Очнувшись, Коцебу почувствовал мучительную боль в груди. Он сморщился, охнул и приподнялся. Рядом с собой он услышал слабый стон, вгляделся и увидел Прижимова. Матрос лежал, уткнувшись лицом в мокрый настил палубы. Превозмогая боль, капитан попытался поднять Петра. Тот, стиснув зубы, выговорил: — Ногу повредила, проклятая. Коцебу оставил матроса и, добравшись до люка, крикнул: — Все наверх! Гигантская волна, прокатившаяся над «Рюриком», не оставила в «живых» ни одного местечка на палубе. Бушприт[16] — полуметрового диаметра дерево — был переломан, как сухая былинка. Штурвал разлетелся в щепы. Коцебу, увидев, что вся команда уже на ногах и что доктор с Хорисом уносят Петра Прижимова, передал Шишмареву вахту и, бледный, прижимая одну руку к груди, а другой обхватив за плечи матроса, медленно побрел в каюту. Дотащившись до койки, он снова потерял сознание. Боцман Трутлов разул его, накрыл шерстяным одеялом и на цыпочках выбежал из каюты за доктором. Почти две недели добирался потрепанный бриг до Уналашки. Не единожды в эти апрельские дни швырял корабль озлившийся океан; теперь разве лишь мрачный юморист назвал бы его Тихим. Коцебу не поднимался с койки. Разбитая грудь болела нестерпимо. Он до крови закусывал губу. Глаза его стекленели, бледное, осунувшееся лицо покрывалось потом. Временами, когда боль чуть-чуть стихала, одна и та же мысль жгла его мозг: неужели не удастся? Неужели судьба не позволит ему выполнить главное? Он вспоминал Гёте: человек умирает, лишь согласившись умереть. Капитан «Рюрика» отнюдь не согласен умирать. Вот он сейчас соберется с силами, встанет и твердой походкой выйдет на палубу. Бедный Глеб! Туго ему одному… Вот он сейчас поднимется… Кто злится на свою боль, тот одолевает ее… Коцебу слегка привстал, опираясь на локоть. В глазах у него мутилось. Он чувствовал на лбу руку Эшшольца. Издалека доносился его приглушенный ласковый голос: — Спокойно, Отто Евстафьевич, спокойно! Все хорошо, все хорошо… Двадцать четвертого апреля открылись снеговые вершины гористой Уналашки. Бриг входил в знакомую гавань с куцым бушпритом, с негодным такелажем, с расшатанными мачтами и отставшей, рваной медной обшивкой. Команда со слезами радости на глазах толпилась на палубе. Два месяца простоял «Рюрик» в Капитанской гавани. Правитель Российско-Американской компании Крюков ревностно пособлял экипажу восстановить утраченные силы. К бригу ежедневно подходил баркас, груженный свежей рыбой и мясом. Присланы были и байдары, и пятнадцать алеутов, и толмачи-переводчики — словом, все, что просил капитан в прошлом году. В исходе июня корабль был починен, экипаж приободрился. Один лишь Коцебу, как ни старался казаться здоровым и бодрым, чувствовал себя дурно, и все замечали, что с капитаном неладно. И все же, когда пришла пора сниматься с якоря, он, выйдя из каюты, спокойно отдал все необходимые приказания, и только немногие уловили в его голосе излишнюю ровность. Эти немногие не ошибались. Коцебу было худо. Уже через пять дней после ухода из Уналашки, в виду Восточного мыса острова Св. Лаврентия, нестерпимая боль вновь тисками сжала капитана и заставила его слечь. Эшшольц сутками просиживал у койки больного. Доктор все с большей тревогой всматривался в его побелевшее лицо, в блуждающие мутно-голубые глаза. Осторожно нащупывал пульс. Пульс слабел, слабел, наконец пропал вовсе. Глубокий продолжительный обморок. Нашатырь приводит капитана в чувство. Он прерывисто, жадно дышит. Вдруг сильные судороги сотрясают его сухопарое тело. Потом — кровохарканье… Тягостная тишина устанавливается на бриге. Мимо капитанской каюты ходят на носках; переговариваются на корабле вполголоса. В матросском кубрике не поют уж развеселых песен, и Петр Прижимов, вздохнув, приговаривает: — Что толковать — проклятое тринадцатое. Все одно, братцы, что в понедельник из порта уходить. Обогнув остров Св. Лаврентия, моряки увидели сплошной лед; к северу он покрывал всю поверхность моря. Тогда Эшшольц решился и напрямик заявил Коцебу, что капитану далее нельзя оставаться не только среди льдов, но и близ них, и что ежели он будет упорствовать, то… Эшшольц не договорил. Ясно было и без слов. Коцебу наклонил голову и, не глядя на доктора, попросил оставить его одного. В ту ночь капитан «Рюрика» не сомкнул глаз. Нелегко бороться со стихиями, но, пожалуй, не легче бороться с самим собой. Желваки вздувались на серых щеках. Нет, он пойдет дальше и пробьется сквозь льды Берингова пролива! Пройдет, дьявол его побери, или сложит голову. Но что же станет с «Рюриком»? Что станет с экипажем? Он отвечает и за корабль и за людей. Нравственно велик каждый, кто «полагает душу своя за други свои». Но велик ли тот, кто из-за своего честолюбия может привести к погибели других?.. Тихо в каюте. Крохотными скачками движутся стрелки хронометров, отсчитывая порции времени, равные половине секунды. Оплывают свечи. На стене каюты лежит тень капитана. Он сжимает руками голову, смотрит в одну точку… В тяжком раздумье он медленно обмакивает перо в бронзовую чернильницу с узким длинным горлышком, медленно пишет приказ, объявляя экипажу, что болезнь принуждает его к возвращению. Он победил себя. Он знает, что будут нарекания и несправедливые обвинения. Ну что ж, он честно исполнил свой долг. За оконцем каюты светало… «Минута, в которую я подписал эту бумагу, — вспомнит Коцебу несколько лет спустя, — была одной из горестнейших в моей жизни, ибо этим я отказался от своего самого пламенного желания». ЗАБЫТАЯ ПЕРЕПИСКА Крузенштерн жил в небольшом эстонском имении к югу от Везенберга.[17] Он жил отшельником, но «постам и молитвам» не предавался. Поднявшись ранним утром, Иван Федорович выпивал чашку кофе и садился за работу. Методичный и терпеливый, он работал, не замечая времени. Большой труд замыслил капитан первого ранга, и нелегкую ношу взвалил он на свои плечи. Он решил составить подробный «Атлас Южного моря», приложив к нему обширные гидрографические записки. На долгие годы затягивался его труд, но Крузенштерн не пугался, ибо знал, что торопливость не уместна, когда хочешь изобразить графически и описать словесно Великий океан. Он составлял свой «Атлас» — поистине подвижническое географическое дело — и внимательно, с жадностью ученого следил за всеми открытиями, сделанными в океане. В урочный час капитан первого ранга оставлял карты и чертежи и разбирал последнюю почту. Член Петербургской Академии наук и Лондонского королевского общества, он часто получал послания ученых-друзей, просьбы разобрать то или иное сочинение, связанное с мореходством и картографией, предложения написать статью для «Записок адмиралтейского департамента» или английских журналов «Квартальное обозрение» и «Флотская хроника». В числе прочих писем приходили и реестры книгопродавцев из Петербурга и Лейпцига, и он делал в них пометки против тех книг, которые желал получить. А с тех пор, как с борта «Рюрика» начали поступать первые донесения, Румянцев, по старой приязни, поручил Ивану Федоровичу делать из них извлечения и пересылать в столичные журналы «для удовлетворения любопытства публики». В восемьсот семнадцатом году Румянцев получил известие, что экипаж «Рюрика» открыл на Аляске залив, названный именем капитана брига. Румянцев сообщил об этом «отшельнику» Крузенштерну, присовокупив, что это, к сожалению, не есть открытие Северо-Западного прохода. Иван Федорович немедля отписал в дом на Английской набережной: «Сколь ни желательно сие важное открытие, не могу я ласкать себя надеждою, что оно свершится сим путешествием; но довольно для славы експедиции «Рюрика», ежели г. Коцебу откроет хотя некоторые следы, могущие вести к достижению сего славного предмета. Весьма щастливо для «Рюрика» то обстоятельство, что Кук в 1778 и Клерк в 1779 годах просмотрели сей обширный залив, который открыл наш молодой мореходец; теперь уже нельзя завидовать англичанам, что они дошли до широты 70°, где кроме льдов ничего не видно». День за днем спокойно и сосредоточенно, не думая, что там, в Петербурге, под адмиралтейским шпилем, мог бы сделать он куда более быструю карьеру, моряк-гидрограф трудился над «Атласом». Южное море… «Страны коралловых островов»… Что-то еще отыщет в тихоокеанских просторах «наш молодой мореходец»? Человек предполагает, а… океан располагает, и почем знать, как судьба распорядится с Отто Коцебу: может быть, не решив главную задачу, он сделает славные дела в южных широтах? Поживем — увидим!.. Была летняя пора. Звезда Сито — одна из семи в созвездии Плеяды — указывала окрестным крестьянам начало страдного дня. Поспевала рожь. Ветер катил ее волнами, и запах ее доносился в дом. В сумерках неподалеку от дома слышался говор эстонцев, возвращавшихся с полей. Они проходили по дороге, загорелые, запыленные, и видели, как в доме морского капитана зажигают свечи… Минуло полгода. Стояла зима; белым-бело вокруг. Ветер качал ели, бросал в окна сухим снегом. Замело дороги, и почтовые тройки, позвякивая колокольцами, трусили от мызы к мызе. Крузенштерна и не думал о том, чтобы выбраться из деревни. Не манили его ни чопорные ужины в ревельских баронских семьях, ни блистательный Санкт-Петербург. Разве что встретиться б там с Николаем Петровичем. Что-то поделывает неугомонный старик? Да и в столице ли он, не уехал ли в излюбленный Гомель, чтобы склониться без помехи и докучных посетителей над милыми сердцу российскими древностями? Чу, колокольцы! Все ближе, ближе… Иван Федорович приникает к окошку, отогревает глазок. Почта! Эк его заснежило, почтаря-то… Нуте-с, поглядим, что новенького на божьем свете! Так он и знал! Прямо-таки удивительный старик, этот граф Николай Петрович. Вот, пожалуйте, «Рюрик» еще в море, а он уж толкует о другой экспедиции. Прав был английский сочинитель, сказавший о Румянцеве, что его «свободный патриотический дух заслуживает глубочайшего восхищения». Несколько раз перечитал Крузенштерн румянцевское послание, но ответить ему решил лишь после окончания очередной журнальной статьи, да после того, как хорошенько все обдумает. В снежные и сумрачные декабрьские дни восемьсот семнадцатого года между эстонской мызой Асс и петербургским особняком на невской набережной началась особенно оживленная переписка. Давно уже спустились в архивные недра эти листы, как погрузились на дно гаваней старые, отслужившие срок фрегаты. Но так же, как корабельные останки, пропитанные солью морей, порой горят в каминах удивительно красивым пламенем, так и эти листы, будучи прочитаны ныне, излучают свет пытливой беспокойной мысли и благородных замыслов на пользу науки. Заглянем же в эти позабытые документы, писанные одни под диктовку Румянцева, другие — отчетливым почерком Крузенштерна. Вот что отвечал Иван Федорович Румянцеву 19 декабря 1817 года: «Сиятельнейший граф! Милостивый государь! Занявшись сочинением, которое непременно нужно было мне кончить без прерывания, не выполнил поспешно приказания Вашего сиятельства, чтобы доставить Вам мысли свои касательно предполагаемой Вашим сиятельством експедиции в Баффинской залив. Точное исследование сего обширного залива любопытно по двум причинам: во-первых, ежели существует сообщение между Западным и Восточным океанами, то оно должно быть или здесь, или в Гудзоновом заливе. Последний залив осмотрен разными мореплавателями, и хотя еще есть в оном место не со всею строгостью исследованное, но более вероятности найти сие сообщение в Баффинском заливе, нежели в Гудзоновом; во-вторых, относительно географии, обозрение сего залива весьма любопытно, ибо он со времени открытия его в 1616 году не был никогда осмотрен; новейшие географы сумневаются даже в истине его существования, по крайней мере, не думают, что Баффин действительно видел берега, окружающие сей залив. Читав журнал Баффина, я твердо уверился, что он обошел берега оного, хотя, конечно, нельзя полагать, чтоб он сделал им верную опись. Сумнение, действительно ли существует Баффинской залив, родилось, может быть, от предполагаемых трудностей плавания по морю, наполненному почти всегда льдом. В 1776 году лейтенант Пикерсгил отправлен был английским правительством для исследования берегов Баффинского залива, но он, не прошед далеко, скоро возвратился. Вот единственный опыт, сделанный для того, чтобы узнать сколько-нибудь о сем заливе; неудача сего предприятия, произведенного, впрочем, неискусным морским офицером, учеником славного Кука, не доказывает, однако, еще невозможность успехов вторичного предприятия… Итак, ежели Вашему сиятельству угодно будет нарядить Експедицию в Баффинской залив, то два важных предмета исполнятся: 1) опись малоизвестных берегов сего залива; 2) решение задачи о существовании сообщения оного с Восточным океаном. Но, по моему мнению, сия Експедиция не должна быть предпринята прежде возвращения «Рюрика» по следующим причинам: 1) что мы тогда известны будем о успехах его в западной части сего края, все замечания, им там сделанные, могут много способствовать подобным исследованиям с восточной стороны; 2) что сей важной Експедиции кажется никому нельзя поручить с такою верною на успех надеждою, как нашему молодому моряку. Я уверен, что он охотно примет на себя начальство сей Експедицией, он преисполнен ревностию и еще в таких летах, в которых можно все еще принять; 3) надеяться можно, что «Рюрик», с некоторой починкой, может годиться и для сего путешествия. На сию Експедицию должно употребить непременно два года, не только для того, что в одно лето нельзя всего осмотреть будет, но и чтобы дать начальнику довольно времени выполнить сделанные ему поручения с всею возможною точностью, даже определить можно и третий год на сие исследование. Зимовать, я полагаю, по крайней мере одну зиму, на Гренландском берегу, где датчане имеют разные заселения… С божиею помощью «Рюрик» возвратится в исходе 1819 года; 1819 год пройдет на исправление «Рюрика» и на приготовление к сему предприятию, а в 1820 году отправится рано в назначенный путь, а в 1822 году возвратится… Представляю впрочем мною здесь сказанное на Ваше благоусмотрение. Остаюсь в ожидании Ваших дальнейших указаний…» Десять дней спустя — 29 декабря — Румянцев писал Крузенштерну: «Милостивый государь мой Иван Федорович! Благодарю за письмо, каковым меня удостоили от 19 декабря. Я с большим вниманием прочел ученое Ваше в нем рассуждение о Ваффинском заливе; любопытно бы было берег оного объехать и окончательный географический жребий определить так называемому Жамесову острову и сообщению двух океанов, но время есть и я представляю себе лично о том с Вами беседовать». Однако «времени» уже не было. Правда, Румянцев еще не мог знать об этом. Дело в том, что едва Крузенштерн успел отправить свой обстоятельный ответ Николаю Петровичу, и ответ этот был еще в пути, как на мызу Асс пришел пакет из Лондона. Без малого два месяца добирался пакет с берегов Темзы в заснеженное эстонское поместьице. Письмо, писанное в кабинете британского Адмиралтейства, было датировано 3 ноября, попало же оно на стол капитана первого ранга в канун святок. Начиналось оно словами: «Dear Sir» — «Дорогой сэр», но на сей раз это было не столько вежливой формулой, сколько искренним обращением. Пакет из Лондона прислал Ивану Федоровичу его старинный знакомец и друг, секретарь британского Адмиралтейства Джон Барроу. Джон Барроу делился с Крузенштерном теми же идеями, что и Николай Петрович Румянцев: Джон Барроу брался за снаряжение большой экспедиции для отыскания Северо-Западного прохода. Итак, два человека — русский в Петербурге и англичанин в Лондоне — пришли к одинаковым мыслям. Ну что ж, как говорят французы, «прекрасные умы встречаются»! Крузенштерн переписал письмо Барроу, а потом быстро составил краткую записку Николаю Петровичу. «При сем имею честь, — сообщал Иван Федорович, — препроводить Вашему сиятельству копию с письма, полученного мною вчерашнего числа от секретаря Англицкого Адмиралтейства известного г. Баррова. Из оного извольте увидеть, что Англицкое правительство имеет намерение отправить в будущее лето Експедицию в Баффинской залив для отыскания сообщения между Западным и Восточным океанами. Я, конечно, напишу г-ну Баррову, что Ваше сиятельство уже давно решились тотчас по возвращении «Рюрика» отправить подобную Експедицию, но при всем том отложу ответ свой на его письмо, покудова Вы не изволите сообщить мне мысли Ваши касательно англицкого отправления. Кто бы ни открыл северный проход, буде он существует, у Вашего сиятельства нельзя отнять, что Вы первый возобновили сию уже забытую идею и что следственно ученый свет только Вам обязан будет за сие важное открытие». Письмо это очень быстро достигло Петербурга. Может быть, капитану первого ранга подвернулась оказия; может быть, он наказал почтарю не медлить с доставкой и подкрепил свой наказ «соответственной» мздой. Как бы там ни было, в последний день года, 31 декабря, Румянцев уже прочитал его. Он рассудил трезво. Прежде всего, на британском острове куда больше, нежели в России, были заинтересованы в открытии Северо-Западного прохода, в открытии пути вдоль канадских берегов, где рассеялись фактории торговых компаний. Во-вторых, не мог же он, Румянцев, пусть очень богатый и очень щедрый человек, тягаться с Адмиралтейством морской державы. Он, Румянцев, сделал, пожалуй, все, чтобы обратить внимание ученых и правительств на решение великой географической загадки.