Он злобно выругался по-итальянски и оттолкнул меня. Я пошатнулась, затем достала из сумки перцовый баллончик, который всегда носила с собой. Когда я нацелила его на Симуса, он моргнул в полном шоке, а затем медленно поднял руки. — Dai [41], Елена, это я. Какого черта ты делаешь? Настала моя очередь недоверчиво моргнуть. — Я защищаю себя от человека, который сейчас мне не знаком и монстр из моего прошлого. Как думаешь, что я делаю? — Я твой отец, Елена, брось это дерьмо, — потребовал он в той патриархальной манере, в которой он распоряжался своими детьми. Это никогда не срабатывало, не тогда и уж точно не сейчас, после многих лет халатности, за которыми последовали годы беспризорности. Мне было противно, насколько он одержим своей идеей быть итальянцем, как он все еще подчеркивал этим свою речь. Он был актером, играющим роль, которая ему никогда не подходила. — Я уберу его, когда ты скажешь мне, что ты здесь делаешь. Он едва удержался от искушения закатить глаза. — Здесь, в Нью-Йорке, или здесь пытаясь поговорить с моим первенцем? — И то, и другое, — проговорила я сквозь оскаленные зубы. Было больно смотреть на него, видеть внешнее сходство и знать, что его испорченная кровь также находится во мне. Он был всем, что я ненавидела в этой жизни, и я искренне думала, что никогда больше его не увижу. Когда он исчез после того, как Козима в восемнадцать лет попала в модельный бизнес, я полагала, что он окажется где-нибудь в канаве, убитый Каморрой или каким-нибудь другим негодяем, с которым он слишком увлекся. Наше воссоединение только подчеркнуло, что все эти годы я надеялась, что он мертв. Даже живой и дышащий передо мной, глазеющий на меня такими же серыми глазами, как мои собственные, он все еще был мертв для меня. Он в отчаянии уронил руки, обращаясь со мной, как с непослушным ребенком. Я вспомнила, что он никогда не любил меня, не так, как Козиму за ее красоту или Себастьяна за его мужественность, даже не так, как Жизель, которая нравилась ему дольше всех, давая надежду, что однажды он изменится. Я никогда не нравилась Симусу, потому что с тех пор, как научилась соображать, я была достаточно умна, чтобы не любить его. — Я переехал в Нью-Йорк вскоре после тебя, figlia mia[42]. Я хотел присматривать за тобой и твоей матерью. — он проигнорировал мое нехарактерное презрительное фырканье. — Прежде чем ты ударишь меня этим ядом, ты должна знать. Козима заставила меня поклясться больше не связываться ни с кем из вас. Каждый атом моего тела застыл, а затем пришел в движение, когда мысли посыпались, как домино, на пути к пониманию. — Зачем ей это делать? — я говорила медленно онемевшими губами, потому что была почти у цели. Почти придя к выводу, который мой разум пытался сделать в течение многих лет, только я не позволяла этого, потому что правда была слишком разрушительной, чтобы ее признать. Он поджал губы — еще одна черта, которую я унаследовала. — Кози, ну, она предложила себя Каморре, чтобы расплатиться с моими долгами. Понимаешь, это была ее идея. Я узнал об этом только постфактум и попытался остановить ее, но было уже поздно. Его слова отдавались эхом, в моей голове не было ничего, кроме того, что подтверждала его речь. Madonna Santa[43] Козима продала свое тело, чтобы погасить игровые долги нашего отца. Желчь хлынула на кончик языка, и, прежде чем я смогла ее сдержать, я откинулась в сторону, и меня вырвало на заднюю стену переулка. Яд правды проникал в организм, вытягивая всё из меня в токсичном потоке, который я выплеснула на грязный асфальт. Слезы текли по щекам, когда меня мучительно рвало, но я держалась одной рукой за стену и закрыла веки, чтобы продержаться, пока все не пройдет. Закончив, я вытерла рот тыльной стороной ладони и прислонилась к стене в нескольких метрах от места преступления. Моя рука дрожала, когда я вытирала пот со лба. Это так ужасно. Так невыразимо. Моя бедная Козима, самый прекрасный человек, которого я когда-либо знала. Я не могла представить себе, на что ей пришлось пойти, чтобы вытащить нас из итальянского кошмара в американскую мечту. — Ты знаешь, кто ее купил? — прошептала я, глядя на Симуса сквозь опущенные веки, не в силах выносить его вида. Я ни на секунду не верила, что за обменом не стоял он. Сам Нарцисс ничего не смог поделать с Симусом, чертовым Муром. Он бы не испытывал угрызений совести, обменяв что-либо на шанс обрести свободу и стать лучше. Он заколебался, нервно облизывая губы. — Ее муж Александр Давенпорт. Физически потрясенный его словами, я позволила стене за моей спиной удержать меня. — Ты шутишь. — Я бы пошутил над чем-то вроде этого? — возразил он, приподняв бровь. — Послушай, все сложилось к лучшему. Твоя сестра безумно любит этого ублюдка». — Вероятно, у нее Стокгольмский синдром» (прим. Стокго́льмский синдро́м — термин, описывающий защитно-бессознательную травматическую связь, симпатию, возникающую между жертвой и агрессором в процессе захвата, похищения и/или применения угрозы или насилия), — крикнула я. Он пожал плечами. — Они находилась в разлуке годами, поэтому я так не думаю. — наблюдая за моей борьбой, он тяжело вздохнул и провел рукой по бороде. — Я не поэтому хотел с тобой поговорить, Лена. — Не называй меня так, — отрезала я, кладя руку на свой живот, чтобы успокоиться. Я оттолкнулась от стены, встречаясь с ним лицом к лицу, как я хотела, сильная, с отведенными назад плечами и высоко поднятым подбородком, чтобы я могла смотреть на него через нос. — Елена, — попытался он уговорить меня, широко раскинув руки, подчиняясь моему настроению, даже когда он сделал небольшой шаг вперед и закрепил на своем лице кривую улыбку, которая была имитацией Себастьяна. — Я здесь, потому что не хочу, чтобы тебе было больно. Смех, вырвавшийся из моего горла, был сплошным пламенем и улыбкой, обжигающей легкие и рот. Я горько рассмеялась, немного маниакально при этой мысли. — Как ты можешь воспринимать себя всерьез? — искренне заинтересовалась я. — Ты уже много лет не заботишься ни о ком из нас. — Мне не все равно, — возразил он, и его черты лица мерцали, как плохая телесвязь между безмятежной нежностью и ледяным гневом. — Меня бы здесь не было, если бы это было не так. — Тогда говори, что хочешь сказать. — я махнула ему безвольной рукой, когда меня накатила волна истощения. Неужели это происходило? Неужели это навсегда останется в моей жизни? Мужчины, разрушающие мое счастье? Нет, даже не это. Я никогда не была по-настоящему счастлива. Они не давали мне даже обрести это дольше, чем на мимолетный миг. И началось все с Симуса. Впервые в жизни я поняла, что такое хладнокровное насилие, желание убить кого-то, кто казался мне не более чем пустяковым решением, сродни выносу мусора. Симус был мусором, и он заслуживал, чтобы его убрали. Если бы у меня был пистолет, а не перцовый баллончик, я бы это сделала. Он прочитал жестокость в моих глазах, но вместо того, чтобы принять это близко к сердцу, он, казалось, испытывал это. Его глаза потемнели, как стальные гильзы от пуль. — Я слышал, ты работаешь на Семью Сальваторе, — протянул он слишком непринужденно, как лиса, затаившаяся в ожидании. Я разразилась пустым смехом, от которого у меня заболело горло. — Да? Он искоса посмотрел на меня. — Весь преступный мир теперь знает, что ты адвокат капо Каморры. Ты делаешь себя мишенью, Елена. Как ты можешь быть такой безрассудной? Мой рот открылся в яростном удивлении. — Как ты можешь спрашивать меня об этом с честным лицом, уму непостижимо. — гнев разъедал мою недоверчивость, подстегивая снова направиться к отцу, каждый шаг подкрепляя жесткие слова. — Ты продал мою сестру, чтобы вернуть свои долги Каморре. Я представляю капо, потому что ты вовлек нас в мафию до того, как мы стали достаточно взрослыми, чтобы говорить. Ты не имеешь права говорить мне, что я безрассудна, когда все, что я когда-либо пыталась сделать, это выбраться из-под тех ошибок, которые ты совершил и которые чуть не разрушили нашу семью. Все мое детство меня мучила тревога: я думала, когда же придут люди с черными глазами и мне придется прятать брата и сестер от их злобных намерений. Часы, проведенные в тесноте в укромном месте под кухонной раковиной. Держа Жизель, когда она однажды плакала, забившись в нашу общую комнату, в то время как кто-то избивал Симуса в гостиной за то, что он взял деньги, которые он никогда не сможет вернуть. — Тебе не нужно было работать на ублюдка. Я не имею к этому никакого отношения, — возразил он, даже когда я потянулась к нему и сильно толкнула рукой по груди, вдавив его в стену. Он зашипел от удара, затем наклонился ко мне в лицо и зарычал: — Всё, что я делаю, я делаю для своей семьи. — Ты не понимаешь, что это значит, — огрызнулась я. — Избавь меня от отцовской чуши. Я могу разбираться со своими собственными проблемами. — Очевидно, что не можешь, — возразил он, и его верхняя губа дернулась улыбкой. Это было не выражение радости, а расчетливое удовлетворение. — Как бы тебе понравилось узнать, что это твой отец держит тебя подальше от ирландцев, Елена? — Тогда пусть они придут за мной, дорогой старый отец, — передразнила я, мои красные губы прижались к зубам. — Я скорее доверюсь Данте Сальваторе, чтобы он защитил меня, чем тебе. Обида вспыхнула на его лице, прежде чем он тщательно скрыл выражение лица за маской. Его руки легли на мои плечи, пальцы вцепились в плащ и плоть под ним с болезненным прикусом. — Ты хочешь умереть, а? — холодно потребовал он. — Потому что в Нью-Йорке есть чудовища похуже итальянской мафии, и все они положили глаз на Дона Сальваторе и его команду. И на тебя. Они возьмут тебя и вскроют, как гребаную копилку, чтобы найти все ценные сведения о Каморре. — Я ничего не знаю. Я просто представляю его в суде, — сказала я, но это не было убедительным, потому что, честно говоря, мне никогда не приходило в голову, что я могу рисковать своей жизнью ради человека, которого едва знала, просто выполняя свою работу. Симус достаточно хорошо знал мое лицо, чтобы прочесть страх в прищуренных уголках моего рта.