Может быть, Гэвин вернется. В некоторых городах попросту закрывали ворота — может, его не пустят в Бат, или он поговорит с кем-нибудь в пути и поймет, что лорд Гийом скорее всего уже погиб. «Возвращайся, — звала она его мысленно. — Скорее. Торопись!» Она снова принялась перебирать снадобья Имейн, пробуя на вкус содержимое кисетов. Желтый порошок — сера. Ее тоже использовали во времена эпидемий, сжигая на огне, чтобы парами очистить воздух. Киврин припомнила из истории медицины, что сера убивает некоторые бактерии, только вот вылетело из памяти — возможно, для них губительны лишь соединения серы. Ладно, это безопаснее, чем вскрывать бубон. Киврин бросила щепотку в очаг, с самого краю, посмотреть, что будет. Огонь пыхнул желтым облаком, от которого у Киврин запершило в горле даже через повязку. Клирик стал хватать ртом воздух, а Имейн в дальнем углу зашлась надрывным сухим кашлем. Киврин надеялась, что запах тухлых яиц через минуту-другую выветрится, однако желтое облако так и висело в воздухе, разъедая глаза. Мейзри, кашляя в передник, выскочила во двор, а Эливис увела Имейн и Агнес на чердак. Подперев входную дверь поленом, Киврин принялась махать тяжелой кухонной салфеткой, и немного погодя воздух слегка очистился, хотя в горле по-прежнему першило. Клирик кашлял не переставая. Розамунда кашлять перестала, пульс у нее замедлился настолько, что Киврин едва его нащупала. — Я не знаю, что делать, — пробормотала она, сжимая сухое и горячее запястье девочки. — Я все перепробовала. Кашляя, в зал вошел Рош. — Это сера, — объяснила Киврин. — Розамунде хуже. Он взглянул на девочку, потрогал пульс и снова вышел. Киврин это обнадежило. Он бы не оставил ее, будь дела по-настоящему плохи. Через несколько минут он вернулся — в ризе, с елеем и виатиком в руках. — Что такое? Мажордомова жена скончалась? Он покачал головой. — Нет! — Киврин увидела, на кого он смотрит, и вскочила на ноги, закрывая от него Розамунду. — Не дам. — Она не должна умереть без отпущения грехов. — Розамунда не умирает! Однако она лежала как мертвая — потрескавшиеся полураскрытые губы, немигающие потухшие глаза. Желтоватая восковая кожа туго натянулась на заострившихся скулах. «Нет, — в отчаянии подумала Киврин. — Я должна что-то сделать. Ей ведь всего двенадцать...» Рош шагнул вперед с чашей для причастия, и Розамунда воздела руку, будто в мольбе, но тут же уронила. — Мы должны вскрыть бубон, — решилась Киврин. — Надо выпустить отраву. Она думала, Рош откажется, возразит, что сперва нужно соборовать и отпустить грехи, но священник промолчал. Поставив елей и чашу на пол, он пошел за ножом. — Поострее! — крикнула вслед Киврин. — И вина. Сама она тем временем снова принялась кипятить воду. Принесенный нож она промыла, поливая из ведра и отскребая налипшую у рукоятки грязь ногтями. Потом, обернув ручку полой своего сюрко, Киврин накалила лезвие на огне и обдала кипятком, затем вином и снова кипятком. Они переложили Розамунду поближе к огню. Рош опустился на колени, Киврин осторожно закатала рукав Розамундиной рубахи, подоткнув ткань под плечо как подушку. Рош вытянул руку Розамунды за голову, являя бубон на свет. Он был размером с яблоко, и все плечо вокруг распухло и воспалилось. По краям нарыв стал мягким, как желе, но сердцевина еще оставалась твердой. Киврин откупорила бутыль принесенного Рошем вина, смочила тряпицу и осторожно промокнула ею бубон. Он выпирал из-под кожи, будто камень. Киврин опасалась, что даже сталь его не возьмет. Она занесла нож над бубоном. Страшно. Страшно задеть артерию, пустить инфекцию в кровь, совершить непоправимое. — Она уже не чувствует боли, — произнес Рош. Киврин посмотрела на девочку. Та не шелохнулась, даже когда Киврин надавила на бубон. Она смотрела сквозь них на что-то жуткое. «Хуже не будет, — поняла Киврин. — Даже если я ее убью, хуже теперь не будет». —Держите ее руку, — велела она Рошу, и тот прижал тонкое запястье и предплечье к полу. Розамунда по-прежнему не шевелилась. «Два точных быстрых надреза», — настраивала себя Киврин. Вдохнув поглубже, она коснулась бубона лезвием. Розамунда дернула плечом, уворачиваясь от ножа, тонкие пальцы скрючились. — Что вы делаете? — прохрипела она. — Я все скажу отцу! Киврин отдернула нож. Священник ухватил руку Розамунды и снова припечатал к полу. Она слабо замахнулась на него другой рукой. — Я дочь Гийома д’Ивери! Вы не смеете со мной так обращаться. Киврин, стараясь ни обо что не задеть ножом, отползла в сторону и поднялась на ноги. Рош поймал вторую руку Розамунды и без труда зажал оба запястья одной своей ладонью. Девочка сделала слабую попытку лягнуть Киврин. Чаша перевернулась, вино для причастия потекло на пол, собираясь в темную лужицу. — Придется ее связать, — сказала Киврин и только тут осознала, что стоит с занесенным в воздухе ножом, как убийца. Завернув его в заготовленную Эливис тряпицу, она разорвала еще одну на тонкие полоски. Рош стянул руки Розамунды за головой, а Киврин примотала ее ноги к перевернутой скамейке. Розамунда не сопротивлялась, но когда Рош задрал ей рубаху до плеч, выпалила: —Я тебя знаю! Ты разбойник, который напал на леди Катерину. Рош навалился всем весом на ее плечо, и Киврин надрезала бубон. Кровь сперва заструилась, потом хлынула потоком. «Я задела артерию», — испугалась Киврин. Одновременно с Рошем они кинулись к вороху тряпок, и Киврин, ухватив сразу большой комок, прижала его к ране. Он сразу же пропитался насквозь, и когда она убрала руку, чтобы взять у Роша новую тряпку, из крошечного надреза фонтаном брызнула кровь. Киврин заткнула его полой своего сюрко. Розамунда заскулила, тоненько, беспомощно, как щенок Агнес, и, кажется, потеряла сознание, хотя терять было уже почти нечего. «Я ее убила», — подумала Киврин. — Не могу остановить кровь! Но кровь уже остановилась. Досчитав сперва до ста, потом до двухсот, Киврин осторожно отлепила край сюрко от раны. Разрез по-прежнему набухал кровью, однако теперь она перемешивалась с густым желто-серым гноем. Рош нагнулся, чтобы промокнуть его, но Киврин не дала. — Нельзя, там чумные бациллы, — забирая у него тряпку, объяснила она. — Не трогайте. Киврин стерла тошнотворную субстанцию. На ее месте выступила новая, потом более жидкая, водянистая. — Кажется, все. Передайте мне вино, — попросила Киврин, оглядываясь в поисках чистой тряпицы, которую можно было бы смочить. Их не осталось ни одной. Все ушли на попытку остановить кровь. Тогда Киврин просто наклонила бутыль, и темная густая жидкость полилась тонкой струйкой на разрез. Розамунда не шевельнулась. Лицо ее было землисто-серым. «Я не могу сделать переливание. Я даже чистую тряпку найти не могу». Рош развязал запястья Розамунды и взял ее безжизненную руку в свою. — Теперь ее сердце бьется сильнее. — Надо найти еще полотна, — сказала Киврин и расплакалась. — Мой отец велит вас за это повесить! — проговорила Розамунда. Запись из «Книги Страшного суда» (071145-071862) Розамунда без сознания. Накануне вечером я пыталась вскрыть ее бубон, чтобы вытянуть инфекцию, но, боюсь, только навредила. Она потеряла много крови. Лежит бледная, а пульс такой слабый, что я вообще не могу его нащупать. Клирику хуже. Кровоподтеки множатся, ясно, что он уже долго не протянет. Доктор Аренс говорила, что без ухода заболевший чумой умирает на четвертый-пятый день, но я сомневаюсь, что клирик продержится так долго. Леди Эливис, леди Имейн и Агнес пока здоровы, хотя леди Имейн, кажется, теряет рассудок со своими поисками виноватого. Утром она оттрепала Мейзри за уши, заявляя, что Господь карает нас за ее нерасторопность и тупоумие. Мейзри действительно ленива и тупа. Она не в силах присмотреть за Агнес и пяти минут, а когда я послала ее сегодня поутру за водой, чтобы промыть рану Розамунды, она проболталась где-то полтора часа и вернулась без воды. Я промолчала, не желая снова навлекать на нее гнев Имейн. Недолог тот час, когда старуха ополчится и на меня. Я чувствовала спиной ее взгляд поверх молитвенника, когда, не дождавшись Мейзри, отправилась за водой. Ее мысли как на ладони: я подозрительно много знаю о чуме для человека, не бывавшего в чумных местах и якобы потерявшего память. Теперь она решит, что моя давешняя горячка вовсе не от удара по голове, а от чумы. Если она до этого додумается, боюсь, ей хватит напора убедить леди Эливис, что чуму навлекла на них я и что меня слушать не надо, а надо разобрать заграждение и вместе молиться Господу, чтобы он избавил их от напасти. Как тогда мне оправдываться? Рассказать, что я из будущего, и мне известно все, кроме того, как лечить чуму без стрептомицина и как попасть обратно в свое время? Гэвин так и не вернулся пока. Эливис сходит с ума от беспокойства. Когда Рош отправился служить вечерню, она стояла у ворот — простоволосая, без плаща, — глядя на дорогу. Приходило ли ей в голову, что Гэвин мог заразиться еще до отъезда в Бат? Он ведь ускакал в Курси вместе с епископским посланником, а когда приехал, уже знал про чуму... (Пауза.) Ульф-староста при смерти. Его жена и один из сыновей тоже больны. Бубонов нет, но у женщины на внутренней стороне бедра несколько мелких узелков размером с горошину. Рошу постоянно приходится напоминать, чтобы надевал повязку и поменьше дотрагивался до больных. В исторических визиках говорилось, что во времена чумы все в панике бежали без оглядки, бросая больных, и первыми спасали свою шкуру священники, — на самом деле это совсем не так. Все напуганы, однако стараются как могут, а Рош вообще большой молодец. Он сидел с женой старосты и держал ее за руку, пока я ее осматривала, он не гнушается самой грязной работы — промывать рану Розамунды, выносить ночные горшки, убирать за клириком. И ничем не выдает своего страха. Я не знаю, где он черпает мужество. Он продолжает служить заутрени и вечерни, молиться, рассказывать Господу о Розамунде и остальных заболевших, описывая их симптомы и то, как мы за ними ухаживаем, будто Бог действительно его слушает. Так же, как я рассказываю вам. Может, Господь тоже существует — отрезанный еще более плотной завесой, чем время, через которую невозможно пробиться?