Прошел уже не один час с тех пор, как меня водрузили на перьевую постель, и мне было приятно лежать в покойной, пассивной позе. «Так будет удобней», – пояснила Фанни, согнула мои ноги в коленях и развела их, предлагая меня Элифалету, как прежде предлагала свою сестру торговцам шелком. С каждой минутой и с каждым дюймом боль растворялась, уступая место удовольствию, как соль растворяется в вине; и вот Эли представился мне похотливым зверем (только он все время улыбался), мнущим мои женские органы. По обе стороны от меня сидели Джен и Синдерелла, которые занимались моими мужскими органами; одна поглаживала мою твердеющую плоть, другая поднимала мошонку, потому что – нагая и бесстыдная истина совокупления! – она нависала над вагиной (простите за специфический язык Киприан-хауса, но не хочу пускаться в пространные иносказания) и помешала бы Элифалету. Кроме того, на своем, отведенном природой месте мошонка закрывала бы клитор, а этого Синдерелла допустить не могла, так как ей было интересно, как увлажняются и те мои части, и эти. К этому ее подстрекала Лил Оса, которая держала палец на меньшем выступе, в то время как Синди занималась большим. Они стали о чем-то переговариваться, но я плохо слышала, потому что… мне было не до того. Но вскоре их намерения вышли наружу: малютка Лил Оса запрыгнула на мой член. Результат был столь необычен, что все зааплодировали – Элифалет был во мне, а я – в Лил Осе. Скоро мы трое достигли точки плавления. И дальше все, что полагается: трепет, судороги, излив, разрядка. Прежде я не знала, как мне повезло с возможностью «двойного излива» (термин придумала Синдерелла), связанной с моей двойственной природой. Но в тот вечер это стало мне очевидно, поскольку все присутствующие имели возможность сравнить мои чувства с чувствами моих компаньонов, Элифалета и Лил Осы. Короче, было признано, что мне досталось двойное благословение. Далее было замечено, что, поскольку мое путешествие к экстазу было вдвое более далеким и быстрым, чем у них, то – естественное предположение – возврат мой также вдвое затянется. В самом деле, я лежала пластом, опустошенная и бесчувственная, почти ничего не слыша. Принесли вино, печенье. (Не Герцогинино, другое.) Не забыли и про воду для умывания. Некоторые сестры оделись, но Эли не стал себя прятать. Между тем меня привел в чувство случайно услышанный вопрос: способна ли я зачать? Разумеется, ответить не мог никто, кроме меня. Все ждали, но у меня, разумеется, не было ни малейшего понятия, и я пожала плечами. И тут меня внезапно бросило в дрожь, когда мне пришел на ум второй вопрос, не нуждавшийся в том, чтобы задавать его вслух. Что, если я уже зачала от Эли, который выпустил в меня свое семя? Я попросила Лил Осу приготовить мне такое же промывание, каким она уже воспользовалась сама, ей ведь тоже досталось семя – мое. Мать и отец… я сделаюсь и тем и другим? Возможно ли?.. Как бы то ни было, Эрос был изгнан; забыв о стыде, я, перед всеми собравшимися, взялась за промывание. Жидкость состояла из сульфата цинка, квасцов, поташа и солей для вытравливания семени, и вводить ее нужно было спринцовкой. Облегчение. И опустошенность, настоящая и глубокая, от которой есть лишь одно средство – сон, целебный сон. Но нас не собирались отпускать. Нет, вечер продолжился, Герцогиня вышла вперед и завела беседу. Открыли окна и впустили на чердак ночные ветерки – освежить воздух, спертый и пропахший любовным духом. Зажгли куренья, с клубами красно-серого дыма к потолку стремился аромат. Кто-то о чем-то спросил, кто-то ответил, речь зашла о Востоке. Герцогиня попросила Эжени снять с верхней полки с указателем «Аравия» какой-то том и с пылкостью знатока стала читать. Она говорила о любовных обыкновениях, какие… Увы, эта тема была мне интересна, и я ожила. Беседа подтолкнула остальных к действиям. Половая акробатика пошла по второму кругу; мы воспроизводили приемы, не один век доставлявшие удовольствие нашим восточным сестрам, начиная с Шехерезады. Нет, это не был практикум. Никто не делал вид, что речь идет о чем-то, кроме удовольствия. И да, удовольствия хватало. Но мне по-прежнему чего-то недоставало – любви, думала я. И хотя предполагалось, что я успела полюбить Эли, Лил Осу, Герцогиню и других, мои чувства в тот вечер трудно было сравнить с тем, что я испытывала к Селии и к тем немногим, кто владел моим сердцем до нее. Только рядом с Селией у меня колотилось сердце, взмокали ладони, а душа, самая моя сущность, воспаряла ввысь, как взмывает на ветру воздушный змей. Вот какой, размышляла я, должна быть любовь, достойная того, чтобы к ней стремиться, ее искать; а если кто-то, как я, ее нашел, но осквернил, то стоит ее очистить. Прежде чем удалиться к себе, сестры навели на чердаке порядок. Долгое время я стояла, принимая прощальные объятия и поцелуи, вкус которых все еще чувствую на губах. Потом я переместилась в угол чердака, к подоконнику. Весь город затих под легкими нитями дождя. Физическая сторона моего существа была насыщена, но внутри, на уровне сердца, ощущалась пустота. В ту ночь я поняла: я не собираюсь въезжать в покои Адалин. И следующим утром, когда я поднялась до рассвета и спустилась к Герцогине, чтобы оповестить ее о своем решении, она пробудилась со словами: «Знаю, дорогая. Знаю». Обнимая спящего Эли, она поцелуем отослала меня обратно в постель, и с этого началось наше прощание. 41 Прощание с Готэмом Решившись вернуться на территорию Флорида и к Селии, я тем не менее не стала спешить; преодолеть свою трусость оказалось непросто. Я уже слишком надолго задержалась в Киприан-хаусе, пережив здесь полный цикл времен года и еще захватив следующий. Прохладные ночи позднего лета шептали о приближении осени. Не то чтобы я скучала по лету во Флориде, но мне не хотелось терпеть еще одну нью-йоркскую зиму. Минувшая зима (когда на смену 1830 году пришел 1831-й) выдалась суровой, второй такой холодной никто не помнил. Я рассудила, что время пришло, в сентябре я возвращаюсь. Зная, что Селия не получит моего послания, я все же написала ей о своих планах. В самом деле, в следующей «Газетт» ее имя вновь фигурировало в списке. Упаковалась я спешно, однако долгое время сундук оставался на месте. Я жила при нем, как раньше жила при письменном столе. Прошли дни, а скорее недели, прежде чем я в одежде Генри отправилась с Эли на южную оконечность острова, где мы стали расспрашивать стивидоров и отправителей грузов. Все говорили о пароходах, но они в то время были еще редкостью. Шхуны зато отплывали десятками. Среди них ничего не стоило найти такие, которые отправлялись на юг. Недавно в порт прибыла «Маджести». Она стояла на якоре, а в начале сентября должна была отправиться в Саванну. Я договорилась о проезде. В Саванне я собиралась пересесть на любой подвернувшийся транспорт (если потребуется, согласна была вытерпеть и почтовую карету) и таким образом добраться до Сент-Огастина. Когда до отплытия «Маджести» осталось две-три недели, я решила, что последние дни в Киприан-хаусе и в Имперском городе нужно использовать с толком. И я много гуляла в обществе Элифалета Риндерза; после интимной близости мы с ним сдружились еще теснее. Герцогиня относилась к нашей дружбе более чем снисходительно. Немало часов я ежедневно проводила и с Эжени или с теми книгами, которые она мне, можно сказать, предписывала, так как она сделалась чем-то вроде моей наставницы. Незадолго до моего отъезда Эжени мне сообщила: она думает или надеется, что нашла способ освободить Селию от наложенных мною чар. Она послала письмо своей Soror Mystica в Новом Орлеане – Саните Деде (которую сместила впоследствии Мари Лаво) – и получила от нее детальное описание ритуала, требовавшего кошачьей крови, мочи, подогретой с пряностями, соли, потихоньку взятой с кожи любимого человека, желтка из чибисиного яйца и еще всякой всячины, и все это непременно нужно было собрать на Канал-стрит или на соседних улицах, будь то к востоку, западу, северу или югу. Тем не менее я скопировала наговор к себе в книгу и дополнительно выучила наизусть. Окажет ли он действие? Об этом я могла узнать только после возвращения. За конец лета тридцать первого года я успела хорошо изучить городскую жизнь. Со стороны нас с Элифалетом можно было принять за идеальную парочку или за сердечных друзей. Иногда мы шествовали под ручку, я принаряженная барышня, он – дэнди. В других случаях мы были Генри и Эли, двое авантюристов, охочих до любых развлечений. Мы поистине упивались театром, повсюду нам были известны лучшие ложи. Я держалась подальше от третьего яруса – здесь меня либо знали (как Генриетту), либо приветствовали (как Генри). Однажды нам не повезло; к нам (я была в юбках) подошла пьяная шлюха и посулила, что Герцогиня непременно узнает об измене Эли и будет гневаться, а затем начала описывать, во что выльется ее гнев. Какую брань она на нас изрыгала! В тот же вечер я встретила ее вторично, когда ожидала своей очереди у дамской уборной на Элизабет-стрит. И снова услышала отчаянную ругань. Конечно, мои щеки покраснели от гнева. Конечно, руки сжались в кулаки, несмотря на то что они были затянуты в перчатки из перламутровой лайки. Быть может, я показала глаз. Как бы то ни было, я была отомщена; когда шлюха, оттолкнув меня, вошла в заведение, которым мне не терпелось воспользоваться, я вспомнила уроки Лидии Смэш и пустила в ход свое Ремесло. Пожарным потребовался почти час, чтобы извлечь потаскуху Хелен из уборной, где я одной лишь силой мысли сломала задвижку. Думаю, кое-где до сих пор повторяют веселую байку о Сортирной Нелл – такую ей присвоили кличку. Иных мест мы, конечно, избегали; это относится к Файв-Пойнтс, частично к Бауэри, Роттен-роу, где имелись частные бордели, но совсем другого рода. Также мы сторонились церкви Святого Иоанна и кладбища при ней. Обращениями мертвых я уже сыта, сказала я… Но мне предстояло слышать их еще; однажды, проходя мимо конюшни на Парк-стрит, за Коллегией терапевтов и хирургов, я вновь мучительно ощутила близость мертвецов, сколько их было – не знаю. Я слышала их. Их было немного. Они разговаривали без слов. Голоса едва звучали, и я не знала, мертвых слышу или умирающих. Нет, затем я поняла, это были мертвые. Я слышала жалобы несчастных, телами которых, только-только застывшими, завладевал главный вурдалак коллегии, доктор Валентайн Мотт, кому был заказан доступ в дом Герцогини. Через эту конюшню пролегал их путь в анатомический театр коллегии, там их втайне вскрывали. Полагаю, доктор Мотт хорошо понимал, в чем его выгода: за обучение платят больше, чем за работу могильщика, вот он и не мешал разбойничать похитителям тел, а они отстегивали ему по три доллара с трупа. Эли все это знал. Когда я с ним об этом заговорила, он, со мною вместе, пустился изобретать способы, как мне, нам, проучить доктора Мотта! Мне нужно было просто вызвать тех покойников, кто более других способен действовать, и я считала, что у меня хватит на это сил, если только я не потеряю сознание. Но так как ни один из похищенных не обратил свою жалобу непосредственно ко мне, мы от этого плана отказались. К тому же время утекало, а у нас были и более насущные интересы. Иногда мы сидели в Сити-холл-парке и, вместо того чтобы участвовать в жизни города, наблюдали, как она разворачивается у нас перед глазами. Однажды я (Генриетта) держала над головой зонтик, защищая от солнца и себя, и Эли, а он свернул беседу на выставку в Американском музее Барнума, расположенном в двух кварталах к югу. Называлась она «культурный центр» и представляла собой скопление антикварных редкостей. Я, конечно, бывала там прежде, и в юбках, и в панталонах, потому что женщин допускали не ко всем экспонатам; на запретных полках были выставлены, например, сушеные или законсервированные головы и прочие приманки, то есть страшилки. Я находила эту выставку безвкусной, о чем и сказала Эли, но он нахваливал тамошнюю новинку, собрание восковых фигур, которое жаждал посмотреть. И мы отправились – зря, как выяснилось потом. Мне нужно было вернуться в Киприан-хаус, чтобы поменять женское платье на мужское, иначе меня могли бы не пустить на выставку. Вспоминаю, что на мне был чересчур тяжелый для жаркой погоды сюртук и я беспокоилась оттого, что не перебинтовала груди. Мы выпили пива, я успокоилась, и мы отправились к дверям мистера Барнума. Заплатив по двадцать пять центов, мы проскользнули в темный прохладный коридор, переполненный восковыми пиратами, убийцами, карликами, африканскими «негритосами» и сросшимися близнецами, как утверждалось, из Сиама. Ни разу мне не пришло в голову, что… Увы, продолжаю. Тема пола была подана с позиций якобы назидательных, посвященный ей раздел нес на себе клеймо известных реформаторов и моралистов. Посетителям бесплатно раздавали сочинение Олкотта «Руководство для молодого человека». За деньги можно было приобрести капсулы Вудворда (наполовину железные, наполовину из коры), чтобы сдерживать позывы к мастурбации. Присутствовало несколько последователей Сильвестра Грэма, рассуждавших о преимуществах вегетарианства, холодных ванн, матрасов из соломы (а не из перьев), а также, разумеется, собственных грэмовских галет, которые, как утверждалось, приводят в порядок все системы организма. (Любопытствуете относительно их вкуса – попробуйте пожевать свой башмак.) Благопристойно – по возможности – от всего этого открещиваясь, мы шагали дальше; Эли стремился в сердцевину выставки, где, как он слышал, восковые фигуры изображали всевозможные позиции совокупления. Конечно, дражайший Элифалет не слышал, не знал, что главным экспонатом выставки являлся… Enfin, я первой заметила эту гротескную фигуру, желтоватую, как масло, в стеклянном саркофаге. На табличку падала тень от газовой люстры, и все же я смогла прочесть: «Каприз природы – гермафродит». Усы; покатый, как у наших самых отдаленных предков, лоб. Половина головы выбрита, оставшиеся волосы собраны в нелепую прическу. Лицо под нею наполовину по женскому образцу, пошиба самого низкого. И, как деталь, ясно говорящая об интеллектуальном превосходстве сильного пола, мужской половине этого существа был придан монокль. Оба глаза стеклянные, зловеще пустые, как у Герцогининых виверр. Тело? На виду был лишь один крупный сосок, с ареолой, поросшей мхом или подобием мха. Тот же «волосяной покров», где гуще, где реже, одевал всю мужскую половину, от плеч до лодыжек. Размер ступней и тот разнился (бред да и только); мужская нога была обута в сапог, женская – в туфлю на высоком каблуке. Что до гениталий… Описывать или пощадить себя? Но нет. Чудовищных размеров член свисал рядом – рядом! – с вагинальным отверстием, мертвенно-бледные половые губы были собраны бантиком, словно готовые к поцелую, края щели, густо намазанные красной краской, от того еще больше сходствовали с раной. Двое мальчишек по соседству со мной принялись насмешничать. Над экспонатом, разумеется, хотя их шутки можно было отнести и ко мне; чудилось, что и мальчишки, и все прочие в этом сумрачном помещении надо мной глумятся; и я ринулась из зала прочь. Со всех ног! Из Барнума на Бродвей и, не останавливаясь, домой. В Киприан-хаус, где меня все знали и никто не дразнил. В последующие дни Элифалет старался загладить свою вину. Я не раз повторяла, что извиняться не за что. Он ни о чем не знал. Тем не менее его было не остановить. Но однажды днем он вернулся из почтовой конторы в хорошем настроении. Он нес с собой пачку корреспонденции, которую наконец переправил мне сент-огастинский почтмейстер. Перерезав веревку, которая стягивала всю пачку, в том числе не очень мне интересные журналы и газеты, я обнаружила несколько писем от Розали; от Селии, как я и думала, ничего не было. Я отодвинула всю кучу в сторону. Посланные Розали «Курьеры» или «Визиторы» с сочинениями Эдгара – критикой, прозой, стихами – не вызывали у меня любопытства. На ее письма, которых было четыре, я тоже не взглянула. У меня были другие дела; после неприятности в Барнуме я посвятила себя приготовлениям к отъезду: последним сборам, общению с сестрами и прочему. Вскоре мне предстояло отправиться на территорию, а там исправлять то, во что вылились мои грезы. Я собиралась освободить Селию. Высказать всю правду, а там будь что будет. Поэтому я не прикасалась к письмам. И лишь в начале сентября, как-то после полудня, мне пришло в голову их вскрыть. В двадцатый или тридцатый раз укладывая сундук, я подумала о том, что глупо будет везти их на юг нечитанными. И вот я подошла к подоконнику. За окном слышалось птичье пение. И стук лошадиных копыт. Городские шумы… отдаленные, слабые. Я взяла последнее письмо, с датой двухнедельной давности, сломала печать, развернула листок и увидела на пергаменте черную кайму. Заполнявшие его каракули имели вид еще печальнее; это были горе и растерянность, излитые на бумагу. Душераздирающая весть заключалась в следующем: Мама Венера была убита. Часть третья 42 Перемена планов В мой последний день в Киприан-хаусе ко мне на чердак утром поднялась Сара, чтобы помочь упаковать сундук; туда я сложила свой двойной гардероб, все недавние приобретения – юбки и панталоны, шали и подтяжки; туда же отправилось множество «Книг теней» – как подлинники, так и полные копии, сделанные по настоянию Эжени. Накануне вечером я прерывала приготовления только для того, чтобы проститься с сестрами, которые приходили поодиночке и парами, между приемами кавалеров и ближе к ночи. У всех лились слезы. Дарили подарки. В сундуке у меня лежали два плотно закрытых пузырька с чернилами Карденио. Эжени вручила их мне скорее не как подарок, а как настоятельное увещевание: пиши, а то хуже будет. Ей пиши – да, но и для себя пиши тоже. Свои воспоминания мне следовало отстаивать, процеживать и накапливать в книгах, которые я буду вести. И в самом деле мне было что процедить и накопить; в Киприан-хаус я явилась как никогда запутавшейся. В чем же состояли уроки, которые намеревались мне преподать Себастьяна и Герцогиня? Да, они касались Ремесла, но также и жизни… жизни, и любви, и желания. Покидая Киприан-хаус, я не знала или не умела выразить… нет, скажем иначе – я уже ощущала на себе последствия усвоенных уроков. Вначале я была как вода в бутылке – мое существо принимало форму, продиктованную снаружи. Я переменилась, как вода, в которую налили чернил, и причиной были Герцогиня, Элифалет, обитательницы Киприан-хауса и даже их кавалеры. Потом были восковый урод в музее Барнума и известие об убийстве Мамы, отчего мои воды еще больше взволновались и замутились; синева их сделалась чернотой. Синие, да, и черные. Но что мне оставалось, кроме как брести вперед и вперед? Той ночью весь дом наконец затих, все сестры заснули, кроме одной – меня. Едва рассвело, мы с Сарой спустились вниз и в вестибюле встретили Герцогиню. Она была разряжена в пух и прах. Мой отъезд как будто не повлиял на ее обычную рутину – утренний выход в город в сопровождении Элифалета, – которая повторялась шесть дней в неделю при любой погоде. Я не обиделась; мне было известно, что Герцогиня не хотела со мной расставаться. – Аш. – Герцогиня с улыбкой наклонила голову, раскрыла объятия, словом, всем своим видом выразила самые теплые чувства. Сдерживая слезы, я обняла ее в ответ. Через открытые двери Киприан-хауса (я переместилась к ним поближе, опасаясь, что объятия Герцогини поколеблют мою решимость) виднелся конный экипаж, стоявший на обочине. На козлах сидел чернокожий. Заметив меня, он приподнял свою пеструю клетчатую шапочку, точное подобие которой украшало его лошадь. Поворачиваясь к Герцогине и Саре, чтобы окончательно проститься, я обнаружила… кого-то. Да, в экипаже сидел кто-то, наполовину спрятанный, торчала только нога, одетая в панталоны. Странно. Значит, мне предстояло в столь ранний час добираться до берега не одной? У меня не было ни малейшего желания делить с кем-либо экипаж. Но тут попутчик наклонился вперед, и к открытой веранде Киприан-хауса полетела на крыльях улыбка – Элифалета Риндерза. – Герцогиня! – Я развернулась на каблуках своих новых ботинок. Но Герцогиня только улыбалась, и у меня наконец хлынули слезы, потому что только тут стало понятно, как я боялась путешествовать в одиночестве. И с такими неясными целями. В место, откуда я давно бежала. – Но, – начала я, – он собирается?.. – Только до Балтимора, – произнесла Герцогиня, – не дальше. – Она предостерегающе покачала пальцем с красным ноготком. Снова она раскрыла объятия, снова я погрузилась в ароматное облако. – Bon[118], тогда до Ричмонда, но дальше – ни-ни. – Ага, – кивнула я, – теперь мне понятно. Затянутой в перчатку рукой я указала на мою одежду. Накануне вечером Герцогиня распорядилась через Эжени, чтобы я путешествовала как Генриетта. Она отсылала меня в женском платье, как прежде Себастьяна. Почему – недоумевала я. В Киприан-хаусе я часто одевалась женщиной, но в дорогу? Самая простая мужская одежда, несомненно, подошла бы больше. Удобней – да, но кроме того, в штанах скорее можно рассчитывать на то, что меня никто не потревожит. А путешествующую в одиночку женщину будут донимать приставаниями одни и словами сочувствия – другие. Однако Герцогиня настояла на своем, и теперь я получила объяснение: