Теперь я располагала записями заклинаний, с помощью которых сады у Себастьяны во Враньем Доле плодоносили круглый год – вне зависимости от сезона, однако в Сент-Огастине я применяла эти заклинания с большой осторожностью. Однажды, пожульничав с нашим садом на ведьминский лад, я вырастила помидоры величиной с голову младенца, и они, сорвавшись со стебельков, попадали на землю. Недоумевавшей Селии (она воспитывалась в доме Бедлоу в отрыве от природы) я пояснила, что данный рекорд вызван чрезвычайным плодородием, свойственным флоридской почве, плюс некоторые секретные агротехнические приемы, известные мне по Франции. Тем дело и кончилось… Риску я себя подвергла немалому. Ведь Селия о моей природе, конечно же, ничего не подозревала. В ее глазах я была не кем иным, как обычным мужчиной, и все мои качества были у нее на виду. Ведьма? Какое! И вдобавок сверхсексуальна? Куда там. Обо мне истинной Селия не имела понятия. Я пыталась сообщать Селии новости от Мамы Венеры, хотя и утаивала от нее и частоту, и полное содержание нашей переписки. Я спросила у Мамы Венеры, не «видит» ли она за нами погони. Она ответила, что никого не видит, однако видение было нечетким, и поручиться за точность своих слов она не может. Она передала также (крайне лаконично, чтобы Розали не проявила любопытства относительно нашей роли в этом происшествии), что Бедлоу похоронили без промедления, а его собратья-плантаторы придерживаются мнения, что он получил по заслугам. От судебного расследования его вдова отказалась, поскольку рада была навеки избавиться и от Селии, и от мужа, а каким образом это вышло – ее не заботило. За добрыми новостями последовала плохая. В отличие от властей, которые нами не интересовались, рабовладельцы продолжают нас разыскивать: наследники Бедлоу (на правосудие им наплевать, зато упускать выгоду они не намерены) вовсе не желают прохлопать две-три тысячи долларов, которые можно выручить за Селию на аукционе. Эту подробность я от Селии скрыла: чего ради делиться такой информацией? Более осмотрительного образа жизни мы не могли вести. И все же нелегальность нашего положения огорчала. Вскоре выяснилось, насколько обманчиво наше спокойствие. Розали, наверное, вдумчиво изучала оставленные мной книги, вслух читая страницу за страницей Маме Венере, а она, конечно же, посиживала в уютном темном углу, временами приговаривая: «Вот-вот, то-то и оно, да. Как раз это ей и нужно, угу. Ну-ка, детка, отпиши ей. И отправь поскорее». Я не сомневаюсь, что адресованные мне письма составлялись именно так. Листки, исписанные каллиграфическим почерком Розали, неизменно складывались вчетверо и запечатывались двойной печаткой. Вес у них был нешуточный, и обходились они мне недешево – до семидесяти пяти центов, поскольку предоплатой Розали не пользовалась. О, но мне ли жаловаться? Образ Себастьяны и многих других сестер из ее окружения витали над страницами этих писем подобно аромату цветка, одаряя меня такими, к примеру, откровениями: «…Собери тысячелистник, непременно… Он священ для Рогатого Бога. Вывешивай его на оконной раме в канун Иванова дня для защиты дома, в котором обитает ведьма». «Иногда для снятия порчи потребна черника». Подмаренник и лопух, наперстянка и крокус выстраивались в алфавитный список, скомпонованный, бесспорно, юной мисс Макензи, которая все еще думала, что я занята написанием мнимой исследовательской работы. Порой Розали, по-видимому, представлялось, что она вносит вклад не то в кулинарный, не то в исторический, не то в ботанический трактат. Бедняжка Розали По! Ее разум и сердце при рождении раскололись на кусочки, которые ей, похоже, уже не собрать. Печально, да, но и не без выгоды для меня. Без Розали как вместилища (нет, назвать ее вместилищем у меня язык не поворачивается, вряд ли она «вмещала» в себя содержание хоть одного письма)… Без Розали как канала информации до меня не дошли бы разные советы, вроде вот такого: «…Посади малину, если позволит солнце; ягоды ежевики весьма пригодны для печенья и пирожных к чаю». Тайком я заказала семена, которые затем посеяла в соответствии с лунным календарем. (Семена, посаженные при убывающей луне, погибнут; посаженные в полнолуние успешно прорастут.) Я изготовляла настойки, которые затем испарялись до сухого осадка в мраморной ступке – ее я приобрела у городского аптекаря. (Если считать, что в Сент-Огастине у меня был друг, то я назову именно аптекаря – Эразма Фута.) По ночам я шепотом твердила заклинания, а позднее испытывала их сначала на муравьях, потом на кошках – и наконец на лопоухом псе, который каждое утро на рассвете трусил по Кардова-стрит, словно спешил на регулярно происходившее свидание. Учтите, что вреда я никому не собиралась причинять. Все эти заклинания были пустячными ведьмиными командами, наподобие «сидеть» или «возьми» – а главное, ни малейшего эффекта не имели. Муравьи преспокойно спешили по своим делам. Коты лениво потягивались на нагретых солнцем подоконниках. Пес останавливался, лизал мне руку, выслушивал произносимый мной вздор и убегал к своей цели. Дорогуша Розали порой даже пробовала кое-как рифмовать: Лимоны и лаймы полезны будут, И пусть вокруг тебя розы растут. Ниже, рассуждая о диких розах, она детализировала: «Лепестки хороши для пудры и пудинга, а ягоды могут приправить любовь». Как именно они приправят любовь – не говорилось, и потому я обратилась к Себастьяне с просьбой уточнить совет, касающийся роз, а также прислать семена из ее розария. Поскольку ответа на этот вопрос не последовало, я посадила на свой страх и риск вдоль внешней стороны забора вьющийся сорт роз, с тем чтобы в наш двор не перелезали детишки. Себастьяна? Нет. Она молчала… Зато редкая неделя проходила без письма из Виргинии. Розали копировала для меня книгу Себастьяны целиком. Мама Венера продолжала распродавать имение Ван Эйна по частям, и – от поступлений за два подсвечника баварского стекла – Розали купила несколько книг, которые, как Мама Венера считала, меня заинтересуют. Из них, не доверяя оказиям и частным транспортным линиям, Розали выписывала для меня целые отрывки. Я, разумеется, начала собирать собственную библиотеку. По привычке располагала книги на полках корешком внутрь, однако Селию эти тома не привлекали, и я покупала для нее литературу иного рода. (Она была неравнодушна к романам и прочитала «Шотландских вождей» пять раз подряд.) Книги доставляли мне коробейники, а немногим городским книготорговцам я передала постоянный заказ. Для меня они приобретали все издания, имевшие отношение к… определенного рода «древним искусствам» (так я, кажется, их обозначила). Кроме того, книги легко добывались и в порту. Именно там я раздобыла переплетенного в телячью кожу Галена у капитана южных морей, который и не догадывался, чем обладал. Прочие тома – старинные, просоленные морским воздухом, а иные свежеотпечатанные, с неразрезанными страницами – охотно сбывали судовые грамотеи, спешившие расстаться с надоевшим чтивом в обмен на более свежую пищу для ума. Таким манером я обменивала «французские» романы на книги по астрономии, этнографии, истории и в особенности на трактаты по лекарственным травам. (Сушеные травы составляют девять десятых materia medica[71] на корабле, и врачебные таланты иных капитанов посрамили бы не одну нашу сестру.) От моих морских знакомцев я разживалась также семенами и черенками. Прочие необходимые атрибуты добывала через Эразма или заказывала по почте. У него же приобрела и склянки, а затем снабдила этикетками в соответствии с их содержимым, которое изготавливала описанным выше способом. Кое-какие «деликатные» вещества обозначила шифром – крылышко гнездящихся на земле птиц, пчелиные жала, змеиные яйца и тому подобное. По всему дому развесила сушиться травы (для украшения, сказала я озадаченной Селии). Мой возврат к магии протекал медленно, хотя и неуклонно, и когда я впервые применила Ремесло всерьез, то сделала это ради общего блага. И только позже сбилась с пути и… Стоп. Позвольте мне не спешить с этим признанием, это мой позор; вместо того я хочу рассказать, как применила свои способности не только для собственной пользы, но и на благо территории. Я обнаружила, что чтение Галена за чаем, настоянным на лимоне и буквице, способно повергнуть меня в транс и… Словом, я погружалась в дремоту, а потом, когда просыпалась (если при этом в руках у меня – точнее, на левой ладони – был какой-либо документ), мне оставалось только занести текст на бумагу, поскольку смысл его непостижимым образом делался мне понятным – независимо от языка оригинала. Это направление Ремесла освоить довольно нетрудно, и потому я не стану описывать подробности моих первых неудачных попыток. (Примечание: одни сестры не без оснований рекомендуют в целях достижения аналогичного эффекта применять готу колу, другие – шлемник бокоцветковый; на меня же эти средства ни малейшего действия не оказали.) Затруднение, однако, состояло в том, что я не могла практиковать этот переводческий трюк при свидетелях и опасалась, что меня застанут в отрубе. Хотя самой мне не доводилось лицезреть себя в таком виде, не побоюсь заявить, что зрелище, должно быть, было малопривлекательное. Представляю, как закатывались мои белки, язык высовывался наружу, как у хамелеона, дабы «изъяснить» содержание рабочего документа; знаю только, что, внезапно очнувшись, я стряхивала с себя оцепенение, хваталась за перо и пергамент и спешно изливала на него извлеченный таким образом смысл. Потом – сон. Эта деятельность очень меня изматывала. Пробудившись, я переписывала текст набело, а черновик, испещренный кляксами и помарками, уничтожала. Таким манером я преуспела в переводе не только с испанского, но также и с нидерландского, немецкого, сицилийского, каталанского, чероки, итальянского, греческого, шведского и дюжины прочих языков. Скоро губернатор убедился в моей незаменимости (закрыв глаза на мою отчужденность и странность привычек) и повысил мое жалованье до трехсот долларов в год. Служебная нагрузка была по-прежнему необременительной, и потому я взялась за подработку, переводя многочисленные любовные письма, письма с выражением соболезнований, письма-угрозы и так далее в обмен на деньги, пироги, бутылки портвейна и предложения любого квалифицированного труда, буде таковой мне понадобится. (Так, один житель острова Минорка расширил подвал под нашей кухней. К восторгу Селии. Теперь ей гораздо реже приходилось наведываться на рынок за покупками, так как она продолжала таиться, опасаясь разоблачения.) Ободренная успехом моего thé de traduction[72], как я называла свою стряпню, я обратила Ремесло на новые нужды. Направила на Селию яркий свет, будто луч маяка, желая ее ослепить, дабы в ней могла естественным образом проснуться любовь ко мне. До сих пор между нами существовала взаимная симпатия – порожденная, соглашусь, преимущественно волей обстоятельств; это я даже и сейчас не решусь отрицать. …И вот как я поступила, увы: послала два запроса. Написала одновременно и Розали, и Себастьяне письма с просьбой указать мне книги, посвященные приворотным зельям. И, хуже того, настоятельно требовала подробно перечислить конкретные рецепты. 26 От желания к похоти Прошли недели, прежде чем Розали прислала мне прямой ответ. От Себастьяны – ни слова. Было такое впечатление, что она меня бросила. Розали писала длинно – и в своем привычном стиле, так хорошо мне запомнившемся: старательно выведенные буквы и правильно построенные предложения, лишенные, однако, логической связи – словно бусы без нитки. И все же когда я вынула конверт из моего ящичка в почтовой конторе с надписью «К – Г» (то есть Генри Колльер), сердце мое учащенно забилось. Начинала Розали, как всегда, с новостей об Эдгаре. Приятно, хотя мне не было ни малейшего дела до того, что этот молодой человек накатал и нашелся ли для него издатель. Мне хотелось знать только, в Ричмонде Эдгар или нет, подальше от Джона Аллана. Я опасалась, что он может нас выдать, единственно из желания поддразнить старикана. (Кроме Эдгара, заложить нас было просто некому.) Я с облегчением прочла о похождениях Эдгара в Бостоне, куда он поспешил вскоре после нашего бегства, растратив на портвейн средства, полученные от продажи браслета Себастьяны. Там, под выдуманным именем и переврав возраст, он завербовался на военную службу – что-то, если не ошибаюсь, по морской части. Конечно же, мне было любопытно, сопроводит ли Элайза Арнолд своего сыночка на север. Или же она прикована к могиле на кладбище Святого Иоанна? Добиться ответов на подобные вопросы от Мамы Венеры было непросто. Требовалась большая деликатность от нас обеих, иначе Розали могла встрепенуться при упоминании матери или брата и вникнуть в кодированные сообщения о них. Потому я всячески избегала в переписке фраз, которые могли бы встревожить, испугать или разочаровать Розали. Многое приходилось изъяснять обиняками, о многом умалчивать. Под конец в последнем своем письме, после известий об Эдгаре – он был уволен со службы (все связанные с ней факты сестра заметно приукрасила), вернулся с квартир на севере и жил с семьей в Балтиморе, где получил «известность» как автор сборника стихов «Тамерлан», изданного им за собственный счет (Джон Аллан наотрез отказался выступить спонсором), – Розали давала ответ на мой прямой вопрос. Нижеследующие строки я прочла в своей затененной каморке, куда сквозь ставни просачивалось полуденное солнце, – и, пока я читала это с бьющимся сердцем, из сада доносилась песня Селии. Чтобы привязать к себе возлюбленного, писала Розали (какие мысли на этот счет бродили у нее в голове?), нужно извлечь, высушить на солнце и растереть в порошок печень черной кошки, а затем приготовить чай, растворив порошок в кипятке из чугунного котелка… Так-так. Или: поджарить сердце колибри и размолоть его с зернами перца кубеб, смешать с мускусным маслом, серой амброй, медом и маслом, выжатым из семян алтея. (Этот рецепт принадлежал креолке, когда-то проживавшей в Париже, и приводился в книге Себастьяны.) Или еще – на редкость тошнотворный способ гарантировать себе любовь: подвесьте черную жабу за лапки и в течение трех дней собирайте ее желчь в устричную раковину; добавьте к желчи – когда наступит последняя лунная четверть – кварту эля, три цветка ноготков и немного розмаринового бальзама. Вскипятите настой и охладите. Затем (так и слышится хихиканье Розали, выводящей на бумаге эту инструкцию) вотрите полученный осадок в груди и гениталии предмета вашей страсти… Втереть-то бы я втерла, подумалось мне, однако, имей я доступ к грудям и гениталиям предмета моей страсти, вряд ли мне потребовалось бы это снадобье! О, как же омрачилась моя душа при чтении всех этих нелепиц в письме Розали! Мой удел – одиночество, моя всегдашняя спутница – скорбь. Любви мне не обрести, даже посредством магии. Увы, полезные советы в данной области приводились и в других письмах, касавшихся затронутой темы. Привожу следующее: «Список трав, необходимых для гербария влюбленного: мандрагора и любисток, полынь и нард, вербена и драконова кровь, семена укропа, темно-красная съедобная водоросль, анютины глазки, кассия и триллиум». Все эти растения заняли в нашем саду главенствующее место. Хотя я и воздерживалась от заговаривания животных и принципиально избегала вивисекции – по крайней мере, кошек, крыс и летучих мышей, части тел которых требовались для манипуляций, растительными организмами я не пренебрегала. В левом заднем кармане постоянно носила корочку лимона в форме сердечка (высушенную на солнце в течение недели), а также пять тыквенных семечек, зашитых в пропитанный медом мешочек из белой хлопчатобумажной ткани. В правом кармане со мной всегда имелась щепотка вербены, предназначенная для смягчения мук неразделенной любви. (На заметку: средство это ни к черту не годится.) Я прочесала все побережье (стараясь, разумеется, держаться подальше от матансасского отрезка, хотя меня туда и неудержимо влекло), где наткнулась на обкатанный водой голыш, сквозь который можно было продеть шнурок; я соединила его с обломком розового коралла и носила как ожерелье… Однако Селия по-прежнему улыбалась мне, будто мы были с ней братом и сестрой, и прыгнуть ко мне в постель могла бы с той же вероятностью, что и влезть на крышу и приветствовать восход солнца заливистым кукареку. …Меня охватывало все большее отчаяние. То, что Селия была так близко, так ужасающе близко, десятикратно обостряло мое чувство одиночества. Моя меланхолия бросалась в глаза даже ей, но какие объяснения она могла от меня услышать? Меня словно опоили ввергающей в печаль отравой, и я должна была теперь найти противоядие – или же умереть. Любовь, сердечные терзания и вынужденная немота делали меня больной, и вот в подаваемое к нашему столу вино я всыпала порошок из ягод можжевельника и щепотку сушеного базилика. Еще хуже – однажды утром, когда Селия отправилась на рынок, я потихоньку вошла в столовую, взяла бутылку, которую мы должны были распить вечером, и произнесла над ней заговор: Вино Венеры, пламень мой Залей бурлящею струей! Таково было мое состояние, что смущения я не испытывала. Но вечером, когда вином мы запили бифштексы из оленины, тушеные сливы и горькую зелень, я ничего, кроме опьянения, не почувствовала, а на следующий день в больной голове непрерывно стучал рефрен: «Гибель, гибель без любви». Я немного урезонила себя, когда Селия вошла ко мне с пакетиком, который она вымела из-под своей кровати (вербена, лимон, корень кирказона змеевидного и цветы бузины в мешочке из красной шерсти, завязанном красной ниткой), и спросила, не прибегаю ли я на государственной службе к магии. – К службе отношения это не имеет, – ответила я, взяв у нее мешочек. – Je t'assure[73]. – Тогда что же это? – Где-то написано, что такие средства отпугивают ползучих тварей и они не взбираются по столбикам кроватей. Это было безжалостно, но действенно. Селия выхватила у меня мешочек и снова положила его под свою кровать. Селия (она по мере того, как летели календарные месяцы, чувствовала себя все свободней) выглядела если не совершенно счастливой, то гораздо радостней. И хотя мы жили в спокойном согласии, почти без единого резкого слова, ничто в ней – ни взгляд, ни касания – не говорило о любви или о ее медленном зарождении. Между тем моя любовь, мое томление, моя страсть походили на молоко в кувшине – перекисшая, свернувшаяся субстанция, похожая невесть на что. Быть может, если я и чувствовала себя мужчиной, то лишь благодаря панталонам. Или же виновницей – моя должность, мой статус любимчика губернатора? А может, мое жалованье внушило мне комплекс превосходства? Подцепила я Кожную Лихорадку Южан и приписала себе правовой титул белого человека? Или причиной всему была просто Любовь со своей меньшей сестрой – Похотью, раздор между которыми шел внутри меня слишком долго? Так или иначе, но никакими разумными объяснениями не устранить нагрянувшего позора. …Я с нетерпением ждала нашей первой зимы. И в самом деле дни становились прохладней, иной из них можно даже было назвать «холодным». Однако во Флориде зима удивительно похожа на весну, разве что иногда ударяли заморозки («белые» и «черные»; последних, когда чернела зелень, особенно боялись ввиду возможной гибели урожая), и осень по сравнению с летом не несет заметной передышки. Времена года плавно сменяют друг друга, сезонное расписание представляет собой мешанину. Мы с Селией и понятия не имели о настоящей жаре, оказавшись тут впервые. То осеннее пекло было сущим пустяком по сравнению с мертвым сезоном, наступившим позже. Куда хуже нам пришлось по прошествии года – верно говорят, что окончательно гнобит человека второе лето, проведенное им на Юге; истинность этого мнения я готова засвидетельствовать. Лето 1829 года накрыло город словно одеялом – мокрым, плотным, удушливым. В почтовой конторе все толковали только о грозящих бедах-близнецах – лихорадке и урагане. Лично я лихорадки не боялась. Ураганы? Им я могла сказать одно большое «фэ». Дома у нас блюда подавались на стол холодными, не хотелось брать в рот ничего горячего. Окна, выходившие на улицу, мы держали открытыми в надежде хоть на слабенький сквознячок, и, раздраженные нашим замкнутым образом жизни, наши соседи – нагловатая, надо сказать, компашка – заглядывали к нам через подоконник, свистя и улюлюкая. (Это нахальство мне пришлось пресечь покупкой терьера, который при малейшей попытке вторжения скалил зубы и отчаянно лаял.) Летом мы стали спать на галерее, не укрываясь простыней, под москитной сеткой: я – на верхней, а Селия – на нижней. В противном случае следовало отказаться от сна вообще. Вскоре Селия вновь заявила о том, что боится змей и прочих ползучих тварей, которые, по ее словам, не доберутся до нее, если она будет спать наверху, а не на нижнем этаже – практически во дворе. Мне нечего было противопоставить ее логике, поскольку «логические» аргументы беспокоили Селию меньше всего… И что мне оставалось делать?.. Признаюсь, я уже подумывала разубедить ее наглядной демонстрацией змеи цвета индиго, облюбовавшей старый пень возле нашего дома, которую я намеревалась втащить в комнату наверху. На примере этой задуманной мной уловки легко судить, насколько я страшилась лишиться своего уединения. Что, если я раскидаюсь во сне? Сброшу простыню и оголю и то и другое свое хозяйство? Комнату я могла запереть на замок, а постоянно разраставшуюся книгу туго перевязывала ленточкой и прятала подальше. Но главным предметом любопытства для меня (я это знала) была, конечно же, я сама. И однако же я уступила. Мы перетащили кровать Селии на галерею второго этажа. Ссылаясь на стыдливость, на правила приличия и прочее, я настояла на том, чтобы мы спали подальше друг от друга – на разных концах нашего дома в форме буквы «L». Я поставила также ширмы и повесила шелковые занавеси, устроив некое подобие сераля. Наши постели разделяло расстояние в тридцать один шаг, и каждый шаг, когда я делала его мысленно, приближаясь к Селии, причинял мне невыносимые страдания. Навстречу отрадам, о которых не переставала мечтать. О да, я мечтала об этом ночном путешествии, целью которого было обретение сокровища. Тридцать один шаг – и вот оно, все блаженство мира в моих руках. Тридцать один шаг – и мечта сбудется. …Скажу напрямик: о любви я знала мало, и похоть терзала меня ужасно. Да, элементали кое-чему меня научили в области секса. Гораздо лучше вышло с поклонником Себастьяны – Ромео. И с Арлезианкой, удачно встреченной в Авиньоне. Но с тех пор была только одна-единственная ночь в зачумленном Норфолке, воспоминание о которой начинало тускнеть. Теперь мне хотелось большего. Слишком долго я ждала – и заждалась. И я добьюсь своего. Я изнемогала от своей скрытности и лечила любовную лихорадку самоудовлетворением. В этой сфере я стала подлинным докой. Нет – гроссмейстером. Пока Селия хлопотала по хозяйству, я бесшумно поворачивала ключ в двери и… и приступала к делу. Снимала с крюка зеркало в золотой раме, висевшее над умывальной раковиной. Пристраивала его к спинке кровати. Доставала из шкафчика изготовленный мной крем: оливковое масло тройного отжима, кантаридин – или шпанскую мушку – мощный афродизиак, цену которому знала сама Клеопатра; немного киннамона… для остроты; гвоздичка – и мед для втирания. Затем, когда все было подготовлено… м-м, полагаю, о дальнейшем догадаться нетрудно. …Впрочем, возможно, что догадаться не совсем просто – ввиду моего телесного сложения, задачу приходилось решать двумя руками. Правой рукой я накачивала член, а пальцами левой выуживала жемчужину из плотской перловицы. Финишная разрядка доставляла наслаждение вдвойне более сильное, нежели то, какое доступно любому мужчине или любой женщине; я в этом неколебимо уверилась. Чтобы заглушить стоны, я впивалась зубами в кусок кожи, хранившийся у меня под матрацем специально для этой цели, и без которого наверняка переполошила бы всех жителей Хоспитал-стрит. О, какое же это было наслаждение! Моя единственная утеха за все первые годы, проведенные во Флориде. Утеха, которую я отвергла бы не задумываясь или радостно обменяла бы на одну, одну-единственную ночь в обществе моей возлюбленной – лишь бы пройтись с ней рука об руку по залитому холодным лунным светом берегу океана. Спустя какое-то время я решилась действовать. И что, сделала этот тридцать один шаг? Призналась в любви? Нет, на это у меня не хватило ни дерзости, ни отваги. Нет-нет. Вместо этого я привела Селию к себе. И совершила поступки, которые нельзя поправить, ибо время хранит верность истине и переводит ее в область, не подверженную переменам, – в область истории.