43 Затмение И будут знамения в солнце. Евангелие от Луки 21:25 Они убили ее во дворе. Били палками по окутанной вуалью голове. Оставили умирать под деревом, гнить среди паданцев. Там она пролежала два дня, потом ее нашла Розали; с тех пор бедная девочка начала чахнуть. …Кто были эти «они»? Чтобы ответить, я должна сперва вернуться на несколько месяцев назад, в один из дней зимы, а именно в двенадцатое февраля 1831 года. Зима выдалась злейшая из злых. Бедняки – а таких было множество – замерзали прямо на улице, где лежали, сбившись в кучки. Богачи посвятили самые суровые дни отдыху; они катались по льду замерзших рек, а на берегах их ждали наскоро сооруженные палатки, где продавали горячий пунш, жареную колбасу или сигары, десяток за цент. К югу снег не выпадал и реки не застывали, однако посевы погибли, и в этом чудился дурной знак; недаром, когда наступило затмение, многие – как городские жители, так и сельские – увидели в нем знамение предвещенного конца света. Жестокие зимние холода, неурожай, а теперь еще и солнце убежит с небес, встретится с луной и обратит ее в пепел. На пути затмения люди в своих темных дворах разглядывали небо через закопченные стекла, чтобы не повредить зрение. Домашняя птица, перепутав день с ночью, попряталась в курятниках. Вокруг не умолкали молитвы. А потом… потом все кончилось, и мир вроде бы не стал хуже. Солнце, правда, светило тускло, и тени обозначились резче. Так сплошь и рядом бывает летом при грозе. Жизнь продолжилась, солнце и луна сменяли друг друга в обычный черед. В тот день мы, ведьмы из Киприан-хауса, вернулись с крыши и отдали свои накидки и меха Саре. Некоторые ждали от этого события очень многого. Лидия Смэш и Герцогиня выставили на воздух бутылочки (что в них было, не знаю) в надежде, что необычная темнота умножит силу содержимого. Эжени, помнится, не пожелала наблюдать, как она выразилась, «отречение солнца» и весь день проспала. И разумеется, никто не боялся, кроме разве что Джен – она приняла всерьез устроенную Лил Осой игру в апокалипсис. В конечном счете затмение выродилось в дневной спектакль, театр теней, только крупного масштаба. Со временем, однако, мы узнали, что некий раб из Виргинии отнесся к потемневшим небесам иначе. Его звали Нат Тернер. В нем было больше от раба, чем от просвещенного человека. Одни считали его пророком, другие – негодяем, пропойцей, ложным мессией и убийцей. Тернер внушал порабощенным, что затмение – это знак свыше. Некие голоса, говорил он, повелевали ему восстать. Не сразу, а летом того же злополучного года. А точнее, в августе. Позднее я прочитала о восстании в газетах, но, признаюсь, в Киприан-хаусе и окрестностях было чем себя развлечь, и я не обратила на эту новость особого внимания. Я тогда готовилась уехать, мне было грустно и не хотелось умножать свои печали. Кроме того, сообщения поступали противоречивые. Так, в одной газете я прочитала, что бунтовщики перерезали глотки сотне белых, а в следующем выпуске того же издания было названо другое число погибших – восемьдесят с чем-то. Ясно было одно, что льется кровь. Белых убивали целыми семьями, начиная с отцов и кончая младенцами. В одной из школ бунтовщики зарезали учительницу и десять ее воспитанников (по другим сообщениям, двадцать), тела разрубили на части и свалили грудой посреди классной комнаты. Южные газеты намекали на случаи надругательства над белыми женщинами и девушками; преступление хуже убийства, думала я. Повторяю, я тут же выбросила бунт из головы, поскольку Ричмонда, как мне казалось, он никак не коснулся, ведь Иерусалим, вместе с Тернером, находился куда южнее. Я вернулась к своим делам, нисколько не опасаясь за Маму Венеру, а ведь к тому времени, когда я впервые прочитала про восстание Тернера, она была уже мертва, захлестнута потоком крови, омывшим его следы. Когда мы приехали в Ричмонд, Розали находилась в больнице. Я узнала, что она провела там уже несколько недель, не в том состоянии, чтобы вернуться в Дункан-Лодж, под опеку миссис Макензи. Я отправилась ее повидать, но мне не хотелось никому показываться на глаза – ни Розали, ни ее другим посетителям, будь то призраки или живые люди, и мы с Эли решили воспользоваться своей легендой: мы мистер и миссис Райан, прибыли морским путем из Канады. Далее, если нас прижмут, мы собирались выдать себя за приверженцев какой-нибудь церкви, явившихся с благотворительными целями посетить больных. – Квакеры? – предложил Эли. – Мне нравятся квакеры. – Хорошо, – согласилась я, когда мы подошли к дверям больницы. – Пусть квакеры. – Но тут же поправила себя: – Нет! Только не квакеры. – Мы шагнули в сумрачное помещение, где лежали больные. – Нас примут за аболиционистов, а этого не нужно, только не здесь. – Ну нет, – проговорил Эли, – не думаю. Мы не умолкали, потому что от волнения на нас напала болтливость. Между тем нам навстречу попалась заплаканная женщина лет скорее средних, хорошо сохранившаяся. Она запечатлелась в моей памяти как Макензи – приемная мать Розали или, возможно, тетка, – хотя я в этом не уверена. Женщина шагнула к окну (через закрытые ставни проникали полосами косые солнечные лучи) и отвернулась в тень, пряча слезы. Мы заметили это слишком поздно; Эли уже подошел к ней, поклонился и спросил о пациентке «по фамилии Макензи». Женщина бросила на нас странный взгляд. – А кто вы такие?.. – Приверженцы правой веры, – ответила я, сдавливая писание, что было у меня в руках, словно надеялась выжать оттуда каплю-другую этой самой правой веры. На самом деле я держала «Найлсовский еженедельный справочник», приобретенный ради расписания почтовых карет; мы ведь собирались, покончив с делами (в чем они заключались, я до сих пор не могла бы точно сказать), в срочном порядке отбыть из Ричмонда. И мне ничего так не хотелось, как увидеть из окошка удаляющиеся городские окраины. От предполагаемой мисс Макензи, которая, отвечая на наши расспросы, овладела собой, мы узнали, что Розали находится за четвертой дверью. От самой Розали мы не узнали ничего, потому что ее накормили каким-то снотворным и она, бедняжка, лежала бесчувственным и хладным трупом. Попросить, чтобы ей рассказали о моем приходе, я не могла. Равно и оставить записку или еще что-нибудь. Записка бы слишком заинтересовала Эдгара, а безделушка или букет цветов неизвестно от кого только еще больше сбили бы Розали с толку. И мне ничего не.оставалось, как вместе с Эли покинуть палату и больницу, пропахшую болезнью и зельями, назначенными ее исцелять. Рассказывают, Тернера вновь посетили видения, но содержанием их, как всегда, была битва белых с черными. Они были окрашены кровью. Капли стекали по табачным листьям и стеблям кукурузы, просачивались в коробочки хлопка, кровью полнились рыболовецкие суда и речные воды становились красными. Небо оглашалось раскатами грома и среди бела дня заволакивалось тьмой. Потому-то Тернер и счел февральское затмение знаком, что пора исполнить свои планы. Устроить резню. Он был хорошо известен на юго-востоке Виргинии: то тут, то там его нанимали на работу и разрешали проповедовать. Он овладел умами многих и к концу августа собрал вокруг себя группу рабов, поклявшихся восстать с ним вместе. Согласно газетам, по Виргинии шныряли сотенные банды чернокожих, вооруженные винтовками и вилами. На самом деле, по-видимому, мятежников не насчитывалось и десятка, хотя штат населяло около полумиллиона рабов. В конце августа тридцать первого года они за несколько дней убили от шестидесяти до семидесяти виргинцев. До сентября восстание было подавлено; сам Тернер спрятался в пещере среди леса. В последние октябрьские дни, когда я побывала в Ричмонде, его как раз нашли; произошло это, по-видимому, накануне Дня всех святых или чуть раньше. Далее его допросили с пристрастием, осудили, повесили и тело разрубили на части; легенда утверждала, что с него содрали кожу, тело изжарили на огне, кости размололи, порошок зашили в мешочки и продавали как сувенир. В последующие месяцы все только и говорили о его «Признании», записанном на потребу дня и проданном неким Греем, Томасом Греем. Разошлось оно, надо сказать, быстро, белым людям было любопытно узнать, что там. Из «Признания» стало понятно, что, вопреки прежним представлениям, мятежники не были беглыми рабами. И не были агитаторами, которых подтолкнули к кровопролитию слуги дьявола, аболиционисты. Нет, это были рабы, «неблагодарные» рабы. И это было поистине дурное предвестие, говорившее о том, что зыбкий фундамент рабства пришел в движение. Виргинцы опасались, что, если ничего не предпринять, их тоже ждет кровавый конец. Расплата. Собирались толпы, называвшие себя милицией, и выступали в конный поход. Это были добровольцы, белая шваль, и требовали они большего, чем око за око. В Норфолке им досталась голова генерала Нелсона – присвоенное ему звание должно было убедить общество в том, что уничтожена чуть ли не армия бунтовщиков. Другие приверженцы Тернера, как истинные, так и весьма относительные, были после пыток повешены в сентябре. Казни множились, трезвые головы из числа белых старались остановить вешателей. От этого стало только хуже; опасаясь, что произволу вскоре будет положен конец, ополченцы заторопились. Снова полетели головы. Посаженные на шесты вдоль дорог, они должны были служить предостережением для тех черных, кто подумывал о восстании. Мне и самой случилось их видеть. Я тогда добиралась по суше до Ричмонда, чтобы самой узнать, кто, где и при каких обстоятельствах убил Маму Венеру. Почему – я уже знала. В Ричмонд мы прибыли в три часа ночи, каретой из Норфолка. По сторонам дороги нам встретилось шесть немых голов, высушенных на солнце. Их вплотную облепляли вороны, которые, однако, при нашем приближении взлетели. Четыре головы были выставлены вблизи Норфолка, две – ближе к Петербургу. При виде двух последних один из наших попутчиков захлопал в ладоши. Это был человек с длинным лошадиным лицом, хоть надевай уздечку. Его жена, в пятнистом черно-белом платье, пока супруг разглагольствовал, не открывала рта, что усиливало ее сходство с коровой. Я мысленно спросила себя, не состоялось ли их знакомство на пастбище. Разумеется, сосед обращался не ко мне, а к Элифалету. Мне ничто не мешало сидеть молча и размышлять о некоторых аспектах Ремесла; и вскоре мне пришло желание сломать силой воли присоску, на которой держалась вставная челюсть болтуна – когда передние зубы свалятся ему на колени, он небось примолкнет. Но Элифалет избавил меня от этого, ответив соседу в истинно американской манере: он плюнул. Плевок, размером в половину десятидолларовой монеты, шлепнулся у самого копыта соседки, и Эли, изображая деревенского невежу, поднес два пальца ко лбу, к отсутствующей шляпе, и пробормотал: «Мэм». Поскольку на коленях Эли покоилось два квадратных кулака, протестов не последовало. Женщина растерла плевок подошвой, тем ставя точку в происшествии. Дальше мы ехали молча, карета покачивалась, сбоку катила воды река. В Балтиморе и Норфолке я искала газеты, но смогла добыть только одну: «Военная и военно-морская хроника». Новостей о Тернере там нашлось не много. Тогда думали, что он прячется на Черном болоте, где, как было известно, беглые рабы укрывались неделями, месяцами, даже годами; пищей им служили лягушки, змеи, водяные черепахи и прочее подобное. В газете не было ничего про восстание в Ричмонде. Про милицию – тоже. Разгуливать по ричмондским улицам мне не хотелось, и я придумала, как нам разузнать все, что нужно, держась при этом в тени. Побывав у Розали, мы направились на Маркет-сквер (не без радости я оглядела там головешки, оставшиеся от темницы Селии, – волей судьбы и случая она сгорела дотла) и в читальный зал, который заметила прежде у «Таверны Баулера». Там нам с Эли выдали подборку газет за последние три месяца, расположенную в хронологическом порядке. Саваннская «Джорджиан». «Нью-Орлеанская пчела». Ки-уэстская «Инкуайрер». Новостей о виргинской милиции не было нигде. С местной прессой нам повезло больше: в ричмондской «Конститьюшнл уиг» Эли прочитал о свободной черной женщине – «ужасной негритянке, пособнице бунтовщиков», – которую милиция «усмирила». В заметке (объявление среди других, суливших награду за Тернера) говорилось далее, что негритянка воспротивилась Справедливому Возмездию. Справедливое Возмездие явилось после наступления сумерек. В лице пяти белых мужчин и мальчика, вооруженных дубинами и ножами. Я их видела. Вызвала колдовством эту сцену, когда позднее получила возможность обратить ясновидение назад, в прошлое. Я не сомневалась, что ни одна газета не скажет правды о смерти Мамы, и потому мне ничего не остается, как только вызвать сон и посмотреть самой. Они проникли на участок через кусты, и вел их мальчишка. Возможно, он видел, как через колючую бирючину пробиралась Розали (или Эдгар, или я). И этому самому мальчику однажды явилось привидение в особняке Ван Эйна; да, во сне я узнала этого ребенка с огненно-рыжими волосами. Именно он давним-давним утром катал обруч, именно он поднял глаза и увидел меня в окне второго этажа. Едва ли назовешь везением то, что эта компания застала Маму Венеру в столовой усадьбы, а не в погребе, где их злоба нашла бы себе дополнительную пищу. Обстановка виделась мне как в жизни, только окрашена она была в водянисто-голубой цвет. Легкое колыхание не мешало видеть формы. Движения были замедленны, растянуты настолько, что, казалось, прошла вечность, пока Мама Венера сидела за длинным-предлинным столом, положив на поверхность загрубевшие ладони и выстукивая укороченными пальцами нетерпеливую дробь. С болезненной отчетливостью я слышала, как, запинаясь, били часы. Стук входной двери. Царапанье, топот сапог. Шаги мужчин и ребенка, из комнаты в комнату. Она все сидела, так бесстрастно. Мне хотелось окликнуть ее, предостеречь. Но, конечно, это было невозможно. Более того, я поняла, что предостерегать ее было и незачем, она ждала их, видела. Нашел ее тот чертов мальчишка. Молча ввалившись в столовую, он выскочил наружу, где высоким, девчоночьим голосом окликнул остальных, находившихся внизу, в вестибюле. Двое мужчин откликнулись и поднялись наверх. Один из них был рыжий, отец мальчика. Войти в столовую никто не осмеливался. Они ждали, пока другие осматривали дом и наливались гневом: кто такая эта негритянка, чтобы жить в подобной роскоши? Как она приобрела и свободу, и состояние? Конечно, никто из них не знал правды; они наслышались лжи, суеверных выдумок и легенд, но главным было чересчур большое богатство Мамы Венеры. Они назвали ее Заговорщицей. И убили, так как ничто им не мешало. …О, этот сон, тянувшийся бесконечно! Он вновь и вновь повторяется без спроса, омрачает мой мирный отдых, тревожит, потому что сны, вызванные заклятьем, обретают власть над заклинателем. …Посмотрите на это моими глазами. Вот они все стоят в дверях столовой Ван Эйна. Будь они псами, они бы залаяли, потому что загнали добычу в угол. Кто-то что-то говорит, слов я не разберу. Из рук в руки переходит прямоугольная бутылка. Один ступает на порог, сквозь мой сон проникает стук. Входят в комнату. Мама Венера противится, да; насколько способна. …«Воспротивилась» – было сказано в «Уиг». Что это было? Крики из бесформенного рта? Крики, зародившиеся в прокопченных легких? Крики, рвавшиеся из горла настолько ободранного, что суп в него проскакивал только остуженный, желеобразный (стенки его, толстые, в рубцах, были неспособны сокращаться)? К какому спасителю взывали эти крики? А может, она отбивалась – неподвижными руками, кулаками, которые скорее предполагались, чем имелись? Или она побежала на своих ногах – пучок мышц на кости, откуда выкипел, испарился костный мозг? Нет, у нее оставалось лишь одно оружие – страх. Их страх. И вот я вижу, как поднимаются ее перепончатые руки, чтобы отвести с лица вуаль. Одни заходят ей за спину, другие, увидев то, что осталось от лица, отступают к двери. Молчание. Тишина. Голубизна сна обращается в лед. И тут шайку словно что-то толкает. Они бросаются на нее. Она поднимается на ноги. Ее поднимают. Волокут через порог столовой. Носки домашних туфель задевают за коврики, за паркет коридора; на задней веранде туфли соскакивают совсем. Ее тащат трое. Двое и мальчик идут следом. Ее дергают так грубо, что перепонка из кожи между плечом и шеей трескается. Сухо. Бескровно. Вуаль падает на лицо. Облегчение: не видеть его во сне. Не видеть лицо, которое так мне дорого. Они выбирают персиковое дерево, но ветви его слишком хрупки, слишком низко растут. Мужчины озабочены, ищут подходящую виселицу. …Озабочены? О, где же была Элайза Арнолд, когда нужно было заботиться о живущих? Спала в могиле на склоне холма? Парила над телом Генри в Балтиморе? Или, отведя уже старшего брата домой, к себе, к смерти, расположилась у постели Эдгара?.. Но нет, поэт не сдастся. В этом я уверена, хотя уверена и в том, что из-за пределов тьмы до него долетает вечный зов; он только не распознает в нем плача матери. Да, они озабочены, но вскоре им попадается на втором дереве достаточно прочный сук. У ствола собираются куры, неуклюже пытаются взлететь. Одна вонзает когти мальчику в глаз, норовя ослепить. А вот и другие птицы. Я вижу, слышу эту какофонию. Сойки и вороны, чайки с реки; два ястреба кружат на фоне взошедшей луны, потом налетают на шайку. Вот началось избиение. А вот оно кончилось, а я все смотрю, не в силах пробудиться. Но наконец голубизна сгущается в черноту, два сердца затихают – Мамы Венеры и мое. Под ударами палок смерть приходит быстро, но это меня не утешает.