнул, глядя на меня своими блестящими черными глазами с длинными ресницами, слегка постукивая толстыми пальцами по столу. На одном пальце у него было кольцо — толстая серебряная полоса с украшенным гербом посередине. Оно не должно было быть привлекательным, каким бы безвкусным оно ни было, но оно только и привлекало внимание к этим мощным рукам, мускулам на его ладонях, венам, проходящим по верхушкам предплечий, выглядывающих из-под комбинезона. Во рту пересохло, вспыхнуло раздражение. Я не из тех женщин, которые находят что-то настолько неотесанное привлекательным. Руки, убивающие людей, коротко напомнила я себе, а затем пристально посмотрела через его правое плечо, чтобы мои необузданные мысли не вырвались наружу. — Если меня признают виновным, — мягко согласился он, хотя его напряженный взгляд скрывал напускное уныние. — Но Козима уже говорила мне, что вы очень хорошо делаете свою работу. Хотите сказать, что не сможете оправдать меня? Я взглянула на него, изогнутая бровь, слишком красные губы — насмешка полумесяца. — Как вы знаете, я не буду вести ваше дело. Мне двадцать семь лет, и я работаю ассистентом четвертый год. — Солдатом, — пробормотал он. — Не капо. — Пожалуйста, не связывайте меня даже образно с мафией, — холодно заявила я. — Я юрист, стоящий на правой стороне закона. Его губы дернулись, его наглость действовала мне на нервы. — И все же у вас нет сомнений в том, что вы представляете человека не на той стороне? — Обычно нет. Хотя обычно я стараюсь держаться подальше от организованной преступности. Но когда моя сестра просит меня сделать что-то для нее, я передвину небо и землю, чтобы сделать это. Даже если это идет вразрез с моими собственными моральными принципами. Я смотрела, как пляшут его глаза, и удивлялась его способности находить удовольствие в подразнивании меня, когда он находился в таком месте и в таком положении. Мне захотелось его встряхнуть. Неужели он не понимал, что за его действия были последствия? Вопреки распространенному мнению, быть красивым и богатым это не повод для освобождения из тюрьмы. — А вы думаете, что закон и мораль одно и то же, Елена? То, как он произнес мое имя, было неприличным: долгое, медленное размытие гласных и щелканье его языка на согласной. Закон — это разум, свободный от страсти, цитировала я. Слова Аристотеля всегда находили у меня отклик. Не только в юридической профессии, но и на протяжении всей жизни. Если я могла понять причину чего-то, я уменьшала его власть над моими эмоциями, освобождаясь от этого. Если у меня была философия, так это она. — Неужели так коротко и сухо? — Данте спорил, как если бы мы подшучивали над эспрессо на какой-то площади, наслаждаясь двухчасовым обедом в нашей родной стране. Я заколебалась, чувствуя ловушку, но меня отвлекло жужжащее раздражение, которое я ощущала под кожей. — Обычно. — Суд над мальчиками из Скоттсборо? — тут же возразил он, медленно отодвигаясь назад, прежде чем перегнуться через стол. Он находился достаточно близко, чтобы я могла почувствовать его аромат, что-то острое и терпкое, как нагретые на солнце цитрусы. — Те мальчики, которые годами сидели в тюрьме за то, что были черными? Аманда Нокс? Газета Лос-Анджелес Таймс утверждает, что процент несправедливых обвинительных приговоров составляет от двух до десяти процентов. Но вы абсолютно верите в закон? Я заговорила, скривив губы. — Не будьте смешным. Закон практикуется людьми, которые никогда не бывают непогрешимыми. Надеяться на то, что ошибок будет ноль, глупо. Вы не кажетесь мне глупцом. Данте лишь изогнул густую правую бровь. — Вы видите вещи в черно-белом цвете, — предположил он, разочарование слышалось в его тоне. Он откинулся на стул, как сдутый воздушный шар, и, как ни странно, я почувствовала, что провалила какой-то тест. Он неправ, но что-то в его поведении заставило меня подтвердить его худшие убеждения обо мне. У меня имелась дурная привычка оправдывать худшие предположения людей и рубить с плеча только потому, что мои чувства были задеты тем, что они так мало обо мне думали. Мой терапевт назвал это «самосбывающимся пророчеством». Я называла это инстинктом выживания. Поэтому я лишь надменно вздернула подбородок и посмотрела вниз. — Я полагаю, что нет. — Черно-белое и красное, — сказал он, подмигнув. — Мистер Сальваторе, — фыркнула я. — Вы не можете быть таким равнодушным, каким кажетесь. Это конфиденциальная встреча, поэтому не нужно изображать передо мной невинность, и, честно говоря, я предпочла бы прямоту. Если вы сможете справиться с этим. — Ох, мисс Ломбарди, — протянул он, высмеивая мои формальности, хотя мы были практически незнакомцами, а он был моим клиентом. — Я самый честный человек, которого вы когда-либо встречали. — Почему мне так тяжело в это поверить? Медленно моргнув, он провел рукой по своей щетинистой челюсти. — Потому что вы не видите меня в цвете. Вы видите то, что хотите видеть. — Вы говорите мне, что невиновны по этим обвинениям? — надавила я. Он склонил подбородок. — Я не убивал Джузеппе ди Карло. — О, и я полагаю, вы не знаете, чьих рук это дело? — спросила я слащавым голосом. Внезапно он показался мне усталым, его крупные кости напряглись, когда он слегка наклонился и вздохнул. — Это был долгий день, мисс Ломбарди. Мисс Горбани уже сообщила мне, что завтра мне предъявят обвинения. Почему бы нам не перейти к тому, зачем вы проделали весь этот путь сюда, чтобы посмотреть на меня, как на животное в зоопарке. Я вздрогнула.