– Что-то у вас история с уклоном в военную сторону. Юлий Цезарь, Македонский, – упрекнул учителя военком, но тот с ним не согласился. – Почему военный уклон? Цезарь был писателем, написал свои «Записки» и выпустил первую в Риме газету. Македонский создал лимонад и мороженое, отправил в плавание вокруг Индии Неарха. – А еще великий Архимед кроме открытия физических законов изобретал метательные машины типа баллист и катапульт. Так?.. – военком хитро подмигнул Любавину. – Да, верно, только вы еще забыли упомянуть зеркала, которыми он сжег римский флот… – обрадовался Василий появившейся возможности перевести разговор в нужное русло, но военком опередил его. – Древняя история это дело хорошее, но у нас, Василий Алексеевич, своя история. В мире неспокойно. Немцы под себя Чехословакию с Австрией подмяли, Муссолини захватил Эфиопию, японцы на границе Монголии безобразничают. Непростое положение, сложное. Для того чтобы можно было дать всей этой нечисти отпор, нужна крепкая, хорошо образованная армия, иначе они полезут к нам, на наши родные просторы. Одним словом, мы решили направить тебя в Могилевское пехотное училище, на трехмесячные командирские курсы. Командиры нам сейчас вот как нужны, – военком приставил ребро ладони к горлу, – особенно такие грамотные и умные, как ты. – Да я на флот хотел… – начал было Любавин, но военком в ответ только решительно покачал головой. – Флот – это, конечно, дело хорошее. Адмиралы Ушаковы и Нахимовы, Лазаревы и Беллинсгаузены – просто прекрасны, но сейчас главным театром военных действий для нас является суша. Здесь мы будем стоять насмерть, чтобы сдержать вражескую силу на границе, чтобы ни одна сволочь не посмела позариться на нашу землю. Все ясно? – военком требовательно посмотрел на наголо стриженную голову Любавина, которой тот молча покачал ему в ответ. – Ну, раз вопросов нет, то через два дня, в девять часов утра жду вас с вещами, товарищ курсант… – усмехнулся собеседник и пожал руку теперь уже бывшему педагогу. Ускоренные командирские курсы пролетели как одно мгновение. Большинство его товарищей по казарме были заметно младше Любавина, и это давало ему малое, но все же превосходство. Неторопливый и рассудительный, с математическим складом ума, Любавин заметно отличался от тех, кто теми или иными путями попал на командные курсы. Будучи высокий ростом, он всегда находился на правом фланге построения, и о его голову, с легким прищуром глаз, постоянно цеплялся взгляд начальника курсов при принятии решения, кого послать с тем или иным «ответственным» заданием. В отличие от других курсантов, Любавин не стремился лихо козырять начальству и очертя голову бежать исполнять порученное ему задание. Перед тем как приступить к их выполнению, он сначала определял, что и как будет делать, и только потом приступал к исполнению приказа. Спокойный и исполнительный волжанин сразу обратил на себя внимание начальника курсов. Имея всегда отличные показатели по учебе, он хорошо руководил порученным ему отделением и был аттестован командованием с самой лучшей стороны. В конце августа они приняли присягу и вместе с ней получили красные офицерские петлицы с двумя маленькими кубарями. У всех было приподнятое настроение, сообщения с Дальнего Востока вселяли уверенность, что очень скоро там все закончится нашей победой. Некоторые горячие головы сожалели, что не успеют сразиться с японцами, как вдруг полыхнуло совсем рядом с Могилевом, по ту сторону границы. В полку, в который прибыл Любавин для прохождения дальнейшей службы, все только и говорили о событиях в Польше. Что там творилось, никто точно не знал. Все как один твердили о сложной обстановке, о боях с переменным успехом и ничего конкретного, больше чем сообщало ТАСС. По общему мнению, немцам предстояла трудная кампания, а особо продвинутые знатоки предрекали второе «Чудо на Висле». – Уж больно драчливы они – эти поляки. Любят саблями помахать, да и не оставят их англичане и французы один на один с «германом», как не оставили во время нашего похода на Варшаву. Уже войну Гитлеру объявили, значит, со дня на день начнут свое наступление на границе, и немцы завязнут в войне на два фронта. Как это немецкие генералы не учли такой элементарной вещи? – искренне удивлялись предсказатели. Так прошли первые дни, но затем настроение в полку изменилось. Сначала вполголоса, осторожно, стали говорить, что немцы бьют поляков и бьют крепко. Никто не знал, что на севере Польши, так называемый «польский коридор» уже прорван совместными ударами из Померании и Восточной Пруссии, а вольный город Данциг уже взят. Что под Ченстоховом немцы совершили глубокий прорыв и их танковые соединения вышли в тыл польским армиям «Познань» и «Лодзь» и рвутся к Варшаве. Что славные польские жолнежи гибнут, не успев занять рубежи обороны, а если успевали это сделать, то оставались без поддержки и прикрытия со стороны соседей. Польская авиация, хотя и смогла рассредоточиться по полевым аэродромам и успела избегнуть уничтожения от бомб немецких самолетов, но серьезно уступала по своей силе противнику. Ничего этого не было известно, но пришедший 8 сентября приказ о приведении полка в полную боевую готовность говорил о многом. Теперь уже завзятые знатоки вполголоса говорили о скором наступлении французских войск к Рейну. – Зря они позволили Гитлеру вернуть себе Рейнскую область. Ведь как было удобно, чуть что и прямой удар по Берлину, Гамбургу и Мюнхену. А теперь им столько лишних километров идти придется… – утверждали они, совершенно не подозревая, что французский главнокомандующий генерал Гамелен совершенно не собирается начинать войну с немцами, бессовестно кормя поляков очередными «завтраками». Не отставали от своих французских коллег и британские военные. Начальник имперского генерального штаба генерал Айронсайд выражал главе польской военной миссии в Лондоне самые искренние сочувствия «мужественному польскому народу», но дальше слов дело не шло. На просьбу поляков оказать незамедлительную военную помощь истекающей кровью стране генерал честно признался, что британская армия не может распылять свои силы, необходимые для решительных действий, и посоветовал полякам как можно быстрее начать закупку оружия у нейтральных стран. На фоне недавних заверений Чемберлена о том, что запад не оставит Польшу в случае начала войны с Германией, цинизм этих слов был ужасающий, но несмотря на это, поляки продолжали упрямо твердить, что Англия и Франция им помогут. Ведь точно известно, что рейнский заслон вермахта состоит только из тридцати одной дивизии. Все главные силы немцев находятся на востоке, и достаточно только одного удара, чтобы натиск немцев ослаб и они начали в спешке перебрасывать свои дивизии на запад. Всего только один удар – и Польша спасена. Так говорили поляки, несмотря на то что танковые клинья вермахта уже выкатились к Модлину, Варшаве, Демблину, Кракову и Тарнуву. Только тогда для соблюдения приличия и чистоты мундира 9 сентября французы силами десяти дивизий перешли границу в районе Саара и заняли предполье линии Зигфрида на глубину от трех до восьми километров. После этого, посчитав свой долг перед мнением общества исполненным, 12 сентября объявили о прекращении своего наступления. Действия французов никак не сказались на темпе наступления вермахта на востоке. Наткнувшись на очаг сопротивления польских войск, немецкие моторизованные соединения либо обходили его с фланга, либо, создав численное превосходство, его уничтожали. Отчаянно сопротивляющиеся поляки пытались наносить противнику контрудары, но у них ничего не получалось. Танковые ролики Гитлера уверенно катили на восток, через Лодзь и Белосток охватывая своим клещами Варшаву. К 16 сентября они вышли на линию Белосток – Брест – Львов и, повернувшись на запад, стали добивать остатки польской армии в Варшаве и на юге Польши. До 26 сентября шли бои в районе Томашув – Любельски. Только 28 сентября немцы смогли добиться капитуляции столицы Польши. На два дня дольше продержался Модлин. Самым последним сложил оружие гарнизон полуострова Хель. Это произошло 2 октября, а уже 16 сентября правительство Польши бежало из страны в Румынию, приказав гарнизону Варшавы держаться и ждать прихода помощи от союзников. Эти события застали Василия Любавина в украинском городке Жмеринка, в район которой был в спешном порядке переброшен его полк. В ночь с 16 на 17 сентября в полку был зачитан приказ о переходе границы с целью недопущения порабощения немцами братских народов Западной Украины и Западной Белоруссии. – Вот уже почти двадцать лет страдают эти братские нам народы под пятой польских помещиков и капиталистов! Не сумев решить свои внешние проблемы, правительство панской Польши не смогло защитить свои границы и трусливо бежало из страны. Оно полностью обанкротилось и тем самым предало руководимые им народы. Советское правительство не может остаться в стороне и спокойно наблюдать за всем тем, что творится на восточных землях своего соседа. Поэтому сегодня мы отправляемся в освободительный поход, чтобы защитить наших братьев – западных украинцев и белорусов, открыть им дорогу в светлое сегодня… – надрывались на митингах комиссары, разъясняя простому народу политику партии и правительства. Больших и серьезных столкновений с польскими прикордонными войсками не было. Лишь в некоторых местах по перешедшим границу советским войскам открывали огонь польские пограничники, жандармы и осадники, вооруженные польские колонисты, получившие землю от правительства для скорейшей «полонизации» восточных земель. Именно они встречали огнем непрошеных гостей, но пулеметы бронемашин и орудия легких танков быстро приводили их в чувство. Случаи огневого контакта на границе были единичными, разрозненными, поляки просто не ожидали от своих соседей таких действий. Куда больше желающих пострелять было в Тернополе, оказавшемся на пути следования Восточной группы войск, куда влился полк Любавина. Здесь стреляли много и от души, но организованного сопротивления «большевистским хамам» не было. На все запросы прикордонников «что делать?» высокое начальство сначала молчало, так как до него было невозможно дозвониться или связаться по радио, а затем отдавало приказ огня не открывать и отводить войска в Румынию. Для зачистки Тернополя от «бандитского элемента» были брошены подразделения 5-й дивизии, с приказом комкора Голикова как можно быстрее навести в городе порядок. Все остальные силы были брошены к Львову, к этому времени находившемуся под угрозой окружения двумя немецкими дивизиями. Львов был главным призом освободительного похода группировки войск Украинского фронта. Дубно, Ровно, Луцк и Галич были не так важны для Сталина, Ворошилова и Тимошенко, как Львов. Город, до которого двадцать лет назад почти дошли войска Первой конной армии и были вынуждены отступить из-за неудач Тухачевского под Варшавой. Для них он был чем-то сродни первой любви, которая отказала, но про нее не забыли и при удобном моменте были не прочь восстановить статус-кво. Для скорейшего захвата Львова под носом у немцев из частей 2-го кавкорпуса были созданы подвижные сводные группы. Они состояли из легких танков и посаженных на них спешившихся кавалеристов. Своих пехотинцев корпус не имел, а ждать подхода стрелковых соединений, имея на руках грозный приказ наркома взять Львов как можно скорее, Голиков решил сымпровизировать. Переправившись через реку Серет, группа комбрига Шарабурко устремилась по направлению ко Львову, беря в плен отставших от своих соединений поляков и пугая мирных обывателей. Ударная подвижная группа хороша для первого, внезапного удара. Чтобы как гром среди ясного неба упасть на голову противнику, ошеломить, напугать его, но чтобы закрепить достигнутый успех или подавить оказавшего сопротивление врага, нужна пехота. Ее усердно гнали вслед комбригу рядами и колоннами, где на машинах, а большей частью «на своих двоих», по дорогам Западной Украины, что заметно отличались от остальных дорог Польши. По этой причине они оказались полностью забитыми, и солдатам приходилось двигаться на Львов по второстепенным дорогам. По одной из таких дорог двигался батальон капитана Гусыгина, в состав которого входил взвод лейтенанта Любавина. Едва рассвело, понукаемый начальством, батальон начал свое движение на запад, не успев толком поесть. Кухня как всегда отставала, и весь завтрак солдат состоял из початков кукурузы, конфискованной воинами-освободителями с панских полей. Прискакавшие на лошадях делегаты связи привезли капитану приказ комполка подполковника Бородавко, мало чем отличавшийся от того, что был получен вчера вечером. Командование требовало скорейшего выхода к новому рубежу и при этом ставило нереальные сроки. Причиной этой нервозности был тот факт, что за ночь группа комбрига Шарабурко сумела достичь окраин Львова, но получила от поляков по зубам. Стоявшая в городе польская артиллерия открыла огонь по попытавшимся ворваться в город советским танкам. В ходе боевого столкновения две машины были подбиты, и комбриг вынужден был отойти. С рассветом комбриг стал склонять поляков к капитуляции, но те упорно тянули резину, не говоря ни да, ни нет. Комендант города согласился сложить оружие, но только после консультации с командованием. На это ему было дано четыре часа, после которого комбриг пригрозил начать штурм Львова. Назначенное время еще не истекло, как в дело вмешались немцы, что полукругом охватывали Львов. Силами двух батальонов при поддержке роты танков они попытались захватить восточный пригород Львова и замкнуть кольцо. Между советскими и немецкими войсками произошло боевое столкновение, после которого немцы отошли, но советская сторона потеряла две бронемашины и один танк. Все эти события значительно повысили градус накала. Начались переговоры – теперь с немцами, которые тоже не говорили ни да, ни нет, обещая связаться с командованием. В этих условиях как никогда требовалось присутствие пехоты, которое если не сняло бы вопросы, то помогло их быстрому разрешению. Киев немедленно разродился грозными приказами корпусам и дивизиям, а те в свою очередь приказали полкам ускорить переброску пехоты. При этом стоило указать на одну очень важную деталь. Несмотря на торжественные доклады и заверения наркому о полной боевой готовности войск округа к походу, полного укомплектования соединений согласно штату военного времени не было и в помине. В течение всего похода войска получали пополнение, но так и не достигли нужной численности. Для скорейшего выполнения приказа штаба округа в пехотные подразделения были направлены наблюдатели, быстро получившие название «толкачи». Одним из таких наблюдателей был комдив Рокоссовский. Проведя два с половиной месяца на отдыхе в санатории, он вновь оказался на действительной военной службе. Первоначально предполагалось направить его к прежнему месту службы, но события на Украине резко изменили эти планы. Дать ему сразу под командование дивизию или корпус было невозможно в связи с отсутствием таковых. Пока они числились только на бумаге и едва лишь начали обретать свои боевые контуры. Кроме того, продолжал играть свою отрицательную роль «польский литер». Сам Ежов, придумавший и пустивший его в дело, уже был арестован и давал признательные показания по поводу своей вредительской деятельности, но литера никто не отменял. О нем не говорили, но он незримо присутствовал при принятии кадровых решений. Да, реабилитирован, да, восстановлен в звании, но кто его знает, вдруг вспомнят о неотмененном приказе и тогда спросят по всей строгости. Так назначение комдива повисло в воздухе, и он был временно прикомандирован в штаб Киевского Особого военного округа в распоряжение командарма Тимошенко. Тот хлопотал за Рокоссовского, когда он был «в гостях» у Николая Ивановича, и с радостью взял его к себе, невзирая на осторожный шепоток кадровиков. Один толковый и грамотный командир в сто раз нужнее и полезнее на поле боя, чем десяток исполнительных исполнителей приказов командования. С одним из таких исполнительных исполнителей комдив столкнулся, занимаясь «проталкиванием» застрявшей пехоты по направлению к Львову. Отказавшись от положенной ему как наблюдателю машины, блестящий кавалерист, Рокоссовский, не раздумывая, поменял ее на коня. Ведь его не нужно было заправлять дорогим бензином, и он мог пройти по любой дороге, независимо от того, шоссе это или залитая осенней водой непролазная грунтовка. Узнав в штабе армии, по каким дорогам идет переброска пехоты, комдив выбрал второстепенное направление, справедливо полагая, что на главном направлении «толкачей» хватает и без него. Двинувшись в путь по грунтовой дороге, ближе к обеду он натолкнулся на застрявший на ней пехотный батальон. В отличие от многих дорожных пробок, вызванных неправильной регулировкой идущих в наступление войск или ужасным состоянием дороги, этот затор возник в результате вооруженного сопротивления польских военных. Засев в одном из местных фольварков, они огнем из пулеметов и ружей не позволяли целому пехотному батальону Красной армии пройти по проходящей вблизи его дороге. Главными очагами сопротивления поляков были каменные сараи и бетонная силосная башня. Столь надежная защита, в сочетании с открытой прилегающей к ним местности, позволяла им оказывать советским солдатам долгое и упорное сопротивление. Первыми на фольварк натолкнулась группа солдат, выполнявших роль головного дозора. Попав под разрозненный огонь засевших за каменными стенами сарая поляков, они доложили комбату Гусыгину о малочисленности солдат противника. Привыкший к подобным одиночным очагам сопротивления, тот приказал командиру первой роты старшему лейтенанту Зорькину выбить «польскую сволочь» из фольварка и обеспечить свободный проход батальону. То, что эта «сволочь» умеет больно кусаться, выяснилось, когда наступающие цепи роты угодили под шквальный огонь двух пулеметов и целого взвода стрелков. Свинцовый дождь, обрушившийся сразу с двух сторон на пехотинцев, заставил их попадать на землю и торопливо искать укрытия от пуль противника. Видя столь неподобающую для советского воина-освободителя трусость, политрук Заворыкин предпринял попытку поднять их в штыковую атаку, дабы быстрым и стремительным ударом выбить окопавшегося в фольварке врага. Перебегая от одного лежавшего солдата к другому, он яростно размахивал револьвером и указывал им, куда следует наступать. В порыве праведного гнева он схватил одного солдата за ворот гимнастерки, заставляя парня встать во весь рост. Неизвестно, чем все закончилось бы дальше, но пулеметная очередь, ударившая со стороны фольварка, прошила несчастного солдата насквозь и ранила неистового политрука в левое бедро. Оба тела рухнули на землю, и, словно по неведомой команде, солдаты стали спешно покидать поле боя. Итогом встречи освободителей с хозяевами местных земель стало семь человек убитых и восемнадцать раненых, среди которых был сам Заворыкин. Когда Гусыгину доложили об этом, капитан помертвел лицом, а затем разразился отборными проклятьями в адрес проклятых белополяков. Ругал он их искренне, но его крики не отменяли приказ командования идти на Львов. Обходить ощетинившийся огнем фольварк означало потерять несколько часов, а это значит не успеть выйти вовремя к назначенному командованию рубежу. Необходимо было любой ценой подавить сопротивление противника, и капитану предстояло определить эту цену. Определенную помощь батальону оказали две бронемашины, нагнавшие его по пути следования. Огонь их пулеметов несколько сократил численность защитников фольварка и даже привел к молчанию один из пулеметов. Но когда по приказу комбата солдаты вновь поднялись в атаку, оба пулемета дружно встретили их огнем. Если бы бронемашины двигались вместе с пехотными цепями, они, возможно, заставили бы противника умолкнуть, но этого не случилось. О совместных действиях пехоты и бронемашин двадцатидевятилетний капитан слышал только краем уха, но вот как проводить их – это он представлял слабо. К тому же у бронемашин вот-вот должно было кончиться горючее, и экипажи машин заглушили свои моторы. От новой неудачи и новых потерь Гусыгин окончательно скис. Настоящая война разительно отличалась от тех маневров, в которых он участвовал прежде. За два года пройдя путь от командира роты до командира батальона, он так и остался хорошим исполнителем чужих приказов, но не более того. С хорошей анкетой и показателями строевой и политической подготовки, он прекрасно подходил на должность комбата в мирное время, но совершенно не годился в военное. Оглушенный и испуганный неудачей, Гусыгин никак не мог принять самостоятельного решения относительно судьбы вверенных ему трехсот с лишним людских жизней. Отправив в полк нарочного с докладом о боевом столкновении с поляками, он с ужасом ждал решения комполка и ничего хорошего в нем для себя не видел. Единственным выходом до того, как начальство примет свое грозное и, скорее всего, карающее решение, капитану виделся штурм фольварка всеми силами батальона. На это его настраивал неутомимый политрук Заворыкин, дожидавшийся отправки в медсанбат. – Только смелые и решительные действия смогут смыть ту постыдную трусость, которой покрыли себя солдаты из роты старшего лейтенанта Зорькина! Под прикрытием огня бронемашин надо смело атаковать позиции врага и выбить их из укрепления! – вещал недостреленный политрук, и комбат был в принципе с ним согласен. Но при этом он хорошо понимал, что батальон понесет ощутимые потери, и за них в первую очередь спросят с него, а не с Заворыкина. Поэтому для прикрытия своей спины он приказал собрать совещание командиров рот, чтобы принять нужное решение коллегиально. Капитан был полностью уверен, что с помощью Заворыкина сумеет получить согласие на штурм, но неожиданно для себя встретил энергичное сопротивление со стороны лейтенанта Любавина. – Бросать батальон на неподавленные огневые точки врага – это непродуманное решение, товарищ капитан. Атакующий позиции врага в лоб с неподавленными точками батальон рискует понести огромные потери. К тому же среди наших солдат много необстрелянных призывников, которые сразу залягут под огнем противника. – Вы трус, Любавин! – взвился Заворыкин. – Только после вашего самовольного взятия на себя командования ротой, вместо того чтобы продолжить наступление, бойцы стали отступать! Ваши действия недостойны звания советского офицера. От столь грозного обвинения все командиры взводов мгновенно притихли, а некоторые стали отодвигаться в сторону от лейтенанта. Момент был не из приятных, но Любавин и не думал пугаться. – Если бы я не дал команду на отход, противник фланговым огнем всю роту бы выкосил. А команду над ротой я принял согласно Уставу в связи с выбытием из строя командира роты. – Ваше действие по Уставу не оправдывает вашей трусости. Надо было быстрее атаковать, а не рассуждать! – политрук попытался развить свою любимую тему, но ему помешало появление врача. По настоянию медика Заворыкин покинул военный совет, уехав в тыл вместе с другими ранеными. С его удалением обстановка моментально разрядилась и у командиров рот и взводов прорезался голос. Многие согласились с мнением Любавина, что атака в лоб приведет к большим потерям. – Может, стоит под прикрытием пулеметов бронемашин послать несколько солдат с гранатами, чтобы они подавили пулеметные гнезда врага… – предложил комвзвода Нефедов, и Гусыгин моментально загорелся этой идеей. – Верно, пустим несколько солдат, кто-то из них доберется и уничтожит пулеметы поляков… – он обвел взором офицеров, как бы спрашивая их согласия, но Любавин вновь был иного мнения. – Неизвестно, сколько боезапаса осталось у пулеметчиков бронемашин. Очень может быть, что в самый нужный момент люди останутся без прикрытия.