– Почему? – спросил он молящим голосом. – Успокойтесь! Я никогда не отнимаю того, что отдала… Но мне пришла мысль… я хочу сама прикрепить его к месту, которое я выберу на вашей лодке. – Сейчас? – Нет, перед вашим отъездом. – Значит, мы еще раз попрощаемся тогда с вами… – В котором часу вы уезжаете? – В четыре часа утра. – В котором часу вы выведете аэроплан из грота? – За полчаса – в половине четвертого. Все готово для быстрой доставки его на платформу. В настоящую минуту настилают покрытый салом помост, с которого аэроплан будет пущен. – Который теперь час? – Скоро восемь часов. – Выслушайте меня: вы пойдете отдыхать, выспитесь спокойно в течение шести часов. Это необходимо в интересах вашего дела. Я так хочу, – повторила она несколько властным тоном, и глаза ее блеснули. – Вы обещаете? – Я сделаю все, что вам угодно… – Я буду подражать вам. Оливия заменит меня здесь, а в два часа ночи я отпущу ее. Вы придете тогда за мной сюда. – В такой поздний час? – Мы живем здесь вне всяких светских условностей, в осажденной крепости. Не все ли равно – поздний или ранний час? – Я приду… – И мы отправимся к аэроплану для прикрепления образка. – Следовательно, вы будете там в момент отъезда, мисс Кэт? – Только не на платформе; но я знаю, из какого каземата я увижу ваш отъезд, и буду наблюдать оттуда. – Из какого каземата? – Не скажу! Вы не имеете права быть рассеянным в такую важную минуту отъезда… Вам нельзя оборачиваться… Вы будете знать, что я там и молюсь за вас… – Благодарю вас, – бормотал он. – Спите, я этого хочу… А в два часа будьте здесь… Она протянула ему свою тонкую руку, на которой он, наклонившись, запечатлел долгий поцелуй. Он ушел в свой каземат взволнованный, счастливый. Ему казалось, что он чувствует, как она разделяет его любовь. Его ожидал солдат, состоявший при нем в качестве ординарца. Он отпустил его, приказав разбудить ровно в половине второго под утро. Весь переполненный сладкими мечтами и радостными надеждами, Морис Рембо уснул – ведь она этого требовала… * * * Но в течение восьми дней он отвык от продолжительного сна и еще задолго до назначенного времени, в полночь, он был уже на ногах, одетый и готовый к отъезду. Он проверил, все ли взято с собой: нож, компас, ручной ящик с инструментами, так как на аэроплане нет времени переходить с места на место и все должно быть под рукой. Затем он увидел на стене револьвер лейтенанта, комнату которого он занимал. Это был револьвер системы «Смит и Вессон». Морис снял его со стены – он был заряжен. Он подумал, что револьвер может ему пригодиться, а офицер легко найдет себе другой, и положил его в карман. Ему нужно ждать еще два часа до момента свидания. Чем заняться в ожидании этого времени? Он решил спуститься в грот, но там все было готово. Не стоило будить Кердока, приведшего все в порядок накануне и теперь отдыхавшего. Не отдавая себе отчета, молодой человек очутился у двери комендантской квартиры. Дверь была полуоткрыта, и он вошел бесшумно, рассчитывая найти у постели раненого старую Оливию. Но здесь была Кэт. Она пошла к нему навстречу и, глядя ему в глаза, сказала: – Мне следовало бы побранить вас за ослушание. Но я не хочу лгать, я была уверена, что вы явитесь задолго до назначенного часа, и оставила дверь открытой для вас… – Благодарю вас, – сказал он вполголоса. – Мысль, что я должен уехать, покинуть вас, не дает мне спать… А вы? – Папе плохо, и я предпочла не ложиться. Меня все больше беспокоит его положение. Боже мой! А если он покинет меня! Я пригласила доктора. Молодой человек хотел ответить ей, но душа его была переполнена. Он вздрогнул, когда больной позвал: – Кэт, дитя мое! Иди сюда! Они подошли к постели вместе. С блестящими от лихорадки глазами майор спросил: – Разве еще не пора переменить повязку, Кэт? Мне так больно!.. – Пора, папочка! И, отыскав склянку и бинты, она сказала вполголоса: – Когда я переменю повязку, он не будет чувствовать боли в течение двух часов. Доктор, вероятно, прибавил к этой мази болеутоляющее средство, и оно его несколько успокаивает. Бедный папа!.. Она принялась за работу. – Не помочь ли вам, мисс? – Я привыкла теперь… Подержите только склянку, вы намажете вату… И майор Гезей, сжав зубы от боли, не сводил глаз с молодого француза. Когда перевязка была окончена, он как бы вздохнул легче и поблагодарил дочь взглядом. Лицо его стало спокойнее, и он медленно отчеканивал слова, снова глядя на инженера: – Вы уезжаете? – Да, комендант, сейчас… – Вы доедете, не правда ли? Нужно доехать… – Доберусь, комендант! Майор Гезей продолжительно вздохнул и снова заговорил прерывающимся голосом: – Нельзя допустить… нельзя, чтобы знамя, находящееся там, наверху… попало в их руки… Японцы представляют собой дикарей, только затронутых культурой… В сущности, они более жестоки, чем китайцы… Если они овладеют Мидуэем, то будут беспощадны… потому что Европа не узнает… А Кэт? Что будет с ней тогда? Он не докончил. Его худая рука умоляюще потянулась к молодому человеку, схватившему и крепко пожавшему ее. Стало тихо, и в это время из раненой груди старого воина снова вырвался резкий звук, напоминавший предсмертный хрип. Морис Рембо хотел отойти от кровати, но майор Гезей, закрывший глаза от истощения, снова открыл их и, указывая на отрывной календарь, сказал: – Сегодня двенадцатое июня. Когда же вы вернетесь? – Я вернусь с эскадрой, комендант! Было бы безумием возвращаться на аэроплане, так как у меня имеются только самые первобытные способы для определения пути, и я рискую не найти Мидуэй среди морской пустыни Тихого океана. – Да, нужно вернуться с эскадрой… Но когда приблизительно?