«Инвестигейтор» отправился для гидрографических работ к берегам Австралии. Это было долгожданное плавание, без пушек и барабанной дроби, возвещающей атаку, но с напряженной штурманской учебой, промерами глубин, составлением карт и чертежей, изучением морской практики и кораблевождения. Джон попал в прекрасную школу. Флиндерс съемками южного побережья Австралии опроверг бытовавшее утверждение, что австралийский континент разделен каким-то проливом на два огромных острова. Он обошел всю Австралию. Капитан и его экипаж по праву завоевали репутацию крупнейших исследователей Австралии. Мичман был счастлив. Он чувствовал, что каждый день приносит ему новое, что он делался моряком-исследователем, становится на путь, где профессия морехода сливается с проникновением в тайны природы. Плавание не обошлось без бедствий. Два года спустя после ухода из Англии шлюп потерпел крушение на коралловом рифе. Моряки Флиндерса едва спаслись. Все же мичман был счастлив: кораблекрушение предпочитал он бою. И вовсе не оттого, что праздновал труса в сражении у Копенгагена. Просто он считал, что изучение земли и океанов задача более достойная человека, чем истребление себе подобных. Однако, «когда гремит оружие, законы молчат», — говорили римляне. Оружие гремело в Европе. Молчали не одни людские и божеские законы, умолкли голоса ученых. И когда Джон Франклин добрался до Англии, ему пришлось на долгие годы отложить штурманские инструменты и позабыть свои географические мечты. Снова пришел он на военный корабль. Начались крейсерства у берегов Франции. Синей каймой тянулись берега той земли, где минули времена революции и настал час Наполеона. Звезда его ярко сияла на европейском небосводе. Города и крепости сдавались императору французов. Но ежели Марс был милостив с корсиканцем, то Нептуну он явно не пришелся по душе. На море, на водных просторах Наполеон никогда не мог добиться решающего перевеса. Там владычествовала Англия, хотя французские моряки весьма энергично противились ее морской тирании. Во многих боевых столкновениях довелось участвовать Джону Франклину, довелось ему быть (на 74-пушечном корабле капитана Джона Кука) и при Трафальгаре, когда Нельсон поднял знаменитый сигнал: «Англия надеется, что каждый исполнит свой долг!» Это было красиво и торжественно. Но то было мгновение в тяжелом и совсем не торжественном деле, имя которому — война. Войне же не видно было конца. Огромные людские массы маршировали по европейским полям, вытаптывая посевы, а флоты бороздили моря… Морские сражения длились часы, а крейсерства растягивались на месяцы. А во время тех крейсерств на английских кораблях шла обыденная жизнь, хорошо уже знакомая Джону Франклину. Как и все мичманы, Джон жил в констапельской — в общей каюте с подвесными парусиновыми койками и обеденным столом посредине. Нрав у мичманов был буйным, и констапельская зачастую походила на излюбленную лондонцами королевскую петушиную арену. За это-то сходство и называли мичманские каюты cock pit — «петушья яма». Как и все мичманы, Джон Франклин вожделенно ждал барабанной дроби, известной под именем «Ростбиф старой Англии» и означавшей наступление обеда. Тогда он усаживался вместе с приятелями на деревянные скамейки у деревянного стола и хлебал гороховый суп с кусками солонины (на корабельном жаргоне «соленая ворса»). Недаром говаривалось, что «красавица может поразить мичманское сердце, но дьявол не в состоянии поразить мичманский желудок». И впрямь — сам нечистый был тут бессилен, ибо, закончив обед, обитатели «петушьей ямы» выпивали еще по стакану крепчайшего рома. Чередуясь со сверстниками, Джон отстаивал положенные вахты. Любил, как и все, веселую утреннюю вахту, начинавшуюся с восьми часов; не терпел ночную — «собаку». До чего же неприятна была минута, когда унтер-офицер приходил ночью в каюту и, дергая одеяло, кратко возвещал: — Сэр! Пора! — Уже? — удивленно бурчал мичман, еще крепче смыкая веки и стараясь увернуться от фонаря, направленного унтером прямо в лицо. — Сейча-а-ас… Унтер удалялся. Если была очередь Джона, то он поднимался сразу, надевал суконный мундир и выходил на палубу. Там нетерпеливо дожидался его кончавший вахту мичман, для которого, как и для всякого дежурного, последние минуты казались особенно томительными. Другое дело, если очередь на «собаку» доходила до какого-нибудь ленивца. А такие непременно водились на любом корабле. Тогда унтер-офицеру приходилось раза три спускаться в «петушью яму» и повторять свое неумолимое, как рок: — Сэр! Пора! Ленивец бурчал: «Уже?», тянул: «Сейча-а-ас», и… засыпал еще крепче, нимало не заботясь о приятеле, клянущем всех святых. По общему уговору соню наказывали. Для сего праведного возмездия придумано было «срезывание вниз». В самый сладкий ночной час канат, державший подвесную койку, перерезывался ножом, и ленивец, при громовом хохоте «петушьей ямы», на секунду становился в вертикальное положение, а затем, обалдело тараща глаза и не поспевая сообразить, что же произошло, сваливался на палубу каюты. Текли судовые будни. По чести говоря, строевая флотская служба изрядно прискучила Франклину. Но война продолжалась, и судьба мичмана Джона подобно судьбам миллионов других людей, крепко-накрепко увязывалась с нею. Война захватывала новые территории. В июне 1812 года пожар ее объял полмира: восемнадцатого числа Северная Америка бросила перчатку Великобритании, а шесть дней спустя наполеоновская армия хлынула через Неман на русские равнины. Война с американцами привела Джона Франклина к берегам Нового Света. Он участвовал в блокаде портов и в сухопутных сражениях. Ядра щадили его и у стен Копенгагена, и при Трафальгаре, но здесь, в Новом Свете, он был ранен и долго валялся в корабельном госпитале. Его храбрость и распорядительность были замечены, и мичмана Франклина произвели в лейтенанты королевского флота. Ускользнув от лекарей, он больше уже не явился в констапельскую, а получил офицерскую каюту. Когда же барабанный «Ростбиф старой Англии» возвещал обеденный час, он шел неторопливо — лишь только мичман превращается в лейтенанта, его аппетит делается нормальным — в кают-компанию и обедал, попивая уже не сногсшибательный ром, а приятный херес. К концу войны плавал он на 40-пушечном фрегате «Форт» капитана Вильяма Болтона, и тот не мог нахвалиться своим старшим офицером. Долголетняя война закончилась в восемьсот пятнадцатом году; из флота начали отпускать матросов, силком и обманом захваченных вербовщиками в портовых тавернах и рыбацких селениях. Корабли возвращались в Портсмут и Плимут, Ярмут и Гулль, становились на ремонт в недавно построенных огромных доках на Темзе. И в эти первые мирные летние месяцы к Джону Франклину, боевому флотскому офицеру, снова пришли давнишние мечты о путешествии, подобном тому, что совершил он с дядюшкой Флиндерсом. Только теперь думал он не о полуденных широтах. «ЗВЕЗДОЧЕТЫ» Он не был похож на моряка-китобоя, ходившего в молодости к льдистым берегам Гренландии, и на путешественника, задыхавшегося на юге Африканского континента. Он был похож скорее на пастора. Черный сюртук и черный шейный платок, из-под которого выступал твердый белоснежный воротничок, подчеркивали строгость его облика. У него было крупное большеносое лицо. Мешочки под глазами придавали ему несколько болезненный и усталый вид. Когда он говорил, толстые короткие брови чуть шевелились. Седые, ровно подстриженные баки окаймляли бледные щеки. Глядя на него, нельзя было бы предположить, что он обладает несокрушимой энергией и неистощимым упорством. Между тем, даже среди энергичных и упорных соотечественников, он выделялся этими качествами на протяжении всей своей долгой жизни, большая часть которой прошла в тиши адмиралтейских покоев. В 1804 году он стал секретарем британского Адмиралтейства. Тогда ему было сорок. Он оставил Адмиралтейство, когда ему было восемьдесят. Его звали Джон Барроу. Читателю уже знакомо это имя. Барроу оказал содействие Крузенштерну, когда тот с Румянцевым готовил экспедицию «Рюрика»; он сообщал в далекое эстонское местечко о том, что замышляет новые экспедиции на север; он писал книгу об истории полярных плаваний и просил Крузенштерна информировать его о всех русских достижениях в этой области. Он, быть может, испытал чувство некоторой досады, когда тотчас после разгрома Наполеона русские подняли флаг борьбы за решение великой географической загадки — загадки Северо-Западного прохода. «Рюрик» уже пересекал океаны, а ему, Джону Барроу, секретарю английского Адмиралтейства и одному из учредителей Лондонского географического общества, все еще приходилось доказывать необходимость возобновления борьбы. Однако чувство досады не помешало Барроу доброжелательно отнестись к почину «Рюрика». Напротив, «Рюрик» дал ему лишний повод воззвать к чести мореходной нации. Но он знал, что есть куда более мощные рычаги, нежели честь и престиж. Промышленные и торговые интересы были теми рычагами. Неудачные поиски Северо-Западного прохода, проведенные в минувшие столетия, не только охладили, но и совсем заморозили толстосумов. Теперь Барроу снова «разогревал» их. Англия-победительница, Англия, становящаяся «мастерской мира», Англия, утверждавшаяся на всех крупных морских перекрестках… Да разве же эта Англия может равнодушно взирать на тайны Арктики? Что стоит этой Англии отворить еще один сейф? Прежние неудачи ничего не доказывают. Быть может, ждут новые неудачи. Быть может… Но не окупятся ли затраты сторицей, если все-таки Северо-Западный проход возьмут в свои руки англичане? После долгой журнальной перепалки, после сообщений китобоя Скоресби-сына о потеплении в Арктике и тщательных разборов всех обстоятельств в Географическом обществе Джону Барроу удалось наконец добиться согласия правительства и тех, кто диктовал ему свою волю. В 1817 году Барроу закончил план обширной экспедиции (той самой, о которой он писал Крузенштерну, а Крузенштерн — Румянцеву) и представил его Адмиралтейству. Что же касается исполнителей этого плана, то Барроу не сомневался: в стране Фробишера и Баффина, Гудзона и Дэвиса, Кука и Флиндерса найдутся люди львиного темперамента. Как всякий человек, хорошо знакомый с флотом, Барроу знал о наличии в нем трех офицерских категорий. Одна из них, и, пожалуй, самая многочисленная, состояла из моряков-практиков. Они не выдумывали пороха, а честно тянули лямку повседневной палубной службы. Ко второй категории относились фаты в морских мундирах. Эти откровенно предпочитали корабельной каюте покойное адмиралтейское кресло и добывали сие кресло папенькиными связями. В третьей группе, самой отборной, были моряки, соединявшие хорошее знание мореходного дела со страстью к наукам. Их шутливо звали «звездочетами». На них-то, на «звездочетов», и рассчитывал в основном Джон Барроу. И они, прослышав о его планах, не замедлили явиться. Стояла дождливая зима 1817/18 года. Лейтенант Франклин жил в Дептфорде, где в ту зиму царило оживление, точно у театра Ковентгарден перед концертом знаменитой певицей Каталани. Кареты с гербами на дверцах чуть ли не каждый день прикатывали в Дептфорд, и аристократы-лондонцы отправлялись к Темзе, где стояли четыре корабля. В дилижансах прибывали люди попроще, но отношение к ним корабельных офицеров было куда сердечнее, чем к каретным пассажирам; в дилижансах приезжали географы и натуралисты, астрономы и физики. Трактирщики и владельцы отелей были весьма признательны адмиралтейству за то, что оно назначило Дептфорд местом снаряжения двух экспедиций. И вряд ли кто-либо из жителей не знал в лицо каждого из командиров четырех кораблей. Вся четверка состояла из «звездочетов». Первым отрядом — корабли «Изабелла» и «Александр» — командовал капитан Джон Росс. Подчинялся ему командир «Александра» Вильям Пари. Вторым отрядом — корабли «Доротея» и «Трент» — командовал капитан Давид Бьюкен. Ему подчинялся командир «Трента» Джон Франклин. Четверка «звездочетов» знала общие курсы будущих походов, но детальная инструкция еще не была получена из Лондона. Дни проходили во встречах и разговорах с многочисленными паломниками из столицы. Интерес, проявленный к экспедиции, и радовал ее участников и утомлял их. Вечерами Джона Франклина можно было видеть за трактирным столиком с его новым другом Вильямом Парри. У того было приветливое лицо с круглым подбородком и будто удивленно выгнутыми бровями, лицо мальчишески бесхитростное и на редкость привлекательное. Оба помощники начальников отрядов, оба молодые (Джон старше Вильяма на четыре года), оба командиры однотипных судов с почти равным тоннажем, а главное — оба охваченные страстью к полярным исследованиям, они, Франклин и Парри, быстро стакнулись и теперь вечерами не могли не встретиться хотя бы на часок. Они сидели за столиком, медленно тянули эль. Глотнув эля, Джон, запуская в ноздрю щепотку душистого табаку, сладко жмурился, чихал так, что в темных глазах его показывались слезы, и, улыбаясь, заводил разговор о грядущих арктических делах. Вильям, закладывая, как говорили во флоте, табак за жвака-галс, то есть попросту отправляя его в рот, согласно кивал. Потом наступал его черед. И он говорил все о том же — о грядущих арктических делах. И, хотя с другими офицерами и Джон и Вильям с успехом могли бы толковать о том же, им почему-то очень нравилось беседовать только друг с другом. У обоих было предчувствие, что это не просто приятное препровождение времени, а начало большой, моряцкой дружбы. И они были рады, почти уже счастливы, ибо знали цену дружбе и то, что редким людям выпадает на долю найти в жизни настоящего друга. Так сидели два «звездочета» за кружками эля и вели разговор, приятный обоим. Поздним вечером, простившись с Парри, Джон наскоро писал письма. Джон был очень родственным человеком, а родственников у него было вполне достаточно: братья женились, а сестры выходили замуж; а у жен и мужей, в свою очередь, были родственники… И писем приходилось строчить немало, дабы никто не обиделся и не подумал, что Джон Франклин возгордился. «Вы были бы удивлены, — писал он в одном из писем, — если бы услышали, с каким количеством людей я познакомился благодаря этому путешествию. Среди них и известные аристократы и известные ученые. Они (большинство из них) представили на наше рассмотрение несколько вопросов, которые надо будет разрешить, и все искренне желали нам успеха. Действительно, весьма смешно чувствовать себя посреди этих людей, тогда как я мало знаю о делах, которые обычно являются предметом их разговоров. Ныне только одно то обстоятельство, что вы идете на Северный полюс, везде служит достаточным паспортом… Я надеюсь, что мне представится возможность проявить свою благодарность большим старанием в деле, которое все так близко приняли к сердцу». Он заканчивал письма добрыми пожеланиями, никогда не забывая приписать несколько шутливых слов племянникам и племянницам, появившимся на свет в годы, проведенные им на морях. Он запечатывал конверты, ужасным почерком надписывал адреса и укладывался спать, чтоб завтра же спозаранку идти на свой «Трент», где уже завершались последние приготовления. В конце марта первый лорд адмиралтейства Мелвилл и три других лорда утвердили инструкции, составленные Джоном Барроу. В первый день апреля нарочный привез в Дептфорд толстые казенные пакеты. На одном из них значилось: «Давиду Бьюкену, эсквайру. Командиру шлюпа его величества «Доротея»». Бьюкен послал за Франклином. Лейтенант явился. Они уселись в каюте и вскрыли пакет. — Хоть день и неподходящий, — усмехнулся Франклин, — но служба службой. — И махнул рукой. Бьюкен рассмеялся: первое апреля, говорят в Англии, «день всех дураков». — Постараемся не быть дурнями, — ответил Бьюкен, выпячивая нижнюю губу и настраиваясь на серьезный лад. Инструкция была длинной и обстоятельной. Начиналась она, как водится, фразами, совершенно не соответствующими действительности, но, видимо, неизбежными для столь официального документа: «Его королевское высочество принц-регент выразил свое желание виконту Мелвиллу сделать попытку открыть Северный проход из Атлантики в Тихий океан».