– …Сказала бутылка водки в форме человека. – Агата скептически вздернула широкие брови. – Знаешь, я пока еще жить хочу. Майка взглянула на Костин профиль и подумала, что лучше бы рыжей не подзуживать этого взвинченного пьяного солдата. Лицо Кости вмиг стало таким, словно он сейчас разнесет своим кулаком пол-«эвока». – Стрелки двигаются, – быстро сказала Майка, просто чтобы что-то сказать, потому что Костя, судя по всему, был готов сорваться. Ее голос, словно инструмент, не подготовленный к тому, чтобы зазвучать именно в этот момент, был хриплым. – Гхм, ребят, стрелки на иллюминаторе. – Что? – переспросила Агата, и машина, обычно идущая плавно, немного дернулась. Водитель, огибающий ее слева, прокричал за толстым стеклом что-то грубое. – Ты имеешь в виду стрелки иллюминатора двигаются? Двигаются? Прямо сейчас? – Да. Последние сутки они всегда показывали на север. А теперь сдвинулись на запад, и еще сам иллюминатор… он как-то странно себя ведет, я помню, что ремешок был шире. – Покажешь? – Костя повернулся к Майке. Она послушно протянула ему свою руку, подумав, что его немного отпустило. – Горячий какой; он всегда у тебя такой горячий? Костя взял ее руку в свою, и Майка невольно засмотрелась на влажные темно-золотистые волосы Кости, который склонился над ее запястьем. На его опущенные ресницы и бледное лицо. Похоже, фенибут, наконец, вступил в реакцию с ее центральной нервной системой, шаловливо пощекотал адренорецепторы и увеличил количество митохондрий в перифокальных областях, потому что ей стало чуточку все равно, куда они едут – куда, зачем и почему. Она сосредоточилась на тепле, которого ей так не хватало. Было важно только то, что иллюминатор – теплый, и ладони у Кости – теплые, и черный холод, окутавший ее сердце в тот момент, когда она подумала, что два лучших друга исключили ее из своего маленького дуэта, отступил. – Знаешь, что я думаю, давай лучше снимем эту штуку, а то еще обожжешься! – сказал Костя и, недолго думая, сам же и снял с нее часы и кинул на заднее сиденье. Майку охватило странное чувство: без павлиньего сердца на запястье ей стало холодно и одиноко. – Только убери их подальше от Аркана. Она машинально кивнула, но на самом деле не поняла, в чем причина такого беспокойства: да, иллюминатор был теплый, но не горячий, да, он нагревался, но от него исходило живительное тепло. Майка опустила взгляд на кисти своих рук – без Костиного прикосновения они лежали на коленях, словно чужие. Она обхватила одну руку другой, положила прохладные пальцы левой руки на правое запястье и увидела легкое покраснение, которое едва заметным браслетом легло ей на кожу. Это было странно. Странно, что Костя оказался прав, а она сама не почувствовала ровным счетом никакой боли. Иллюминатор просто грел ее, грел ее все это время, а не обжигал, но на коже остался почти ожог. Она взглянула на забитую красными фонарями фар дорогу, потом на Агату, затем снова на свою руку: покинутая кисть лежала на коленях холодным мертвым зверьком. – Пробка тут откуда? – задумчиво пробормотал Костя. – От верблюда, – сказала Агата и, воспользовавшись паузой в движении на дороге, подкрутила спотифай. Майке показалось, что из динамиков «эвока» на нее полился теплый мягкий воск. Она вздохнула, бросила обе кисти себе на колени, решив, что сейчас не будет думать об ожоге – слишком много сил еще нужно накопить и слишком мало их у нее оставалось для подобных мыслей, – и прислушалась к песне. – Может, где-то какая-то новая эвакуационная зона. – Агата посмотрела в боковое зеркало и пожала плечами. – И все объезжают. – Что это? – Хм? – не отрывая глаз от дороги и постукивая пальцами по рулю в такт музыке, рыжая слегка развернула к Майке правое розовое ушко, украшенное крупными золотистыми каффами. – Что это играет? – повторила Майка. – Да «Kings of Leon» же, песня «Bandit». Нравится? Мама в молодости любила. – Ага. – Мне тоже нравится. Ощущение, что я под прохладным дождем из лимонада стою голышом. И все тело, от лодыжек до шеи, иголочками покалывает от удовольствия – короче, музыкальный оргазм. Тебе же восемнадцать, Май? Ты уже испытывала оргазм?.. – А по-моему, набор звуков, – быстро перебил рыжую Костя. – Я, кстати, попросил одного товарища с Лубянки попробивать Самбо. – Да что я такого сказала? – фыркнула Агата и вдруг, посмотрев на Костю лукавым взглядом, покачала головой и добавила совершенно другим, тихим голосом: – Вот лицемер. – И? – спросила Майка, замерев душой и сердцем. – И что, Кость? Он нашел что-нибудь о Самбо? – Да, у меня несколько документов на почте. Он, кстати, еще в инсте[3] есть, но, правда, ник у него какой-то заковыристый, мы бы его сами вряд ли нашли. – Самбо есть в инсте? – тихо ахнула Майка. – Почему ж ты сразу не сказал? – Название песни напомнило. – Костя достал из кармана телефон и, кликнув по голубой иконке телеграма, скинул девочкам ссылку на профиль татуированного. – «Banditxaea-12». Забыв о музыке, забыв обо всем на свете, не веря, что сейчас она снова его увидит, ощущая громкий стук сердца, которое раздулось до размеров воздушного шара, заполнило всю грудь, мешало дышать и билось, как у ребенка, Майка перешла по ссылке. Телефон не спеша подгрузил профиль Самбо: на его страничке было всего семь постов, семь нечетких снимков. Но в целом они складывались в одно большое размытое изображение павлиньего глаза. Дождь за окном почти прекратился, и планету накрыло гулко звенящее безмолвие, которое нарушали лишь крики птиц в небе да пищащие сигналы светофоров в те редкие моменты, когда «эвок» останавливался на пустых переходах. Даже спотифай перестал ловить интернет, но в душе у Майки было громко, очень громко. Самбо существовал. Она не ошиблась, не сошла с ума, ничего себе не напридумывала. Самбо существовал, причем не только на другом уровне реальности – во сне или на грани миров в подземелье метро, а в привычном ей мире, где люди ходят в спортзал, готовят яичницу на завтрак, пишут сообщения в телеграме, читают новости, открывают ноутбуки, чтобы поработать или послушать лекцию, и постят фотографии в инсте[4]. Он существовал здесь и сейчас, а значит, в теории, их жизненные пути могли пересечься снова. Она провела кончиками пальцев по экрану, стараясь дотронуться до влажной зеленоватой сферы павлиньего глаза, до коротких сине-фиолетовых перышек над его верхним веком. Царапина, оставленная Грушей на большом пальце, слегка засаднила от прикосновения к черному чехлу телефона. Может ли быть так, что он опубликовал эти посты специально для нее? Может ли быть так, что он как бы посылает ей знак? Может ли быть, что он ждет встречи с ней так же, как она ждет встречи с ним?.. Нет. Не может быть. Он пришел к ней только потому, что ему было от нее что-то нужно, не более. Нельзя выдумывать то, чего нет. Она знала себя: если сейчас впадет в безумие и начнет видеть во всем знаки, потом ей будет очень сложно вернуться. Знаком станет каждый птичий крик, каждый силуэт дерева, похожий на то, что она хочет увидеть. Майка сделала выдох и провела рукой по светлым волосам. Обветренные губы слегка саднило. Она резко достала воду из-под теплого собачьего бока, и Аркан что-то недовольно проворчал, потому что вся эта суета мешала ему дремать. Это казалось безумием, и тем не менее она не сошла с ума: если Самбо существует сразу на нескольких гранях реальности, то, возможно, точно так же могут существовать и ее родители, надо только продолжить поиск этих граней, ниточек, подсказок. И это ничего, это даже хорошо, это даже очень-очень хорошо, это прекрасно, это отлично, это она может. Может искать столько, сколько потребуется. В ушах стучало, сбившееся с ритма сердце опрокидывало водопады крови в сердечно-сосудистую систему. Майка подняла разгоряченное лицо к окну «эвока», приложила ладонь к прохладной поверхности стекла. Она чувствовала себя гулко звучащим колоколом и не могла поверить, что Агата с Костей так спокойно восприняли новость про Самбо. Рыжая с самого начала ей верила, а Костя? Скорее всего, после «Вымпела» его было сложно удивить. Они с Агатой беседовали о чем-то, и, чтобы сосредоточиться, вернуться к реальности из вязких, забирающих в плен мыслей, Майке пришлось сделать усилие над собой, успокоить ритм сердца, приглушить стук в ушах. Испуганный, напряженный голос рыжей, словно наэлектризованная иголочка над пластинкой, колол кожу, звенел от страха: – Один пролетающий мимо дрон, одна военная станция, напичканная геолокационным оборудованием – и все, готово, мы у них в кармане. Держу пари, на самом деле нас уже засекли и оформили на всех госуслугах и мосрурах, которые только есть в природе. Но это ладно, это фиг бы с ним, фиг бы со штрафом, я даже хочу, чтобы здесь оказалась военная полиция, чтобы нарушить эту тишину, дать объяснение всему этому бреду… Хуже то, что никто на этой планете… никто же не сможет нас спасти, если… если, я не знаю, сейчас возникнет какая-нибудь гребаная временна́я петля и мы пропадем без вести, как десятки, сотни других… – Останови машину. – А я ведь даже не сказала папе с мамой, что мы едем в эвакуационную зону… Они ведь даже не в курсе, что мы в эвакуационной зоне… – У тебя паника. Дай я поведу. Рыжая перевела рычаг в нейтральное положение, нажала на тормоз, и, подскочив на месте, словно был недоволен таким обращением, «эвок» резко замер прямо посреди пустой восьмиполосной магистрали. – Вот именно, паника! Но паниковать в такой ситуации как раз нормально! А вот то, что не паникуешь ты, Костя, не лезет ни в какие ворота… – Рыжая выпрыгнула из машины, и Костя последовал за ней. – Если хоть одна царапинка, я не знаю, что я сде… Через лобовое стекло, занесенное песком, Майка смотрела на две фигуры, огибающие автомобиль и пропадающие в дымке песка, на коробки сталинок по краям дороги и неоновые предупреждения от МЧС, висящие над крышами домов. Пустые восемь полос Ленинского были похожи на заброшенное летное поле аэропорта. – В кои-то веки в этом тусклом мире случилось хоть что-то интересное, – сказал Костя, захлопывая за собой дверь. Похоже, они продолжили разговор на улице, и какую-то его часть Майка явно не услышала. – Такому человеку, как я, это нужно. – Ну, давай, просвети меня, что ты за человек, Костя? Насильник? Алкоголик? Тебе это интересно? Тебе это нужно? Да как ты себе язык еще не прикусил? У Майки пропали родители, понимаешь! Люди пропадают без вести каждый день, это горе! Ему нужно!.. Костя бросил руль, повернулся к Агате, и лицо у него было настолько свирепым, что испуганной Майке показалось, будто вот сейчас он уже точно не выдержит и ударит рыжую. Она закрыла глаза, как в детстве, надеясь, что если ничего не видеть, то ничего и не произойдет. Прошло три тяжелых секунды, пока в «эвоке» висело напряженное молчание, а затем Костя провел ладонью по лицу, по волосам, сделал глубокий выдох и, повернувшись к Майке – глаза у него были страшные, – попросил прощения: – Агата права, – сказал он, и Майка едва нашла в себе силы моргнуть в ответ. – Я не должен был так говорить, прости. – Ничего, – ответила она и протянула свою слегка подрагивающую руку в неловкой попытке дотронуться до его плеча, когда он точно так же неловко перехватил ее холодную руку и смущенно пожал. – Я очень благодарна тебе, что ты помогаешь нам. Мне не важна причина, – добавила она. Он кивнул, завел «эвок», не глядя на Агату, и они тронулись с места. Но Майка соврала: из-за того что Костя, оказывается, помогает им с бабушкой от скуки, ей стало не по себе. Она, конечно, догадывалась, что он много чего повидал во время своей службы в «Вымпеле», она даже думала, что у него мог быть какой-то травматический опыт, но мысль о том, что Костя помогал ей с бабушкой не из-за того, что у него доброе сердце, а потому что ему было скучно, расстроила ее, сделала его чужим для нее – чужим, новым, далеким, незнакомым. Потому что в этом подуроборосном мире она испытывала какие угодно чувства, но только не скуку. Ее охватило странное чувство обреченности. Она развернулась к заднему стеклу автомобиля и поняла, что на сотни метров позади них не было ни одной машины. «Эвок» несся по проспекту одинокой стрелой, и от его колес на ровном песке оставался длинный след. Как будто со стороны она увидела точку их автомобиля на огромном полотне этой пустыни и подумала, что теперь для нее таким же безлюдным стал весь мир, потому что в нем нашелся и тут же снова потерялся еще один из двух-трех человек, с которым она могла – а, как оказалось, нет – поговорить. Костя свернул на улицу 26 Бакинских Комиссаров, юркнул во дворы, вплотную подъехал к парку, в котором стоял робозавод, и остановился возле открытых черных ворот с округлой перекладиной сверху. Майка выдохнула. Они приехали. Это был вход в парк. Из сердца темной чащи, вглубь которой убегала узкая тропа, доносился странный рокот, и ребятам понадобилось время, чтобы убедить себя в том, что это просто ветер. Ветки деревьев гнулись, в столбах света, струящегося из-под фонарей на дороге, кружились торнадо из пыли, грязи и капель дождя. И снова странное чувство покинутости и одиночества прострелило сердце Майки, словно она смогла взлететь над верхушками деревьев, окинула взглядом район и не нашла ни в одном из домов ни души. Хотя «эвок» крепко стоял на земле, все вокруг было нестабильно, размыто, как бывает на границе дня и ночи, леса и города, и все, кто был в машине, это ощущали и не спешили покидать надежное пристанище. – Запах странный, – проговорила Майка, задумчиво склонив голову. – И звук, – сказала Агата. Ее ярко накрашенные ноготки отбивали нервную дробь по двери машины. – Как будто рядом океан. – Это ветер, – коротко проговорил Костя, и если бы за последние шесть месяцев Майка не изучила Костю так хорошо, то ее могли бы ввести в заблуждение и его уверенный тон, и привычка четко артикулировать, как бы бросая слова на полпути, разрешая им позвучать. Но она знала его. А еще она знала, как звучит ветер. Костя соврал. Мучительное беспокойство, свернувшееся улиткой в груди, кольнуло ей сердце. Он соврал, чтобы защитить ее и Агату от лишней тревоги. От мысли, что на самом деле он допускает существование океана где-то в парке на юго-западе Москвы, у нее перехватило дыхание.