Он прочитал на корме написанное золотыми буквами: «Фултон». Было бы безумием пробовать спуститься на пароход, хотя его задняя палуба была совершенно открыта. Аэроплан наверняка заденет своими крыльями мачту, трубу или какую-нибудь часть обшивной доски. Нечего было думать объясняться на словах, так как аэроплан, хотя и замедлил значительно свой ход, все-таки делал до 50 километров в час. Инженер описал второй круг, максимально приблизившись к водной поверхности. Это движение было легче всего понять, и он был в самом деле понят. Спустя несколько минут пароход остановился, и авиатор, к своему удовольствию, увидел, как спустили лодку и, управляемая тремя матросами, она направилась к нему. Когда аэроплан находился не более как в 50 метрах от лодки, Морис Рембо сделал легкое движение рулем глубины и очутился на уровне воды. В то же время он прекратил зажигание и «Кэтсберд», грациозно качаясь на своих поплавках, подошел совсем близко к лодке. Спуск был удивительно хорош. С парохода, где столпилась вся команда, присутствовавшая при спасении авиатора, раздались неистовые аплодисменты. С левого борта уже выдвигался сложный блок (тали), с которого спускалась цепь, предназначенная для взятия большой птицы, вызывавшей неописуемое любопытство всех присутствовавших. Вдруг Морису Рембо показалось, что он погружается в воду. Твердо надеясь на свои поплавки, он не спешил переходить в лодку, хотя было очень легко пересесть, так как два матроса подтянули «Кэтсберд» к себе при помощи багров. Он огляделся – действительно, аэроплан погружался в воду. Молодой человек быстро взошел в лодку – ноги его были уже промочены. Он заметил, что поплавки почти совершенно покрылись водой. Вода залила дно лодки и пустые фляги уносились во все стороны течением. Еще несколько минут – и будет затоплена машина. Цилиндры, еще недавно двигавшиеся с полной скоростью в течение многих часов, были раскалены. Лишь только вода коснется их, многие из них лопнут при соприкосновении с холодной водой и аэроплан будет выведен из строя. Инженер тотчас понял снова грозившую ему опасность. Его крики, объяснения надоумили матросов в лодке: они поддерживали аэроплан своими баграми довольно долго, чтобы дать время провести через его верхнюю оковку цепь с выступавшего у левого борта блока. Через несколько минут «Кэтсберд», поднятый на этой цепи паровой лебедкой, очутился на высоте палубы. Увидев свой аппарат в безопасности, Морис Рембо ступил на борт парохода. Здесь его ждал с протянутыми руками высокий, сухой, безбородый человек лет пятидесяти, в шапочке с широким галуном, покрытым золотой вышивкой. – Командир Хоу на «Фултоне». – Морис Рембо, французский инженер. – Французский! Но откуда вы прибыли? И указывая на запад, американский офицер, по-видимому, хотел сказать: «Там – безбрежное пространство! Откуда же вы? Где вы отдыхали?» Глубокая тишина воцарилась на пароходе. Все ожидали ответа с таким же интересом, как древние греки пророчеств дельфийской пифии. – Я прибыл с Гавайского архипелага, – сказал просто молодой человек, – даже еще дальше, с острова Мидуэй. – С острова Мидуэй! – воскликнул американец. – Но ведь оттуда до этого места три тысячи миль!.. На всех лицах отразилось изумление. – Да, верно, три тысячи миль… и это расстояние сделал мой аэроплан… – В таком случае, – воскликнул командир «Фултона», – Мидуэй, наш огромный склад угля, не сдался! – Третьего дня утром, когда я его оставил, он еще не сдался! – Третьего дня утром… Вы долетели сюда в два дня!.. И командир Хоу провел рукой по лбу, точно желая убедиться, что он не стал предметом мистификации. – Я употребил бы на это еще меньше времени, если бы не был вынужден возобновить запас спирта для моего мотора на острове Гавайи. Что касается Мидуэя, то он может продержаться еще от десяти до двенадцати дней, и я предпринял это путешествие по единственному еще свободному для нас пути – по воздуху – для того, чтобы сообщить об этом вашим соотечественникам. – И вы совершили это… вы, не будучи американцем… Это характерное замечание англосакса выражало высшую степень удивления. Крепким и продолжительным пожатием рук молодого инженера старый офицер выразил свой горячий восторг, разделяемый всеми присутствовавшими. Из всех вопросов, теснившихся в этих головах, только один остался неразрешенным: отчего же именно француз взялся и выполнил эту необычайную миссию? Правда, Франция опередила все народы в области воздухоплавания и именно там осуществлены смелые опыты и громкие вызовы. Но какое неизвестное событие привело француза сюда, в эти области Тихого океана, где очень редко появляется французский флаг? Какой это аппарат, о перевозке которого в Мидуэй не было упомянуто ни в одном журнале? Трудно себе представить, чтобы человек мог пролететь подобное пространство без остановки, один, днем и ночью!.. И Морис Рембо должен был в кратких словах рассказать этим жадно слушавшим его людям историю возникновения «Кэтсберда» при помощи средств и рабочих рук, имевшихся в крепости, и его отъезда из Мидуэя с товарищем, также спасшимся с «Макензи»! Затем он передал о своем перелете над занятым японцами Гонолулу, о своей остановке на несколько часов на склоне Килоеа и последнем полете в Сан-Франциско, прерванном вследствие недостатка спирта. Только слушавшие Мориса Рембо не узнали и не должны были узнать до конца о движущей силе, толкавшей его на целый ряд отважных поступков. Но они и не старались узнать об этом. Увлеченные полным благородной простоты рассказом, они могли выразить свое восторженное удивление только в одном возгласе: – Да здравствует Франция! Да здравствует Франция! И на несколько мгновений люди всех рангов объединились в общем восторге. Со всех сторон к молодому человеку протягивались руки и пожимали его руки до боли. Простые матросы стремились хотя бы только прикоснуться к нему. Механики, грузчики угля поднялись из глубины топок, чтобы взглянуть на него, и скоро вокруг продолжавшего висеть на блоке «Кэтсберда» образовался кружок все приближавшийся и уже прикасавшийся к нему. Тогда Морис Рембо бросился к своей птице. Он знал скверную привычку представителей англосаксонской расы, родоначальницы Куков-победителей, истребителей благоговейно оберегаемых развалин. Он, лотарингец древнего рода, вспомнил, что при посещении домика Жанны д’Арк в Домреми он видел, как англичане в бедной комнатке, где спала и мечтала героиня, отламывали куски досок, обломки пола. Стоило только одному исступленному матросу с «Фултона» решиться отрезать часть крыла «Кэтсберда» на память об этом неслыханном подвиге – и «Птица Кэт» была бы в одно мгновение растерзана. Командир Хоу понял беспокойство авиатора и велел расширить круг. Морис Рембо попросил распоряжавшегося во время спасения авиатора старшего офицера на пароходе приказать поднять аэроплан так высоко, чтобы можно было увидеть, в каком положении находятся поплавки. Когда эта просьба была исполнена, инженер провел рукой по прорезиненной поверхности и легко убедился, что под каждым из них, в его цилиндрической части, предназначенной для соприкосновения с водой в случае падения, был сделан длинный разрез. Этот разрез был сделан очень острым лезвием для того, чтобы он не был заметен. С уст инженера тотчас сорвалось восклицание: – Ах, разбойник! Кердок в самом деле предусмотрел все случайности. Он хотел не только привести в бездействие мотор, но и лишить еще аэроплан способности плавать после неизбежного падения. Несмотря на проявленное до сих пор мужество, Морис Рембо не мог теперь подавить страшного волнения. Итак, он уехал вполне уверенный в способности аэроплана держаться на поверхности воды, и если бы, к несчастью, ему вздумалось опуститься на воду, далеко от всякой помощи, поплавки быстро наполнились бы водой и аэроплан погрузился бы на дно в несколько минут. Авиатор очутился бы один среди волн, без всяких спасательных средств и стал бы неизбежной жертвой акул. Но он недолго предавался этим тяжелым размышлениям. И возвращаясь к не оставлявшей его все время мысли, он спросил: – Какое расстояние отсюда до Сан-Франциско? – Четыреста пятьдесят миль. – Это пустяки для вашего беспроволочного телеграфа, командир… Нужно сейчас же телеграфировать… Командир сделал движение, означавшее его бессилие в этом вопросе. – Невозможно! – Почему, – спросил молодой француз, глядя на прикрепленную к большой мачте перекладину. – У вас все имеется… Разве телеграф испорчен? – Нет, он действует… Но за последние два дня после нашего отъезда из Сан-Франциско вместо ответа нам дают знать, что там ничего не понимают из наших сообщений… – Это странно… А вы понимаете их сообщения? – Нет, но условный знак «ошибка», обозначаемый известным числом точек, постоянно доходит до нас. Мы и не стараемся теперь передавать что-либо по телеграфу, так как убеждены в существовании совершенно неизвестной нам причины нарушения правильности телеграфного сообщения. Этот разговор происходил на палубе при окружавших авиатора офицерах, между тем как команда, собравшись вокруг аэроплана, была поглощена самыми оживленными рассуждениями.