Сперва Джон Франклин пытался пройти проливом Веллингтона, но, когда ледяные баррикады встали по курсу его кораблей, он отправился на юг, между островами Батерст и Корнуоллис. Путь был выбран верно, и это уже было важным открытием. Первая зимовка — с 1845 года на 1846-й — застигла моряков на плоском безжизненном берегу острова Бичи. Перенесли они ее сносно, хотя провизия, поставленная на корабли неким купцом Голднером, не отличавшимся, как все купцы, особой совестливостью, начала портиться. Весной, едва разжались ледяные тиски, «Эребус» и «Террор» вновь подняли паруса, а из их труб повалил черный каменноугольный дым. На острове Бичи остались могилы нескольких матросов, умерших, по-видимому, от цинги. Старый Джон вел корабли проливом Пиля. Вскоре повстречал он обычные в этих широтах паковые льды. Под 70°5′ северной широты и 98°23′ западной долготы тяжелые многолетние ледовые массы затерли «Эребус» и «Террор». И в сентябре 1846 года началась вторая зимовка экспедиции Джона Франклина. То была голодная зимовка: провизия, поставленная проклятым Голднером, почти вся была уже негодна. А весной дрейф продолжался, и опять воскресла в сердцах моряков надежда. Но льды, точно заколдованные злым чародеем, не вынесли корабли на чистую воду. И, когда наступила третья зимовка, смерть уже вовсю разгуливала по палубам «Эребуса» и «Террора»… Четырнадцать лет спустя после того, как лондонцы проводили корабли Джона Франклина, участник одной из спасательных экспедиций лейтенант Хобсон стоял на северо-западном берегу полярного острова Земля короля Уильяма. В руках лейтенанта была бутылка, запечатанная сургучом. Сдерживая волнение, Хобсон откупорил бутылку и осторожно, как величайшую драгоценность, извлек из нее клочок бумаги. Это был листок так называемой «бутылочной почты», той почты, что иногда доносит печальные вести о судьбах моряков и кораблей. Неровные строчки покрывали клочок бумаги, найденный Хобсоном. И он прочел их. Прочел и о зимовке на острове Бичи, и о второй зимовке во льдах, и о смерти матросов и офицеров. И, наконец, прочел лаконичную строчку: «Сэр Джон Франклин скончался 11 июня 1847 года…» Лейтенант опустил руки. Незряче глядел он в белую даль. «Сэр Джон Франклин скончался», — шепотом повторял он, хотя там, на родине, никто уже, даже жена Франклина, леди Джейн, не сомневался, что старого моряка нет в живых. Но что было дальше? Что ж потом? «25 апреля 1848 г. — читал лейтенант Хобсон. — Корабли ее величества «Террор» и «Эребус» были покинуты 22 апреля в 5 милях к северо-северо-западу от этого места, где они были скованы льдами с 12 сентября 1846 г. Офицеры и команда, всего 105 душ, под начальством капитана Ф.Р.М. Крозье, высадились здесь под 69°37′42″ северной широты и 98°41′ западной долготы…» И опять взор Хобсона упал на короткую строчку: «Сэр Джон Франклин скончался 11 июня 1847 года…» Внизу листка, после подписей Крозье и Фицджемса, была приписка: «Мы отправляемся завтра, 26-го, к реке Бекс-Фиш». Все. Точка. Остальное поведали эскимосы. Памятливые обитатели Арктики рассказывали впоследствии путешественникам, что видели каких-то страшных, изможденных людей, тянувшихся от Земли короля Уильяма на юг, к материку. Вид этих людей, говорили эскимосы, был так ужасен, что они приняли их за злых духов и убежали. Кому-то, добавляли рассказчики, удалось все же дотащиться до острова Монреаль. — Он сидел на берегу, — неторопливо рассказывала одному европейцу старая эскимосская женщина, глядя слезящимися глазами на костер. — Он подпирал голову руками, а локтями оперся на колени. Он умер, когда поднял голову, чтобы заговорить со мной. Кто это был? Матрос ли, офицер, ледовый мастер? Неизвестно. Лишь облик склоненного, обессиленного моряка, последнего сподвижника Джона Франклина, останется в памяти нашей, как символ страданий, выпавших на долю экспедиции. Часть третья СВЕРШИТЕЛЬ РАЗМЫШЛЕНИЯ В ПУСТЫННОЙ БУХТЕ Яхта покачивалась на якоре. Августовский день мерк, сглаживая контуры печального островка. Неярко теплились северные звезды. Несильно пришлепывала волна. Тоненько поскрипывала мачта. Безлюдно было кругом и тихо. На сотни и сотни миль окрест безлюдно и тихо. Экипажу яхты «Йоа» снились уже не первые сны, если только они снились усталым людям. Лишь одному из семерых, капитану, не спалось. Когда отдали якорь, он не пошел с друзьями в каюту, но остался на палубе, под холодным небом с зеленоватыми звездами. Он сидел на ящике, курил трубку и близоруко щурил глаза, разглядывая островок и бухту, где нынче, 22 августа 1903 года, приютилась его яхта. Остров носил имя Бичи, бухта звалась Эребус. Эребус!.. Хорошо, что ребята, разметав руки, храпели в каютках и не видели капитана. Он сильно взволнован, этот обычно сдержанный человек с орлиным профилем и ироническим взором. Остров Бичи, бухта Эребус. Тишь. Пришлепывают волны, скрипит мачта. Капитан Руал Амундсен пристально глядит на берег. Еще и не родился Руал в том домике, что в нескольких милях южнее Осло, когда к этому острову, в эту бухту вошли корабли Джона Франклина. «Эребус» и «Террор» становились на якорь посреди тех волн, что не сильно накатывали в этот августовский вечер на борта «Йоа». Свистали дудки боцманов, мелькали синие куртки матросов. Старый сэр Джон (ему было тогда вдвое больше, чем капитану «Йоа» теперь) стоял на шканцах, и глаза его светились грустью и тревогой. На острове Бичи предстояло ему зимовать. Где-то здесь, посреди голых валунов, на пустынном острове Бичи цинга караулит его моряков… «Но он, — думает Руал Амундсен, — по прежнему своему опыту знает, что в этих местах человек часто принужден делать то, чего ему меньше всего хочется…» Руал Амундсен глядит на берег. Тьма сгущается. Кресты на береговых камнях кажутся еще более покосившимися, чем они покосились на самом деле. Могилы моряков Франклина. По весне «Эребус», «Террор» вновь подняли флаги и ушли в море. Ушли по дороге туда, откуда не возвращаются… А потом был найден листок «бутылочной почты». Капитан Амундсен помнит лаконичную фразу о смерти капитана Франклина. Но он не считает ее вполне справедливой, эту скупую строчку. Джон Франклин не умер, ибо не умирает тот, кто примером своим зажигает другие сердца. А ведь пример старого Джона зажег сотни сердец. Он, Джон Франклин, указал верный путь, наиболее приемлемый путь по Северо-Западному проходу. И, хотя до сей поры ни один корабль не совершил сквозной рейс по этому пути, все же прав древний поэт Гораций: «Для смертных нет невозможного». Нет невозможного для смертных! Эта гордая мысль, дошедшая из вековых далей и подтвержденная вековым человеческим опытом, владеет душой тридцатилетнего норвежца, что сидит на палубе яхты «Йоа», курит трубку и, щурясь, глядит на остров Бичи, на бухту Эребус. Капитан поднимается и подходит к борту. Он рассеянно выколачивает из трубки золу, и ночной бриз подхватывает ее. Орлиное лицо капитана светлеет, будто с этим пеплом развеялись и его печальные мысли. И тень старого Джона Франклина ведет за руки другие видения прошлого. Руал Амундсен, чуть улыбаясь, кивает им, как добрым знакомым… Мальчик с одутловатыми щеками и упрямо поджатыми губами. Маленький норвежец в куртке, застегнутой на все пуговицы, в туфлях на толстом каблуке и высоких, маминой вязки, белых шерстяных чулках. Отца уж нет, старшие братья разъехались. Они живут вдвоем с матерью в Осло. Мама мечтает о том времени, когда Руал будет ходить в традиционной студенческой шапочке с черной кисточкой. Ей так хочется, чтоб младший сын сделался медиком. Так хочется… Руал не в силах огорчить маму; он старательно зубрит уроки и соглашается: ну конечно же, он будет доктором и, конечно же, на дверях их дома прибьют медную дощечку: «Руал Амундсен, доктор медицины». Улыбка материнских глаз! Разве ее позабудешь, даже если ты уже и капитан дальнего плавания, хлебнувший соленый воздух океанов? Итак, он аккуратно ходил в гимназию и, твердо пристукивая каблуками, возвращался по улицам Осло домой. Он торопливо обедал, отирая губы салфеткой, благодарил маму и скрывался в своей комнатке. А там… там ждал его иной мир. Руал низко склонялся над книгой (он был сильно близорук и по-мальчишечьи стыдился этого) и читал затаив дыхание страницу за страницей. Во льдах и бурях брел англичанин. Англичанин выбивался из сил. Страшно перевернуть еще одну страницу — путешественник должен погибнуть. О, нет, он нашел… мох. Потом англичанин идет дальше. Ни крошки съестного. Англичанин гложет кожу мокасин… Руал незряче глядит перед собой. Нет, никогда еще не читал он ничего более захватывающего, чем эта книга о первых путешествиях Джона Франклина. Никогда… С Руалом произошли перемены. Они не на шутку встревожили мать. Мальчик начал спать зимой (норвежской зимой!) при отворенных настежь окнах. — Не простужусь, мама, — улыбаясь говорил он. — Я просто люблю свежий воздух. С этим можно еще было согласиться. Мальчик подолгу пропадал в Нурмаркене, излюбленном месте спортсменов Осло, и до полного изнеможения гонял на лыжах. — Мужчина должен быть сильным, — отвечал он на ее укоры. И с этим тоже нельзя было не согласиться. Мальчик ограничивал себя в пище — она-то уж знает его аппетит, ее не проведешь, — а однажды, пусть лопнут ее глаза, коли это не так, она видела, как он пробовал глодать башмаки. Мать перепугалась и отчитала сына. В остальном же она ни в чем не могла упрекнуть его. Он был послушен и прилежен в ученье. Когда Руалу исполнилось восемнадцать, он, не переча матери, поступил на медицинский факультет, надел традиционную студенческую шапочку с черной кисточкой и начал аккуратно посещать университет. Но бедной фру Амундсен не довелось увидеть Руала дипломированным доктором: она умерла. Впрочем, доживи она до окончания учебы сына, ей все равно не видать бы его медиком: с пятнадцати лет, втайне от нее, лелеял он мечту о полярных исследованиях и, только жалеючи мать, тянул время решительного объяснения. Амундсен всерьез готовился к арктическим путешествиям. Он знал, что ноша нелегка, знал, что за малейшую оплошность, за незначительную, на первый взгляд, неосмотрительность в Арктике расплачиваются жизнью. Но он знал также и то, что там его ждет настоящая жизнь, ежели считать настоящей жизнью напряженную и страстную, каждодневную и мужественную борьбу. Лыжные тренировки уже не удовлетворяли юношу. Чтобы руководить полярной экспедицией, нужно было овладеть морским делом, а чтобы сдать экзамен на судоводителя, надо было сперва несколько лет побыть в матросской шкуре. Таков был хороший обычай в норвежском флоте. Матросом? Стало быть, матросом! Парень со стальными бицепсами пришелся по душе шкиперу старушки «Магдолины». Шкипер лизнул заскорузлый палец, посмотрел документы у парня и зачислил его в команду. Матрос Руал Амундсен отправился бить тюленей. Каждое лето он оставлял родные фьорды, где на зеленой воде дрожали отражения скал, похожие на руины рыцарских замков. Каждое лето ходил он на промысловых парусниках то к берегам Гренландии, то к берегам Шпицбергена. Руал сдружился с неласковой водой и северным ветром. Он насквозь пропах тузлуком и тюленьим жиром. Спустя три года он был уже не матросом, а штурманом и готов был держать экзамен на капитана дальнего плавания. А тут еще представилось и оно само — очень дальнее плавание. Видать, Руал Амундсен слыл недюжинным моряком: его, всего лишь двадцатипятилетнего, пригласили первым штурманом в экспедицию к южному магнитному полюсу. Экспедиция считалась бельгийской — деньги были бельгийские, корабль назывался «Бельгика», начальник, капитан и несколько матросов были бельгийцы. Но, в сущности, была она интернациональной: норвежец — первый штурман, поляк и румын — научные сотрудники, доктор — американец, да к тому же еще и несколько матросов — земляки Амундсена. Вот уж где привелось отведать настоящих полярных невзгод! Тринадцать месяцев сжимали корабль льды Южного Ледовитого океана. Двое матросов сошли с ума. Почти всех извела цинга… Руал вернулся в Европу накануне пришествия нового века. Когда же двадцатое столетие наступило, он был уже капитаном дальнего плавания. Руал, конечно, мог бы с успехом заняться доходным делом и заключить свою жизнь в известный круг: прибыльные промыслы, биржевые бюллетени, уютный дом с изразцовым камином и благоверной фру. Но он отнюдь не походил на тех, кто лишь за стаканом вина вспоминал викингов. Он, право, мог бы воскликнуть вместе с поэтом: Кто гонит меня вперед подобно Року? Мое Я, сидящее верхом на моей спине. А «я» вело его по дороге протеста. Он не хотел мириться с упрямством Арктики. Он знал, что, так же как во всемирной истории ничто значительное не свершается без великой страсти, так и в истории науки и мореплавания большая победа тоже требует великой страсти! Однако к страсти, зажженной в отроческой душе рассказом о Джоне Франклине, Руал Амундсен прибавил трезвый расчет и долговременную подготовку. Впрочем, об этом в целом мире никто до поры до времени не знал. После «Бельгики» снова были книги. Он купил их целую охапку и долго благодарил продавца, седенького старичка англичанина из Гринсби. То было не просто разрозненное книжное собрание. То были пожелтевшие журналы со статьями китобоя Уильяма Скоресби-младшего и секретаря адмиралтейства Джона Барроу, обстоятельные разборы плаваний русских в Беринговом проливе, дневники Бичи, отчеты Парри, Росса, Франклина и, наконец, значительное число описаний экспедиций, искавших сэра Джона. Это было настоящее богатство, и старичок из Гринсби напрасно удивлялся столь горячим благодарностям норвежца. Почти вековой опыт запечатлелся под этими кожаными переплетами. Десятки жизней, отданных открытию Северо-Западного прохода… десятки географических карт, безмолвных свидетелей невероятных лишений и подвигов… И — вековой итог: впечатляющий, гордый, значительный, но все же оставляющий горечь и неудовлетворенность, ибо Северо-Западным проходом никто еще не совершил сквозное плавание. Ни один киль не пробороздил арктическую волну, проходя из Атлантики в Тихий океан или из Тихого океана в Атлантику. Ни одно судно! Величие замысла молодого норвежца было не только в желании осуществить первое сквозное плавание. Амундсен вознамерился соединить мечту детства с важнейшей задачей науки — изучением земного магнетизма в районе Северного магнитного полюса. Самый твердый и уверенный моряк, задумавший предприятие, подобное амундсеновскому, нуждается в поддержке и ободрении, хотя бы только нравственном. И Руал Амундсен больше не мог оставаться один на один со своей думою.