Наконец, охотники и рыболовы, вооруженные деревянными копьями и бумерангами, решились постоять за себя. Белые — и те, что считались «неисправимыми преступниками», и те, кого охранял закон и благословляли попы, — ответили истребительной войной. Белые называли эту войну «черной войной». Видимо, потому, что истребляли темнокожих, а вовсе не оттого, что делали черное дело. Полковник Арчер, английский губернатор, не забывающий каждое утро выбрить квадратный подбородок, а вечером вознести молитву господу богу, оказался бравым стратегом «черной войны». Арчер протянул линии стрелков от одного берега острова до другого; стрелки двинулись на облаву и перебили несчастных копьеносцев. Остались лишь небольшие группки их, разбросанные в пустынных горах да в диких лесах. Когда новый, очередной губернатор принял бразды правления на Вандименовой Земле, туземцев считалось… душ двести, а колонистов больше двадцати тысяч. Но и это красноречивое соотношение не устраивало колонизаторов, и с воинственной энергией они стремились свести число туземцев к нулю. Новый губернатор был пятидесятилетний моряк с облысевшим широким лбом и добрыми темными глазами под клочковатыми и такими же темными бровями. Резкие морщины на его обветренном лице говорили, что человек этот большую часть жизни провел под открытым небом. Он был глуховат и часто нюхал табак. Вместе с ним приехали в Хобарт его жена, очень красивая и статная, и кудрявая дочка. Губернатора звали Джон Франклин, жену его — Джейн, дочь — Элеонора. Семейство поселилось в прекрасном доме, окруженном вечнозелеными деревьями и жестколистным кустарником. Вскоре после прибытия в Хобарт Джон Франклин устроил праздничный ужин и пригласил офицеров, судейских чиновников, членов законодательного совета — всех должностных лиц. Почтенное общество собралось. Офицеры блистали яркими мундирами, чиновники из богатеев-колонистов — перстнями и лысинами, женщины — улыбками и обнаженными плечами. Загремела музыка военного оркестра. Все прошли к столу. Отужинав, кружились в танце, и офицеры наперебой приглашали Джейн Франклин. Бал был в разгаре, когда лакей подошел к губернатору и подал ему большой кусок дерева, принесенный минувшей ночью из глубины лесов, за сотни миль от Хобарта. На куске дерева углем была изображена кенгуру. Искусность и простота рисунка показывали, что он сделан рукой туземца, а свежесть угольных линий — что начертан он недавно. Кусок дерева с изображением кенгуру произвел магическое действие. Музыка утихла, все столпились возле Франклина, и он с удивлением заметил, как преобразились физиономии его гостей. Куда девались улыбки, почтительные и любезные мины! — Поймать их! — злобно выкрикнул кто-то из чиновников. — Изловить черных собак! — поддержала вся компания. Маленькая, трогательно-смешная кенгуру, начертанная каким-то туземцем в дикой лесной глуши, была здесь, в роскошном губернаторском доме, воспринята, как неприятельский вызов, как боевой клич. Кусок древесной коры показывал всем этим джентльменам и офицерам в ярких мундирах, что в далеком лесу есть еще темнокожие беззащитные люди, ускользнувшие от облав. — Поймать! Изловить! — выкрикивали леди и джентльмены, позабыв о бальных развлечениях. Все смотрели на губернатора, ожидая его распоряжения. Но Джон Франклин молчал. Ропот удивления и недовольства пробежал по залу. Губернатор молчит, он не приказывает немедля выступить на охоту за «черными собаками»! Это было удивительно, непривычно, непонятно. Джон Франклин молчал, но его темные глаза глядели без гнева на живодеров, готовых убивать, убивать, убивать. Нет, в его глазах была лишь печаль человека, бессильного изменить общий ход событий, именующихся колонизацией края. Однако за его молчанием крылась и твердость человека, способного изменить частности. И старый моряк не отдал приказа об «охоте». Кто знает, не встала ли тогда перед ним картина иного вечера? Не вспомнил ли он зимний костер в мертвом лесу и других «диких» — индейцев Акайчо, спасших его от смерти? И у хозяина и у гостей (хотя и по разным причинам) настроение было испорчено. Бал торопливо закончился. Музыканты собирали ноты и исчезали, стараясь не шуметь стульями. Гости прощались, кланялись, жали губернатору руку, но в их взглядах читал Франклин удивление и затаенное недоброжелательство. Дом опустел. Джейн, огорченная, но понимавшая и одобрявшая мужа, ушла переодеваться, чтобы по-домашнему, вдвоем со своим Джоном провести остаток вечера. Лакеи убирали стол. Оставшись один, старый моряк придвинул стул к окну и достал табакерку. В саду жестко, словно листья у них были вырезаны из жести, шелестели деревья. Над деревьями, хорошо видное в рамке высокого окна, простиралось безмятежное звездное небо. Когда-то, тридцать с небольшим лет назад, дядюшка Мэтью Флиндерс обучал мичмана «Инвестигейтора» астрономии. И он, юный Джон Франклин, с любопытством всматривался в созвездия, которые никогда нельзя было увидеть в небе его родины. Теперь, десятилетия спустя, эти же звезды струили бледный играющий свет на темный сад, на роскошный губернаторский дом, заглядывали в высокое окно. Но ни причудливая Южная Корона, ни вытянутая Южная Рыба, ни Южная Гидра и Большой Пес, ни Козерог и Летучая Рыба — все эти блещущие, переливающиеся, тихо дышащие созвездия Южного полушария — его не радовали и не умиротворяли, хотя он, как и многие из тех, кому часто приходилось оставаться один на один с мирозданием, любил рассматривать звездные дали. Вот если бы целить глазом в Полярную звезду, а чуть ниже под нею видеть ковш Большой Медведицы. Звезды Севера! Под ними прошли самые тягостные и самые счастливые годы его жизни. Быстро пробежали годы. Слишком быстро. Подумать только: со времени его второго — и последнего — канадского похода прошло больше десятилетия. Больше десяти лет… И то ли для того, чтобы избавиться от горького осадка нынешнего вечера, то ли потому, что звезды Юга по контрасту вернули его мысли к созвездиям Севера, а рисунок на коре вызвал в памяти образы других «дикарей» — индейцев, то ли еще и потому, что Франклин был уже в том возрасте, когда люди охотно предаются воспоминаниям, словом, как бы там ни было, но в этот вечерний час Джон Франклин обратил свой внутренний взор к делам и дням, со времен которых протекло более десяти лет… После ужасного канадского странствия — он и теперь не мог вспомнить о нем без холодной дрожи — в Адмиралтействе родился новый дерзкий проект. Проект был таков. Вильям Парри должен был наступать с востока на запад, через хорошо уже знакомый ему широкий пролив Ланкастера; Фредерик Бичи, плававший под начальством Франклина на «Тренте» к Шпицбергену, — идти с запада через Берингов пролив по следам Коцебу, Шишмарева и Васильева. А Джон Франклин должен был вновь вступить в единоборство со стужей и голодом, произвести съемку берега между устьями полноводной Макензи и порожистой Коппермайн, проплыть на шлюпках до северо-западной оконечности Америки. План был одобрен. Первым, в 1824 году, ушел Вильям Парри. Следом, в феврале 1825 года, — Джон Франклин. Наконец, в мае — Фредерик Бичи. По старым, памятным местам шли старые товарищи: Джон Франклин, штурман Джордж Бек, доктор Джон Ричардсон. Не было только матроса Хепберна — его скрутил жесточайший ревматизм. Были в отряде и новые люди — натуралист Дрэммонд и гардемарин Кендолл. Опыт первой страшной экспедиции был тщательно учтен Франклином. За год до того, как он оставил Ливерпуль и отбыл к берегам Нового Света, агенты Гудзоновской компании получили строжайшие указания о подготовке продовольственных складов для путешественников. Каноэ, годные лишь для речных плаваний, Франклин заменил прочными шлюпками; их изготовили из красного дерева и ясеня и обтянули водонепроницаемой тканью. Значительно быстрее, чем в первое путешествие, прибыли Франклин и его товарищи на озеро Атабаска и уже в июле 1825 года ошеломили жителей Форта-Чипевайан: никто еще до Франклина в один год не добирался от берегов Англии до берегов Атабаска. Радостно приветствовали Джона Франклина «лесные бродяги», канадские «вояжеры». Но еще сердечнее встретили его старые знакомцы — эскимос-переводчик Август, тотчас попросившийся в экспедицию, и индейцы Акайчо. Прослышав о Франклине, Беке и Ричардсоне, Акайчо выслал им навстречу своих соплеменников. Они передали приветствие вождя и, прижав путешественников к груди, воскликнули: — Как горестно нам, что мы не можем выразить все то, что чувствуем! С вождем Акайчо путники встретились несколько позже. Акайчо воевал в то время с индейцами племени Собачьего ребра. Но, когда он узнал от агента Гудзоновой компании, что Франклин должен пройти по реке Макензи, то есть как раз в районе боевых действий, вождь выкурил с неприятелями трубку мира. Франклин и его спаситель Акайчо повстречались на Большом Невольничьем озере, в форту Резольюшен. Широкогрудый, красивый индеец сидел перед Джоном Франклином и неторопливо, взвешивая слова, говорил: — Мы не хотим из-за нашей войны ставить под угрозу твое дело. Наши сердца будут с вами. Но мы не можем идти опять туда, где лежат кости наших братьев. Вид их могил приведет нас в ужас. Их смерть, воспоминание о том, как они были убиты, может возобновить войну. Пусть индейцы Медвежьего озера, хотя они и наши враги, помогают тебе и твоим братьям и добывают для вас мясо. Простившись с индейцем, в котором он чувствовал больше сердечности, чем в земляках из Гудзоновой компании, Франклин пошел туда, куда вела его Полярная звезда. В дельте Макензи отряд разделился. Ричардсон и Кендолл поплыли на восток для описи побережья от Макензи до знакомой доктору реки Коппермайн, в ледяных водах которой он когда-то в судорогах тонул. Франклин и Бек поплыли на запад, чтобы достичь крайнего северо-запада Америки и оттуда — залива Коцебу, где, согласно общему плану трехсторонней экспедиции, его должен был поджидать 26-пушечный «Блоссом» капитана Бичи. Капитан Бичи был искусный моряк. С удивительной для парусника точностью, опоздав лишь на ничтожные пятнадцать дней, «Блоссом» бросил якорь у острова Шамиссо в заливе Коцебу. Не застав на берегах залива партии Франклина, Бичи попытался пробиться далее к северу, но в тех же широтах, где раньше Шишмарева с Васильевым, льды затерли «Блоссом». Бичи вернулся в залив, открытый «Рюриком», снарядил баркас и отправил на нем шкипера Элсона. Баркас ушел во льды, держась близ берега. С упорством и отвагой, достойными тех, к кому они шли навстречу, маленький экипаж держал курс на север и достиг точки, к которой стремились шлюпки Франклина и Бека. Элсон назвал эту точку мысом Барроу. В эти же дни — дни наступающей зимы — Франклин и Бек были всего лишь в ста шестидесяти милях от Элсона. Но экипажи не сошлись. Оба повернули, едва не соединив концы своих путевых ниточек. Элсон повернул к заливу Коцебу, Франклин — от рифа Ритарн под 148°15′ западной долготы к дельте Макензи. К счастью, никто из них не догадывался, что цель так близка. К счастью, ибо, знай они об этом, они обязательно сошлись бы, но сошлись бы для того, чтобы погибнуть на скалах мыса Барроу: зима наступила внезапно, бурно, решительно. Тем временем Ричардсон и Кендолл нанесли на карту еще один отрезок канадского берега, открыли Землю Уоллестона и пролив, отделяющий ее от материка, получивший имя их шлюпок — Долфин и Юнион. Капитаны возвратились в Англию в той же очередности, в какой покинули ее. Первым, намного раньше других, — Вильям Парри; он зимовал во льдах десять месяцев и застрял в проливе Принца-Регента, то есть так далеко от Франклина и Бичи, что о встрече с ними ему и думать не пришлось. Вторым, в 1827 году, прибыл Франклин, последним — в следующем году — Бичи, привезшие в Европу новые ценнейшие географические данные о Северо-Западном проходе… …Губернатор Вандименовой Земли сидел у окна. Жестко шелестели деревья. Ящерица, со странным оттопыренным воротником вокруг узкой головы, скользнула по подоконнику, стрельнула бусинками глаз и юркнула в комнату. Джон Франклин усмехнулся. Звезды все так же струили бледный, играющий свет. Южные звезды. Нет, не радуют они старого моряка. Вот уже больше десяти лет не берет он секстаном высоту северных звезд, да и сам он внутренне не чувствует самого себя на «высоте» минувших лет, когда дух захватывало от леденящего ветра Полярного моря. Вот уже больше десяти лет, как вернулся он из арктических странствий… Взгляд Франклина упал на кусок дерева, лежавший на подоконнике. Ящерица опять взобралась на окно и, растопырив короткие широкие лапки, протянув длинную узкую и большеротую головку, обнюхивала угольный рисунок кенгуру. Франклин взял кусок дерева. Трогательная и смешная кенгуру, присев, смотрела на Франклина. Мысли его вернулись к недавнему происшествию, и лицо его снова омрачилось. Он заранее знал, что не придется ко двору всем этим бессердечным людям в ярких мундирах, с блестящими лысинами и перстнями. Они, конечно, будут кляузничать, жаловаться на него в Лондон. Что ж, пусть, он не приехал на Вандименову Землю набивать карманы… Как и предполагал Франклин, отношения его с местной колониальной администрацией сложились отнюдь не дружественно. Сперва чиновников возмутила «нерешительность» губернатора в окончательном истреблении туземцев. Потом его решительность там, где чиновники вовсе не желали ее видеть. Одной из доходных статей вольных поселенцев, а в первую голову, конечно, «овечьих магнатов», заседавших по совместительству в государственных колониальных учреждениях, были ссыльные. Заключенных заставляли обрабатывать земли и пасти стада вольных колонистов. Обращались с ними не многим лучше, чем с рабами, и, доводя до отчаяния, вынуждали к бегству в глубь острова, где они предавались тому же, что делали вольные, — убивали, истребляли и грабили последних туземцев. Джон Франклин, в нарушение всех установившихся правил, лично посетил первый же пришедший при нем из Англии корабль с заключенными. Он спустился в душные и вонючие, битком набитые трюмы. Чиновники, сопровождавшие его, со злобным недоумением наблюдали, как этот высокопоставленный заслуженный офицер ее величества королевы Виктории заботливо и участливо беседует с отпетыми людишками. Они наблюдали, как губернатор, присев на край отполированных телами нар, твердо и в то же время с доброй сострадательностью беседуют с уголовниками. Они слышали, как он, этот рехнувшийся губернатор, заверяет ссыльных, что не потерпит нечеловеческого обращения с ними. И он, действительно, не потерпел. Он контролировал привычных к бесконтролью чиновников так, точно они служили у него корабельными ревизорами и баталерами. В довершение всего он самым бесцеремонным образом оскорбил нравственность европейцев. Судите сами… Однажды в губернаторский дом привели испуганную дрожащую девчонку-«дикарку», на которой только и было, что ожерелье из маленьких ракушек, нанизанных на сухожилие. Девчонку поймали в лесу. Она рыдала и билась над трупами только что убитых родителей. — Как зовут? — спросил Джон Франклин, когда девочку подвели к нему, и указал на нее пальцем. Девочка решила, что речь идет о ее ожерелье. Притронувшись к ракушкам, робко ответила: — Метинна. Франклину сказали, что «метинна» по-туземному означает — бусы, ожерелье. Он засмеялся, приласкал девочку и велел оставить ее. Это было бы еще ничего. Но вскоре леди и джентльмены Хобарта, города, славного своей колониальной добропорядочностью, узнали, что «дикарка» живет в губернаторском доме вместе с дочкой Франклина и что та учит ее грамоте, а сам Франклин прогуливается с чистокровной англичанкой Элеонорой и чистокровной «дикаркой» Метинной в саду, ест с нею за одним столом и белые лакеи прислуживают «черномазой»… Словом, все говорило за то, что губернатор Джон Франклин ничуть не дорожит своей репутацией. Поклеп за поклепом строчили из Хобарта в Лондон. Франклину приходилось отписываться. Он мрачнел все больше. Однако прошло еще несколько лет, прежде чем терпение лондонского начальства лопнуло. Разразился скандал, и в 1843 году Джон Франклин, обвиненный во всех смертных грехах, был отозван в Англию, а чиновники, офицеры и «овечьи магнаты» облегченно вздохнули. ВТОРАЯ МОЛОДОСТЬ Добрый, улыбчивый, живой — таким помнили его старые друзья-полярники, и Вильям Парри, и Джон Ричардсон, и Джордж Бек. Угрюмый, замкнутый, сильно постаревший — таким видели они его теперь в Лондоне на заседаниях в Адмиралтействе… Ему было уже около шестидесяти. Всем казалось, что член британского Адмиралтейства и Королевского общества сэр Джон Франклин, человек преклонного возраста, заканчивает жизненный путь, а полярные исследования, которые он справедливо считал своим призванием, навсегда ушли в область воспоминаний. Быть может, он и сам так думал. Однако в конце 1844 года, и в особенности весной 1845 года, начали разворачиваться события, зажегшие в душе старого моряка прежний энтузиазм. На одном из заседаний Адмиралтейства взял слово восьмидесятилетний Джон Барроу. Его восковые руки с синеватыми узелками жил и коротко подрезанными толстыми ногтями легли на зеленое сукно стола. Опершись о стол, он с трудом, по-стариковски поднялся. Крупная седая голова тряслась. Слезинка выкатилась из глаза и поблескивала на подглазном морщинистом мешочке. Он медленно вытер слезинку, спрятал платок, пожевал губами и заговорил.