Лихой испанец саму ширину Берингова пролива считает меньше мили. Кук же определяет ее в тридцать девять миль. А миланец-переводчик замечает: с той-де поры, когда плавал Мальдонадо, то бишь с конца шестнадцатого века, пролив… раздвинулся! Крузенштерн смеялся, эполеты на его плечах тряслись. И, пожалуй, самое главное доказательство старинной подделки — что сама-то рукопись старинная, сомнений нет, ибо синьор Аморетти, очевидно, дока и провести его в этом нельзя, — главное доказательство то, что такое славное предприятие не могло сокрыться от света. Румянцев согласился с Иваном Федоровичем и, рассмеявшись, заметил, что бедный Аморетти попал впросак. Николай Петрович долго беседовал с Крузенштерном. Старые планы вновь занимали Румянцева, и капитан первого ранга почувствовал волнение, какое испытывал в годы подготовки к кругосветному путешествию. Румянцев был прав: времена решительно переменились к лучшему; война закончилась победоносно! — Не пора ли вспомнить, — продолжал Николай Петрович, — предсмертный наказ великого Петра? Помните? «Оградя отечество безопасностью от неприятеля, надлежит стараться находить славу государства чрез искусства и науки». Рмянцев произнес это не запинаясь, как давно заученное и дорогое сердцу. Крузенштерн слушал его, согласно кивая, а в голове его мелькнуло: «Ишь ты, дедовы слова будто «отче наш» знает. Да и то сказать — дед завидный, а слова золотые…» Иван Федорович (как и многие в тогдашнем Петербурге) хорошо знал: отец Николая Петровича, фельдмаршал Румянцев, был не только тезкой, но и побочным сыном Петра Великого, что помимо внешнего сходства, подтверждалось еще энергией и хваткой полководца. «А внуку-то, — думал Крузенштерн, простившись с Румянцевым и шагая по невской набережной, — внуку другое досталось от великого деда: любовь к географическим, научным покушениям»… Крузенштерн шел вдоль Невы, улыбался своим мыслям и глядел на реку, что свободно и широко неслась, сверкая на солнце, к Балтийскому морю. Двухмачтовый бриг (его паруса казались особенно чистыми и свежими в этот августовский день с глубокой синевою неба) скользил вниз по Неве. «Вот так и наш скоро пойдет», — подумал капитан первого ранга. Спустя несколько дней Румянцеву подали записку на двух листах. Он быстро прочел текст, выведенный аккуратной писарской рукой. «При сем имею честь, — читал Румянцев, — представить Вашему высокопревосходительству смету издержек предполагаемой экспедиции. Не могу скрыть от Вашего высокопревосходительства, что хотя 50 000 рублей за корабль Вам, конечно, покажется много, но весьма сомнительно, чтобы можно купить оный дешевле, ежели будет снаряжен для дальнего вояжа. Жалование полагаю командиру 2000, а лейтенанту 1000 рублей, что составляет не более того, чем пользуются все офицеры на военных кораблях в чужих краях, получая жалованье свое серебром; но не деньги, а слава может служить побуждением участвовать в таком знаменитом вояже…» Далее был перечень расходов. Румянцев глянул на итог и прихмурил бровь: получалось более ста тысяч! Он сложил листок и спрятал в ящик бюро. Листок был без подписи. Впрочем, Румянцеву в ней надобности не было. Он знал, что письмо от Крузенштерна. Очевидно, Иван Федорович столь торопился, что забыл после писарской переписки поставить свое имя. До наших дней сохранился этот листок и значится среди архивных документов, как «записка неустановленного лица». «ПЕРВЫЙ ПОСЛЕ БОГА» Он уже бывал в Архангельске. Четыре года назад он ушел из этого старинного города, протянувшегося по берегам могучей и полноводной Северной Двины. Он был мичманом и плавал на корабле «Орел». Он ушел на «Орле» из Белого моря в Кронштадт и следующую кампанию крейсировал уже на транспорте «Фрау Корнелия» в аландских и финских шхерах. Он стал капитаном транспорта и тогда уже по праву мог именоваться «первым после бога», как полушутливо, полусерьезно величали моряки командиров кораблей. Полусерьезно? Да, да. Ведь все, кто вступал на палубу военного корабля, находились в безраздельном подчинении у капитана, и ослушание грозило жесточайшей карой, установленной еще морским уставом Петра Первого. И, пожалуй, первенство богу уступали на этот раз лишь из вежливости. Весной 1811 года двадцатитрехлетний лейтенант флота Отто Евстафьевич Коцебу вторично оказался в Архангельске. Весна в тот год выдалась дружная. Северная Двина вздулась от вешних вод и несла в Белое море большие голубоватые льдины. Лейтенант любовался неудержимым и мощным напором реки, быстрым ходом льдин; льдины сшибались, раскалывались, кружились и вновь устремлялись вперед. Но архангельские старожилы глядели на Двину хмуро, опасливо покачивая головой. И не зря. Ночью лейтенанта разбудил набат. Коцебу поспешно вышел на улицу. В Соломбале (часть города, где расположилось Адмиралтейство, казармы флотских экипажей, офицерские флигели, дома корабельных мастеров и работного люду) все были на ногах. Сквозь сплошной вой набата, причитания женщин и плач детей Коцебу услышал ревущий шум воды. Северная Двина вышла из берегов и свирепо кинулась на город. Наводнением сорвало с якорей и выбросило на сушу десятки купеческих судов и разбило адмиралтейские лесные склады; вода гнала по уличкам Соломбалы огромные стволы корабельного леса, бочки, обломки рангоута. После наводнения город выглядел так, будто по нему с боями прошла неприятельская армия. Но, лишь только схлынула вода, люди, не теряя ни часа, начали поправлять разрушенные, размытые гнезда… На рассвете обитателей флотских казарм поднимал колокол. Заспанные матросы выходили во двор и выстраивались поротно. Растворялись ворота, и они шли на работу в своих грубых парусиновых штанах, фуфайках и тоже парусиновых, или, как тогда говорили, канифасных, епанчах, напоминающих нынешние плащи. На епанчах были погоны с литерами; литеры означали служебную принадлежность: «А» — артиллерист, «Э» — экипажский, «М» — маячный… В этот же ранний час направлялись к соломбальской верфи строители военных кораблей. Встречая невысокого крепыша с седыми баками на красном, обветренном лице, мастеровые снимали шапки: — Андрею Михайлычу, нижайшее! Краснолицый степенно прикладывался к козырьку. То был знаменитый не только в Архангельске, но и в Петербурге кораблестроитель, «мастер доброй пропорции» Андрей Михайлович Курочкин. Лейтенант Коцебу часто приходил на адмиралтейскую верфь и с интересом наблюдал, как Курочкин по-хозяйски распоряжался работными людьми, как ловко исполняли приказания мастера его помощники — здоровенный Ершов и рябой Загуляев, как спорилось дело, как весело стучали плотницкие топоры. Но с началом навигации лейтенанта не видели больше ни в Соломбале, ни на верфи. Его легкая быстроходная яхта «Ласточка» отправилась в длительное плавание. Летнее плавание в неглубоких водах Беломорья прошло при переменной погоде. То на палубу «Ласточки» падали жаркие солнечные лучи, то над мачтами ее клубились туманы. Яхта, пользуясь течением, шла сперва вдоль лесистого правого берега Двинской губы, потом, все с тем же правобережным течением, плыла в горле Белого моря и, наконец, врезалась в длинные, крупные валы Баренцева моря. Тогда Коцебу поворотил на юго-запад, и вновь попутное течение помогало «Ласточке». Плавание на Белом море заканчивалось в октябре. Яхту разоружили. Матросы зимовали в казарме, капитан — в офицерском флигеле. Стояла ядреная архангельская зима. На уличках Соломбалы скрипели обозы. Заиндевевшие мохнатые лошаденки, мотая головами, везли в адмиралтейство сосну, срубленную на двинских берегах, вологодский мачтовик и тяжелые разлапистые якоря, отлитые на уральских заводах. Мужики, с белыми от мороза бровями и бородами, шагали у саней, прихлопывая рукавицами. Зимой лейтенант Коцебу большей частью сидел за книгами в жарко натопленном флигеле. У соседей бренчала гитара и чей-то баритон пел излюбленную офицерскую песню: Мы будем пить, Корабль наш будет плыть В ту самую страну, Где милая живет! И хмельные голоса дружно подхватывали, сдвигая стаканы: Ура! Ура! Ура! Лейтенант зажигал свечу и писал письма. Он писал в Петербург, на Васильевский остров, где в длинном, фасадом на Неву, здании Морского корпуса служил его первый флотский учитель Иван Федорович Крузенштерн. Лейтенант писал ему о беломорских плаваниях и не уставал благодарить за суровую и трудную школу, пройденную у Ивана Федоровича. Пятнадцать лет ему было тогда. Крузенштерн, друг и родственник его отца, взял мальчика на борт «Надежды», зачислив Отто волонтером в первое русское плавание кругом света. А для пятнадцатилетнего отрока это было вообще первое плавание. Он сразу, без предварительных кадетских походов в Финском заливе, получил морское крещение в просторах трех океанов. Крузенштерн еще в Петербурге предупредил юношу, чтоб он не ждал легкой, праздной жизни и что коли решился стать моряком, то должен быть готов к непрестанному и тяжелому труду. На корабле, во все три года путешествия, он не давал своему подопечному бить баклуши. Крузенштерн сделал из него соленого моряка, и Отто был ему благодарен. Он чувствовал к этому человеку затаенную нежность и не колеблясь пошел бы по его зову на любые испытания. Когда «Надежда» воротилась в Кронштадт, Иван Федорович обнял восемнадцатилетнего молодца и сказал: — Ну, Отто, спущен корабль на воду — сдан богу на руки. Служи честно. А месяц спустя волонтер Отто Коцебу был произведен в мичманы, и началась его строевая флотская служба. С той поры прошли годы… Коцебу писал Крузенштерну в Петербург, на Васильевский остров. Он писал, что доволен и службой, и своей резвой «Ласточкой», и выучкой подчиненных. Все хорошо, но только… только просится душа в большое плавание, хочется попытать силы в новой «кругосветке», побороться с океанским валом, увидеть Великий, или Тихий, где столько еще неизведанного, неизученного. Ох, как хочется! Он слышал, что купеческая Российско-Американская компания посылает к своим владениям на севере Тихого океана корабль «Суворов». Он просил директоров компании назначить его капитаном, но получил вежливый отказ: молод, дескать… Молод! Да ведь ему уже двадцать три, и он уже несколько лет ходит «первым после бога»… Коцебу сидел, пригорюнившись. Свеча потрескивала. За стеною — гитарный перебор, звон стаканов. СТУЧАТ ТОПОРЫ Крузенштерн получал письма с берега Белого моря. Он сочувственно улыбался: офицеры так и рвались в кругосветные походы. Ежели бы всех удовлетворить, так каждое лето не меньше десятка кораблей уходили бы из Кронштадта. А нынче, в восемьсот тринадцатом году, снимется с якоря лишь один, тот самый «Суворов», на который метил его молодой друг. Полноте, пусть потерпит. На «Суворов» назначен Михайло Лазарев, достойный капитан, с большим будущим. А для Отто найдется дело; пусть-ка потерпит… Все лето обдумывал Иван Федорович план большой научной экспедиции и в конце августа представил Румянцеву тщательно переписанный документ, заключенный в переплет и названный: «Начертание путешествия для открытий, сочиненное флота капитаном Крузенштерном». В «Начертании» говорилось: экспедиция должна попытаться отыскать тихоокеанское начало Северо-западного прохода, то есть, совершив полукругосветное плавание из Кронштадта в Берингов пролив, пробиваться на север вдоль берегов Аляски. Иван Федорович некрепко верил в удачливость будущих путешественников, но замечал, что экспедиция, даже не решив главной задачи, все равно будет очень и очень полезна для географии и естествознания, ибо она доставит «любопытные известия» и о полярных областях (Берингов пролив, Аляска), и об островах южной части Тихого океана. Особенно большие надежды возлагал капитан Крузенштерн на Южное море — так зачастую называли в то время Великий, или Тихий океан, в дальних далях которого таились неизведанные острова и архипелаги. Наконец, автор «Начертания» справедливо подчеркивал, что экспедиция, снаряженная Николаем Петровичем Румянцевым, будет сильно отличатся от прежних морских путешествий, предпринятых европейцами. Экспедиция эта, писал Крузенштерн, не преследует никаких корыстных целей, а диктуется одной лишь любовью к научным исследованиям… И вот снова сошлись они в зале с высоким лепным потолком, с окнами, выходящими на Неву. Румянцев положил рядом с собой переплетенное «Начертание». Крузенштерн, сидя в кресле с золоченой спинкой, держал в руках аспидную доску и грифель. Итак, план путешествия составлен, предварительные расходы определены. Кого же избрать исполнителем славного предприятия? И тогда Крузенштерн впервые назвал в доме на Английской набережной имя лейтенанта Коцебу. Очень способный моряк. Что? Нет, его, к сожалению, нельзя нынче пригласить. Он в Архангельске. В плаваниях уже, слава богу, десять лет. Молод? О, это-то и нужно. У молодых больше рвения, больше энергии. У них горячая кровь. Кроме того, он уже был в кругосветном вояже. Умеет производить астрономические наблюдения и вычисления по ним. Да, важно. Вот англичане все еще не доверяют хронометрам. И совершенно напрасно. Он, Крузенштерн, знает цену этому инструменту и приохотил Коцебу пользоваться хронометрами, равно как и изучать муссоны, прибрежные ветры, течение. А ведь кто не имеет всех перечисленных им сведений, не может надеяться окончить путешествие с желаемым успехом. Что он думает об экипаже? Экипаж следует набрать из военных моряков. Известно, что наши матросы лучшие в свете.