Тут Эдди – не этого ли опасалась Розали? – опять бухнул кулаком об стол и рявкнул: – Мама Венера, да? Понятно. Он ринулся к распахнутой двери. И вот они столкнулись вплотную, брат и сестра. Он кипел от ярости; она, к моему удивлению, не двинулась с места. Только замотала головой – нет, нет, нет! – с такой скоростью, что ее длинные косички превратились в карусель. Хозяин воспользовался этим столкновением, чтобы всучить юноше счет. Выхватив его, Эдди сунул его в карман и удалился. К великому моему облегчению. Розали сидела на красном бочонке. Погрустнев, молчала – и вдруг расплылась в улыбке. Когда она спрыгнула на тротуар, я поняла, что должна следовать за ней. Без лишних слов я покинула заведение Баулера и зашагала рядом с Розали, стараясь не отставать. Но почти напрасно: она неслась вперед так стремительно, что скоро я оказалась далеко позади. Пришлось попросту не терять ее из виду в надежде, что она приведет меня к миссис Мэннинг, где я окончательно разделаюсь и с братом, и с сестрой. Устроюсь – и направлюсь на рынок, к Селии. Однако Розали вела меня не к миссис Мэннинг. Что до Селии, то… 5 Дом на Шоклоу-Хилл Ночной ливень с ураганом по-настоящему прополоскал весь город. Торопясь вслед за Розали, которая нарочно шла размашистым шагом, я едва успевала обходить лужи, скопившиеся в выбоинах тротуара. На небе не было ни облачка, и под лучами полуденного солнца блестевшие остатки дождя быстро исчезали со всех поверхностей – с серебрившихся булыжников, со сверкающих витрин магазинов. Изящная женщина в платье тыквенного цвета, поддерживаемая лакеем, ступила из экипажа на землю и, к моему немалому удивлению, с треском раскрыла зонтик с оборками. Солнце сияло вовсю, и безоблачное небо не грозило непогодой, как это было целый день накануне. Я не сразу, но поняла, что зонтик служит даме защитой от солнца. Потом, когда я выучу слово parasol, мне вспомнится эта женщина и этот самый день – начало превратностей моей фортуны в Америке. Мы дошли до центра города. Вблизи рынка улицы стали более многолюдными: мимо проносились экипажи, женщины несли корзины, мальчишки предавались субботним играм. Я быстро наловчилась остерегаться свиней; они всюду – не с самым благодушным видом – бродили целыми табунами, роясь в кучах отбросов, нагроможденных посреди улиц им на досмотр. На самом рынке можно было убедиться и в другом, более привычном употреблении хрюшек – превращенных в окорока. Там и сям над прилавками с железных крючьев свисали свиные туши. На деревянных подносах, скользких от свернувшейся крови, лежали свиные головы, осаждаемые роями мух. Торговали бараниной, телятиной, а также откормленной домашней птицей: готовая к столу продавалась за двенадцать центов, живая – дешевле. Подобного изобилия я еще не видывала. В юности мой скудный рацион сводился к тому немногому, что могли вырастить или собрать монахини, – зелень с сероватым отливом или плоды с прозеленью; изредка нам подавали мясо, годное только для тушения, или малоаппетитную на вид рыбу. Здесь же рыбацкий улов, разложенный на льду или на опилках – с плавниками, в раковинах и скорлупе, – переливался всеми цветами радуги. Его продавали фунтами, бушелями и корзинами. Но привлекательней мясных и рыбных рядов мне казались другие, где высились целые груды овощей и фруктов. Особенно меня поразили поздние арбузы. Более знакомыми выглядели яблоки – золотистые, зеленые, красные всех оттенков, клубника (одна англичанка при мне ее забраковала как «cлишком мелкую»), груши, вишня, смородина. Предлагались бобы – различной формы. И, конечно же, кукуруза во всех видах: початками, дробленая, соленая и размолотая в муку. За подводой мельника – шагах в шестидесяти – находилась тюрьма. Соломенную крышу, почерневшую от времени, усеивали пятна былых дождей и залежалого снега. Поблизости (накануне я его не заметила) в землю был врыт столб для порки, с поперечной перекладины которого свисала окровавленная плеть из воловьей кожи. Онемев, я не могла отвести глаз от этого варварского орудия, незамысловатость которого слишком явно выдавала его жуткое предназначение. Розали ткнула меня локтем в ребра, и я проследила за ее взглядом… Селия! Ее вели не из загона, а туда, внутрь. На ней был надет прежний ошейник, зубцы которого выглядели еще омерзительней, чем раньше. Сопровождающий ее человек в униформе не прицепил к нему никакого поводка, избавив тем самым Селию от крайнего унижения. С теми же наручниками и в тех же кандалах она двигалась с несвойственной ей неловкостью. Я взбодрилась при мысли, что, быть может, она провела ночь не под замком – одежда на ней была другая. Но тут же сердце у меня упало: стало ясно, что ей предстоит провести в заключении – на виду у публики – и второй день. Могла я подойти ближе? Могла (хотя дубовая дверь захлопнулась, и замок шумно лязгнул), если бы не настойчивый призыв Розали: – Идем! Идем скорее! Она, Розали, тащила меня за руку, и мне приходилось чуть ли не бежать. Для нее, похоже, такая скорость труда не представляла, а я, запыхавшись, еле хватала ртом воздух. Проковыляв с четверть часа, я взмолилась о передышке. От рынка, расположенного в лощине Шоклоу, мы взобрались на вершину – по-видимому, Корт-Хилл – или же прямо на Шоклоу-Хилл, откуда по левую сторону открывался вид на реку. Невдалеке от нас часы на башне прозвонили два раза. Я часто и глубоко дышала всей грудью, не обращая внимания на мелкие частицы угольной пыли, наносимой с западных рудников. Потом обратилась к Розали, стоявшей рядом: – К чему такая гонка? Меблированные комнаты – это ведь не почтовая карета, которая вот-вот должна отправиться. Не успела я договорить, как Розали с легкостью акробатки вновь скачками рванулась вперед. Я последовала за ней, твердо решив избавиться от своей проводницы еще до того, как часы пробьют три. Мы приближались к капитолию. На Корт-роуд было пусто, лишь изредка проезжала какая-нибудь подвода. Нас окружали самые лучшие дома на Шоклоу-Хилл. Я с торжеством подумала, что капитан «Ceremaju» не случайно направил меня в столь фешенебельный район – значит, посчитал меня настоящим джентльменом. Но я, конечно же, не очень возражала бы найти заведение миссис Мэннинг и в менее шикарном месте. Вокруг домов на Шоклоу-Хилл шла обычная жизнь их обитателей. На зеленых лужайках дети катали обруч, их черные няньки наблюдали за ними из глубины тенистых галерей. Пожилая белая женщина раскачивалась на боковой веранде в кресле-качалке, слушая с закрытыми глазами дребезжанье фортепиано, на котором играли в гостиной. Мальчишки пугали дроздов, сидя на нижних ветках могучего дуба. Какой-то сорванец выхаживал в коротких штанишках, с которых еще капала вода – очевидно, после купания в местном речном заливчике. Другой прихрамывал на ногу, перевязанную шарфом. У летней кухни, из открытой двери которой тянуло жаром, двое чернокожих играли в «дротики», кидая ржавые карманные ножи в начерченный на земле круг. Розали остановилась у забора, за которым стеной высились заросли бирючины. Необрезанные ветвистые усики дерева каркас пробивались через ограду. Я уже собиралась спросить, не добрались ли мы наконец до владений Мэннингов, но Розали, ухватив меня за руку, протащила меня в узкую щель между штакетинами. Тут я твердо решила, что по горло сыта этой девчонкой, и вознамерилась ей об этом сказать. Но по ту сторону ограждения глазам моим открылось престранное зрелище. Весь квартал, с редкими клочками зелени, занимали разные постройки. А в дальнем углу двора стоял трехэтажный дом прямоугольной формы в федералистском стиле, задним фасадом обращенный к реке. Ровный передний фасад сочетал дерево и штукатурку, на нижнем этаже окна были высокими, на втором и третьем – пониже, на галерею не выходило ни одного. На пути к дому, куда я шла вслед за Розали, на меня вдруг налетела стайка беспорядочно суетившихся, черных как смоль кур. Среди них был и старый петух с налитым кровью гребнем и угрожающе растопыренными когтями. Одна из куриц принялась клевать мягкую кожу моих сапожек, другие ее товарки неуклюже вспархивали вокруг, и кто-то из них долбанул меня в бедро. Розали с хихиканьем бросилась мне на выручку, взмахами рук распугивая пернатых. Ее пантомима имела успех – куры разбежались в разные стороны. А я постаралась больше от нее не отставать. Мы шли по усыпанной гравием дорожке, обсаженной фруктовыми деревьями с голыми ветвями. Между обнаженными корнями виднелись неровные сухие ямки. Вокруг высились деревья, могучие кроны которых были губительны для растений на грядках, огражденных самшитом. Деревья еще сохраняли летний наряд, хотя кое-где в нем уже проступали пятна осени. Листья былых сезонов, разнесенные ветром по углам двора, кучами скапливались у встреченных преград – у забора, у живой изгороди, у кирпичного фундамента построек… Возле главного здания приютился нужник с тремя дверьми, за ним – на приличном расстоянии – по-видимому, летняя кухня. Печь в ней явно не топилась. Вообще – в отличие от обычного пансионата, отметила я, – нигде не было видно никаких признаков жизни, если только не брать в расчет птичий патруль. Теперь, когда мы подошли поближе, обнаружилось, что дом нуждается в ремонте и покраске. Оконные стекла потрескались, некоторые из них были заклеены бумагой. Кирпичи крыльца по углам вывалились, деревянные перила напоминали сброшенную шкуру змеи. При постукивании о них пальцем слышалось звонкое «плонк», и сразу делалось ясно, что их сердцевина, выеденная гнилью, пуста. Если это лучший пансион в Ричмонде, подумала я, подавляя внутреннее раздражение, что ж, тогда мне придется… Но мы уже вошли внутрь. Судя по воздуху – тяжелому, застоявшемуся, пропитанному запахом гниющих фруктов, – помещение было нежилым. Или так мне показалось. – Это ведь не дом миссис Мэннинг? – спросила я у Розали, постучав пальцем по ее костлявому плечу, но она даже не оглянулась. Вместо этого ее плечи – невольно подумалось, что из своей хлопчатобумажной блузки она забыла вынуть вешалку, – заколыхались от еле сдерживаемого смеха. Не успела я спросить, вернее, потребовать от девчонки объяснений, как она уже протащила меня через обшитый темными панелями холл, со стенами без всяких украшений, в просторный зал, где на мраморном полу с серыми прожилками мои шаги отдавались эхом. Винтовая лестница искуснейшей работы с бессчетными ступенями, казалось, парила в воздухе. Солнце, проникая внутрь через фрамугу над дверью, запертую на стальной засов, дробилось на капли в хрустальных слезах громадной люстры. В столбе солнечного света медленно плавало множество пылинок. Тишина, полная тишина вокруг. Гнетущая тишина. Я проследовала за моим гидом в помпезную столовую со стенами васильково-голубого оттенка, украшенными картинками на темы греческой мифологии. Во всю длину столовой тянулся стол из темного осокоря, по сторонам которого стояло восемнадцать стульев, обитых шелком цвета сапфирина. Узкая ковровая дорожка из черного крепа нарушала изысканность обстановки и приглушала блеск, льющийся из серебряных канделябров в центре комнаты. Розали, все еще хихикая, потянула за шнур для вызова слуг, но на призывный перезвон никто, разумеется, не явился. Мне не терпелось расспросить Розали, да, но меня не могли не заинтриговать эти помещения – de luxe[27] и вместе с тем до странности запущенные. В гостиной – или же это был музыкальный салон? – Розали наконец соблаговолила произнести: – Это все ее родственница натворила, раз жена умерла, умерла, умерла! Бросив на мисс Макензи испепеляющий взгляд, я дала ей понять, что терпение мое исчерпано и для нее будет лучше, если она выразится яснее. Розали придвинулась ко мне вплотную (слишком близко, подумалось мне). Заговорила так, будто доверяла мне большую тайну. По ее словам, гостиная, когда она впервые ее увидела, была обита великолепным оранжево-розовым дамастом – драпировки были того же цвета; мебель утонченной работы была из темного дерева. – А потом явилась эта жуткая тетка и все переделала в угоду вдовцу. – Я решила, что она имеет в виду кресла из красного дерева с прямыми спинками, подушечки на которых, набитые конским волосом, были обтянуты простой полушерстяной тканью каштанового оттенка. – А ребенком я бренчала на пианино, которое стояло вон там, – она показала на стену, где виднелось выцветшее пятно, – и вон на той штуке тоже играла. – Эти слова относились к арфе, укутанной в черную ткань и безмолвной, как канарейка в клетке, на которую на ночь набросили платок. – Конечно, госпожи тогда на свете уже не было, но та, другая – ее сестра, – в город еще не явилась и не устроила здесь это убожество! – Выходит, ни та дама, ни другая – живы они или нет – не миссис Мэннинг? – Что? Кто?.. О нет, нет, нет. Живой госпожи я не знаю, она больше сюда не приходит. А умерла миссис Ван Эйн, дурья башка. – Тут Розали повела глазами в сторону камина, задрапированного черным крепом так же, как и висевший над ним овальный портрет женщины в годах с тонкими чертами лица. – Ну да, конечно, – отозвалась я. – Кто же, если не дурья башка? Резко развернувшись, я уже вознамерилась покинуть дом и Розали, но ее слова меня остановили: – Это дом старого Джейкоба Ван Эйна, но он сюда тоже не приходит. С тех пор как… – С каких пор? Но Розали меня не слушала, а продолжала бубнить о Ван Эйне. Кое-что связное из ее болтовни мне удалось извлечь. Я находилась в доме голландца, который унаследовал состояние, накопленное поколениями торговцев и плантаторов – его предшественниками в Новом Свете. Этот Ван Эйн потерял жену и после ее смерти удалился в крохотную хижину на берегах Чесапика, где жил в полной изоляции от общества. А теперь и его свояченица, склонная к переустройству жилья, здесь не появляется, поскольку, заявила Розали, считает, что в доме водятся привидения. Однако согласно условию старого Ван Эйна, продаже дом не подлежит. Более того, по его указанию на содержание дома должны выделяться средства до тех пор, пока жив его последний обитатель. – И кто же он, скажи-ка мне скорее? Задав вопрос, я услышала отдаленный перезвон карильона, отбившего три часа. Это напомнило мне о том, что я все еще лишена своего несессера и все еще не избавилась от Розали. Хуже – торчу в полутемной и опасной гостиной дома, предположительно населенного привидениями. И потому, поскольку Розали пропустила мимо ушей мой прямой вопрос: в чьи владения мы вторглись? – я решила любезно преподнести ей все, что узнала недавно о призраках. С улыбкой вообразила, как у нее задрожат руки, запрыгают бескровные губы, а выкаченные глаза окончательно вылезут из орбит, когда я пущусь в свои рассказы… Но нет. Вместо того меня потянуло вслед за девчонкой к узкой дверце, замаскированной деревянной панелью и обоями, которая таилась в тени огромного завитка лестницы. Розали толчком открыла дверцу, петли которой со скрипом пропели тягучую мелодию. Тьма. Я с минуту поколебалась, а потом шагнула куда-то вниз вслед за Розали, не выказавшей ни малейших признаков страха. В подвал вело десять ступенек; каждый скрип и шорох, сопровождавшие наш спуск, прочно засели у меня в памяти. У основания лестницы горел фонарь. Розали взяла его в руки. Стены подвала были побелены, и в мерцании фонаря казалось, будто они светятся изнутри. Потолочные балки нависали низко над головой, и, прокрадываясь за Розали, я то и дело нагибалась. Окна в стенах подвала были прорублены высоко, и на каждом до самого подоконника свисала темная штора, сквозь которую слабо просачивался дневной свет. Мы переходили из комнаты в комнату, по стылым и душным клеткам. Кое-где стояла неказистая мебель, пустые кровати и тому подобное. Я задела плечом неровную стену, послышались скрежет и лязг, и я боязливо отпрянула: моему живому воображению почудился звон цепей. Розали, обернувшись, направила свет фонаря на сотни лежавших на боку винных бутылок. Это был настоящий винный погреб. Мрака и сырости слегка поубавилось от близости очага. Мы направились в ту сторону. Потрескивание огня я услышала еще до того, как увидела отбрасываемые им золотистые тени. В освещенной очагом комнате передо мной лежал мой несессер. Лежал подобно выпотрошенной рыбе – он был раскрыт, а его содержимое раскидано вокруг. Вещи не разграбили, но тщательно перебрали. Я резко крутнулась на каблуках к Розали, которую теперешнее состояние моего сундука явно не удивляло. Не она ли сама произвела обыск? Я непременно задала бы ей этот вопрос, если бы она не застыла на месте как вкопанная, уставившись в темный угол. Туда. Туда, где тени выглядели по-особому – невесомей и темнее. В мигающем свете фонаря я вгляделась в то, что там было. Вернее – в нее. Там, в углу. Когда она заговорила, выдохнутый вместе с приветствием воздух заставил темную вуаль всколыхнуться.