Со всех сторон посыпались вопросы: — Мистер Клейн, чем обусловлен ваш визит? — Правда ли, что «Виндзормедицин» проявила интерес к разработкам опытной биолаборатории двести шестнадцать? — Означает ли ваш приезд расширение производства? — Мистер Клейн, вы впервые встречаетесь с Нейтом Ховерсом? — Сегодняшние переговоры коснутся увеличения финансирования дополнительного медицинского подразделения компании? О какой сумме идет речь? — Мистер Клейн!.. Выкрики, суета и вспышки фотокамер ничуть не смутили прибывшего. С непроницаемым видом, окруженный телохранителями, он проследовал к входу в здание. Стеклянные двери разъехались в стороны, и гость исчез из поля зрения суетящихся журналистов. Впрочем, те не желали так легко сдаваться и устремились следом. Они бы так и неслись за Дитрихом Клейном, но возле рамки мультисканера были вынуждены остановиться — один из охранников, не моргнув глазом, перекрыл вход ограничительной стойкой с бархатным канатом и замер, устремив остановившийся взгляд куда-то поверх репортерских голов. — Господа, проявите немного терпения, — сделала шаг вперед пресс-атташе — эффектная женщина в строгом деловом костюме и легких очках-визоре, приехавшая вместе с мистером Клейном. — Пресс-подход состоится после завершения переговоров. Журналисты разочарованно загудели, кто-то из фотографов продолжил упрямо щелкать камерой, которую держал на вытянутых вверх руках. Очки-визор в давке сбились, и щелкал он наудачу. Но настойчивому корреспонденту удалось-таки сделать пару кадров встречи Дитриха Клейна — главы одного из финансовых кланов корпорации «Виндзор» — с управляющим объединением сотого, сто десятого и сто одиннадцатого секторов Нейтом Ховерсом. Невидимые за спинами телохранителей Клейн и Ховерс обменялись коротким рукопожатием, сопровождаемым парой слов, после чего вошли в просторный лифт и вознеслись куда-то на верхние этажи небоскреба. А вот охране мистера Клейна во главе с явно нервничающим начальником его СБ пришлось быстро занять другой лифт и направиться следом за боссом. Разочарованные журналисты снова приготовились ждать. * * * В ВИП-лифте работала система проецирования, создающая иллюзию свободного полета. Сегодня она показывала панораму сектора. Но два влиятельных функционера корпорации «Виндзор» не обращали на пугающе реалистичную голограмму никакого внимания. Через полминуты один из них нарушил тишину: — Мистер Клейн, в телефонном разговоре вы намекали на некую личную услугу, которую хотели бы от меня получить. — О да, — кивнул собеседник. — Я буду благодарен, если вы подключите к нашим делам моего младшего. — Того, который решил не продолжать династию финансистов? Насколько знаю, у него в СБ весьма неплохая карьера. — Неплохая, да, — кивнул Дитрих. — Но когда-то один молодой мужчина не захотел оставаться просто главой ЧВК и двинулся в политику. Теперь у него много денег и немалая власть. Моему сыну в силу сделанного выбора не светит доля в деятельности клана, потому для него будет полезно поработать с упомянутым выше уже немолодым мужчиной, чтобы поучиться его методам. Тем более, нашему сотрудничеству это пойдет только на пользу. Нейт Ховерс усмехнулся: — Что ж, надеюсь, он в итоге сумеет пробить свой стеклянный потолок. Равно как мы пробьем наши. Клейн кивнул: — Думаю, одно только заявление о сотрудничестве уже уберет нынешние препятствия… — …И добавит следующие, — закончил Нейт. Его собеседник тонко улыбнулся и сказал с предвкушением: — Но о них мы подумаем позже. Словно подводя итог их короткому диалогу, лифт плавно качнулся, останавливаясь. Стеклянные двери разошлись в стороны, и мужчины вышли в просторный светлый холл. Дитрих повернулся к другому лифту, из которого поспешно шагнул слегка взопревший начальник охраны, а с ним телохранители и пресс-атташе. — Альма, — сказал Клейн, обращаясь к женщине, — через час организуй журналистов для пресс-подхода, обеспечь удобную локацию, чтобы телевизионщики и фоторепортеры могли отработать максимально качественно. Женщина уточнила: — Какой из подготовленных пресс-релизов спускать? — О подписании соглашения по крупномасштабному инвестированию медицинского кластера и дополнительному финансированию исследовательских лабораторий. Женщина чуть скосила глаза, чтобы увидеть электронный циферблат в очках-визоре: — В тринадцать пятнадцать соберу всех в конференц-зале на первом этаже. Обозначить, что основной акцент в вопросах нужно делать на размер инвестиций и участие силовых служб Ховерсов в обеспечении безопасности совместных проектов? Клейн кивнул, а стоящий рядом Нейт сказал ровно: — Обозначьте дополнительно, что следить за исполнением взаимных обязательств будет первый заместитель руководителя контрразведки по мегаплексу восемнадцать. Альма вопросительно посмотрела на босса, и тот кивнул. * * * Самое страшное одиночество — это когда не с кем разделить даже тот мизер свободного времени, который у тебя есть. Когда тебе сорок три, твой ребенок вырос и живет далеко, твой муж уже десять с лишним лет, как умер, а ты возвращаешься с работы в маленькую комнатку производственного общежития, где тебя никто не ждет. И жалеешь, жалеешь, что вернулась. Просто потому, что на работе есть хоть какие-то люди. А дома — лишь четыре стены, скудная, давно не менявшаяся меблировка и… тишина. Тишина, которую нечем заполнить, кроме как бормотанием старенького телевизора. Когда-то давно у Памелы Додсон была семья. Долго — целых десять лет. Самых трудных и счастливых лет в ее жизни. Она вышла замуж сразу после окончания швейного колледжа. Дэвиду было двадцать, ей — восемнадцать. По семейному распределению их направили работать на соседние предприятия, дали комнату в общежитии. Общежитие располагалось примерно посередине между заводом и швейной фабрикой — чуть ли не час пешком и туда, и туда, зато стоило совсем недорого. В итоге денег хватало не только на еду, но даже на мелкие приобретения — телевизор, подержанную мебель, а изредка — на романтические вечера с дешевым синтетическим вином и свечами. Вполне закономерным итогом этих вечеров стала беременность, которую Пэм на зависть многим отходила легко — без токсикозов и осложнений. Это позволило ей спокойно работать до самых родов, да еще и не тратиться на визиты к доктору. Они с мужем здорово экономили, накопили денег на трехмесячный неоплачиваемый послеродовый отпуск и кое-какие вещи для ребенка. Боялись, как бы не родился с патологиями — их медицинская страховка была настолько скудной, что не позволяла уйти на больничный даже с простудой. К счастью, Рекс появился на свет крепким и спокойным — ел, спал, почти не плакал. Потом, конечно, Пэм пришлось снова выйти на работу и подгадать очередность смен с Дэвидом так, чтобы кто-то из них двоих постоянно был с ребенком. Работали двенадцать часов через двенадцать. Спали от силы часа четыре в сутки, почти не виделись. Дэвид вымотался, похудел, стал как щепка. Кое-как продержались до трехлетия сына, а там уже отдали его в детскую группу при производстве. Это тоже обходилось недешево, но все равно стало легче. Зато теперь у них троих были семейные вечера! Такое счастливое время… Самое счастливое в ее жизни. Увы, накануне десятилетия сына Дэвид заболел. В медпункте им объяснили, что случай не страховой, и Пэм сразу влезла в кредит, который едва ли могла выплатить. Доктора, осмотры, лекарства — ничего не помогло. Дэвид сгорел от рака легких за несколько месяцев, а жена осталась одна с десятилетним сыном, долгом банку в несколько сотен кредов и работой швеи-мотористки на фабрике спецодежды. Работой, которая едва-едва позволяла покрывать счета. В ужасе Памела осознала, что им с Рексом грозит голод… Пэм взяла дополнительные часы на подработку. Это было непросто — всегда находился кто-то, нуждающийся в деньгах, но начальник смены пошел ей навстречу. Четырнадцать-пятнадцать часов на работе ежедневно, двенадцать — швеей, потом — клинером «пока все не уберешь». Памела понимала: долго не продержится, но все же надеялась: вдруг?.. Урывала время, ходила на курсы повышения квалификации, почти не спала и не ела, стала похожа на высохшее дерево, плакала от отчаяния над приходящими счетами. Конечно, можно было отдать Рекса в интернат, отказавшись от сына и всех прав на него. Многие так и поступали. Да что там, почти все. Тем более что за передачу детей на воспитание корпорации та платила, и платила немало. Хватило бы покрыть почти весь долг. Однако Памела запретила себе о таком даже думать. Продать собственного ребенка. Нет, никогда. Впрочем, судьбу не обманешь. Всё закончилось через несколько месяцев. Рекс не пришел из школы. А когда мать примчалась туда после работы, социальный педагог сообщила ей, что «ребенок изъят на попечение корпорации по причине неблагоприятной финансовой обстановки в семье». Им даже не дали проститься! Конечно, Пэм сообщили контактную информацию, в конце концов, сына ведь у нее не украли, о нём решили позаботиться… Остаток ночи Пэм прорыдала — интернат, куда распределили Рекса, находился в десяти часах езды на монорельсе. Памела работала пятнадцать часов ежедневно. Она в своем-то общежитии не каждую ночь ночевала. В итоге у неё не было даже призрачного шанса увидеть сына. Съездить к нему, повидаться и вернуться — истратить сутки. Сутки! Когда от смены до смены — всего несколько часов. И километровые счета, которые следовало погасить до начисления пени. Мать и сын не виделись два года. Раз в пару месяцев Пэм кое-как наскребала денег на короткие сеансы голосвязи — это всё, что они могли себе позволить. Но через два года лишений и отказа себе буквально во всём Памела погасила кредит за лечение мужа и невероятными ухищрениями смогла накопить денег на дорогу, на сутки отпуска и даже на несколько упаковок печенья. Получив пропуск на выход из своего района и разрешение на проезд на монорельсе, она поехала — измотанная, истосковавшаяся, испуганная женщина, никогда прежде не покидавшая не то что своего сектора — своего рабочего квартала. Пэм едва не заблудилась на вокзале, потом так боялась проехать нужную остановку, что вышла раньше и долго плутала в поисках интерната. А когда нашла, никак не решалась войти — там всё было так строго! Охрана, КПП, высокий забор. И после в комнате для свиданий она ждала сына, до смерти боясь, что её прогонят или скажут, что Рекса нет, что он на занятиях, что не сможет к ней выйти. Страхи оказались напрасными. Сын появился уже через четверть часа. Такой чужой и непривычный в мешковатой интернатской форме. Похудевший, вытянувшийся, угловатый… Он оказался всего на голову ниже матери. Она плакала, пихала ему в руки печенье, одновременно пытаясь обнять. Памеле казалось, будто ей от сердца отрывают куски и заталкивают в горло — боль в груди была адская, а воздух застревал в гортани. Пэм до сих пор с невероятной тоской вспоминала встречу, во время которой она потратила на слезы и объятия больше времени, чем на разговоры. Потом всё более или менее вошло в колею, у Памелы появился смысл жизни. Полгода она копила деньги, чтобы взять сутки (иногда даже двое!) отпуска и уехать к сыну. Это были очень счастливые дни… Но затем Рексу исполнилось восемнадцать, и он внезапно оказался очень похож на отца — тот же взгляд, та же улыбка, то же несгибаемое упрямство. Из интерната он, поразив всех, отправился на военные курсы и уехал ещё дальше. Так далеко, что Пэм, хоть год она копи, не смогла бы туда добраться. Впрочем, она была счастлива надеждой: у сына всё сложится лучше, чем у родителей. Первой весточкой об этих замечательных переменах стал коммуникатор, который однажды принёс курьер. Недорогой, явно купленный с рук аппарат, простенький и пошарпанный, но её! Да ещё с несколькими кредами на счету. Пэм долго осваивала мудрёную технику, сверяясь с приложенной инструкцией, пару раз нажала куда-то не туда и страшно испугалась, думая, что сломала. Потом разобралась. Коммуникатор она хранила дома, спрятав за спинку дивана. Комм был самой ценной вещью Памелы, причем не столько даже потому, что дороже у нее, действительно, ничего не было, сколько потому, что вечерами на этот коммуникатор звонил сын. И Пэм могла с ним разговаривать. Долго! Иногда чуть не четверть часа. Как она была счастлива! Казалось, счастливее стать уже нельзя. Пэм ошиблась. Она вообще была никудышным прогнозистом. Три года назад Рекс приехал домой. Пэм переживала очередной тоскливый вечер, но тут в дверь постучали, а когда хозяйка открыла, на пороге стоял её сын. Её взрослый, такой красивый, похожий на отца сын. Следующие пять дней Памела жила в раю. Эти дни она вспоминала каждый вечер. Рекс принес огромную сумку еды, еды, а не сублиматов! Он настоял, чтобы Пэм взяла отпуск на пять дней, и оплатил его, он водил ее в магазин, купил ей новую одежду, они даже ходили в кафе! Сперва Пэм напугалась — откуда у него столько денег? Потом успокоилась — от сына исходила непоколебимая уверенность в себе и в том, что он делает. К тому же, это ведь был её Рекс! Памела знала: он никогда не сделает ничего плохого. Он очень хороший мальчик. Она так ему и сказала. Сын в ответ только рассмеялся: «Где-то я уже такое слышал». Он вообще очень изменился, но мать видела, что эти перемены к лучшему: он стал не такой застенчивый и замкнутый, на него засматривались девушки, а главное — он выглядел счастливым. Задумчивым, но счастливым. Пэм никогда ещё не чувствовала себя настолько гордой. Уезжая, сын оставил ей денег. Настоящих денег на карточке, а не на расчетном счете работника. Она даже не знала, сколько их там, догадывалась только, что много. На них можно было снять жилье получше, можно было купить хорошей еды… Рекс так и велел поступить, и мать даже покивала, соглашаясь и плача от благодарности. Но когда сын уехал, тут же спрятала карточку за спинку дивана — к коммуникатору, о существовании которого до сих пор никто не знал, даже подруги на работе. Пэм привыкла к своей тесной комнатушке, в которой прожила всю жизнь, привыкла к сублиматам, она вообще не понимала, как можно тратить огромные деньги на еду, пусть даже такую вкусную. Она привыкла жить в рабочем районе, и пусть карточка была пропуском наружу — там, снаружи, было страшно. А самое главное, Памела привыкла работать. Двенадцать часов ежедневно. Потому что после работы дома ждало только унылое одиночество — тесная, но всё равно слишком большая для одного человека комната, диван, телевизор и тишина. Тишина, с которой удавалось мириться лишь потому, что иногда ее нарушал негромкий сигнал коммуникатора. Пэм прислушивалась к тишине, ждала. И это ожидание стало частью её одинокого и давно уже бессмысленного существования. Пожилая женщина сорока трех лет от роду, сутуловатая, с натруженными руками, некогда привлекательным, но теперь осунувшимся лицом, с густой сединой в волосах, она казалась себе зыбкой тенью, отголоском жизни, которая лишь промелькнула перед глазами и уже клонилась к закату. — Пэм? Пэ-э-эм? Ты долго так стоять будешь? Памела вздрогнула и закрыла дверцу шкафчика. — А? — обернулась она к уже переодевшейся сослуживице. — Что? — Чего ты в шкаф таращишься? — спросила Соня — грузная сорокачетырехлетняя коллега Пэм. — Может, пойдешь сегодня со мной? Посидишь, послушаешь Преподобного… Он дело говорит, и на душе легче становится. После него лучше даже, чем после шоу «Корпорация любит нас». — Нет, — слегка передернулась Памела. — Не хочу. — Ну и зря, — сказала с упреком Соня. — Всё дом да работа, работа да дом. Даже телевизор не смотришь почти. Потому и такая грустная постоянно. А надо выходить куда-нибудь. Памела упрямо повторила: — Не хочу. Соня уже года три ходила на проповеди Преподобного Мэддока, который вещал о величии и бессмертии Корпоративного Духа, о его спасительной силе и прочем таком. Раньше Соня и Пэм дружили, пока увлечение Сони Корпоративным Духом не переросло в настоящий фанатизм — она стала носить с собой просветительские брошюрки с фальшиво улыбающимися людьми на обложках, купила логотип «Виндзора» на цепочке, бормотала молитвы перед началом рабочего дня и после его окончания…