Увы. — На первый взгляд ты вроде как кажешься исключительной, — холодным тоном произнес прокурор. — Но, по сути своей, ты ничем не отличаешься от всех тех уебков, которых я допрашиваю уже два десятка лет. Тебе нравятся смерть, боль и страдания, потому что в твоих мозгах что-то не контачит. И к этому всему приспосабливаешь идеологию, благодаря которой в собственных глазах превращаешься в демонического гения, мстителя из фильмов класса В. А на самом деле ты гадкая, испорченная девица, которая всю оставшуюся жизнь проведет в Грудзёндзе.[141] А там, уже через неделю ты поймешь, что никакой романтики там нет и не быть не может. А имеется теснота, вонь и паршивая еда. А прежде всего — невообразимая, бесконечная скука. И он демонстративно зевнул. — В отличие от тебя, я вершу правосудие, — рявкнула девица, в глазах у нее загорелись огоньки. — Ну конечно. А есть ли здесь кто-нибудь из взрослых, с кем я мог бы поговорить. — Жизнь твоей дочки в моих руках. Ты это понимаешь? — Понимаю. Но как раз сейчас до меня дошло, что совершенно не влияю на то, что ты в своем безумии сделаешь. Мне очень жаль, но ты слишком далека от нормы, чтобы обычный человек мог с тобой договориться. Ладно, заканчиваем этот утренник. Мое предложение простое. Если моя дочь жива, отпусти ее свободно, вместо нее можешь задерживать меня и растворять, сколько тебе влезет. Если она мертва, хотя бы признайся в этом. — И что тогда? — Тогда я тебя убью. Он удивился, насколько легко эти слова прошли у него через горло. Не потому, что лгал, но потому, что выдал свои самые глубинные эмоции. Шацкий был на сто процентов уверен, что если Хеля мертва, то задавит Сендровскую голыми руками и глазом не моргнет. Впервые в жизни он понял, что имели в виду допрашиваемые им преступники, которые по кругу повторяли, что в тот момент были уверены, что иного выхода у них нет. Сам он вечно считал, что это дурацкая ложь. Теперь же знал, что они говорили самую откровенную правду. — Ну вот, ну совершенно, как будто бы своего папашу слушала… — А невежливая засранка такой же невежливой засранкой и останется. Освещение в комнате, до сих пор теплое и желтое, изменилось. Шацкий оглянулся. Справа загорелся телевизионный экран, до сих пор невидимый. Несколько секунд прокурор наблюдал помехи, затем увидал самую макушку головы собственной дочери, засунутой вовнутрь чугунной трубы. Картинка обладала настолько превосходным качеством, что на черном гольфе были видны чешуйки перхоти, с которой Хеля, несмотря на все свои старания не могла справиться, и что вызывало у нее стопроцентно-подростковое отчаяние. Уже тогда он должен был понять все. Но ведь он был таким усталым… Шацкий поднялся и сделал несколько шагов к экрану. Хеля задрала голову. Ее красивые глаза были расширены страхом, но в них не было ни следа слез или паники. Зато в них было согласие с ситуацией. К изображению прибавился звук. Шацкий слышал ускоренное дыхание дочери. Он стиснул кулаки. Затем почувствовал за собой движение и обернулся. Виктория стояла сразу же за ним. Скульптурно прекрасная богиня мести, фарфоровое лицо с классическими чертами, обрамленное черными волосами. — У тебя есть последний шанс прекратить это безумие, — прохрипел мужчина. — Целый день она сидела в одном месте, которое легко было найти, ее охранял всего один человек. Ты мог спасти дочку. Я дала тебе шанс, которым ты не воспользовался, поскольку ты некомпетентен, как и все вы. И теперь ты почувствуешь, какую боль способно доставить некомпетентное правосудие. Гляди. Из телевизора донесся шелест. Шацкий оглянулся, он увидел тень на лице собственной дочери, кто-то заслонил источник света. Все ее мышцы напряглись в гримасе испуга, из-за чего ее красивые черты лица на мгновение утратили человечность, превратившись в мордочку зверька, который наверняка знает, что погибнет, который знает, что ничего тут не сделаешь, и в нем уже ничего не осталось. Кроме страха. Никогда он не видел подобной гримасы на лице живого человека. Зато он помнил останки, которые находили именно с таким выражением на лице. Нет, сознания он не потерял, но с ним случилось нечто странное, словно бы он отклеился сам от себя. Последующие несколько секунд он чувствовал себя зрителем этой сцены, но никак не ее героем. Так он это запомнил. Он глядит со стороны. Слева столик с термосом и лампой. Затем Виктория: стройная, гордая, выпрямленная, со сложенными на груди руками и распущенными черными волосами. Потом он: пятно черного пальто на фоне черной стены, плюс по-настоящему белое пятнышко лица и волос, левитирующее в воздухе. С правой стороны огромный телевизор, искаженное лицо Хели, заполняющее весь кадр. А потом неприятный шелест, струя белых шариков, сыплющихся в чугунную трубу и страшный, животный крик его дочери, в соединении с отзвуками глухих ударов, когда тело Хели в отчаянии, панике и в боли начинает конвульсивно защищаться. Белые гранулы гидроокиси натрия молниеносно заполнили внутреннюю часть трубы, засыпали Хелю по шею и выше, она делает все возможное, чтобы их не глотнуть, вытягивает шею и откидывает голову вверх, быстро дыша через нос; Шацкий видел, как шевелятся ноздри. Он видел и перепуганные, нечеловеческие глаза. Видел, как она, вопреки своему желанию, открывает рот, как страшный крик переходит в кашель, когда в горло попадают первые растворяющие плоть шарики. И в этот самый миг он повернулся и стиснул пальцы на шее Виктории Сендровской. ЧЕРЕЗ КАКОЕ-ТО ВРЕМЯ Возле калитки он отвернулся и поглядел на злой дом.[142] Контуры того расплывались в темноте, чудовищный ноктюрн, написанный оттенками мрака. Мрачно-черный дом с черными дырами окон, на фоне черно-серой стены леса. Вдруг что-то нарушило этот праздник тьмы, что-то мелькнуло в поле зрения. Шацкий вздрогнул, уверенный, что это пришли за ним. Что он станет уже третьим живым созданием, который в течение четверти часа пересечет границу между жизнью и смертью. Только он ничего против этого не имел. Совсем даже наоборот. Ему не хотелось жить. И сейчас он ничего не желал столь сильно, как просто не жить. Но за мельканием не возникла чья-то фигура, свет фонаря, вспышка выстрела или, хотя бы, блеск клинка. Через секунду в глубокой черноте появились новые и новые мелькания, и до Шацкого дошло, что это первый снег. Все большие снежинки все более смелее спадали с неба, устраиваясь на мерзлой, грязной земле, на злом доме и на черном пальто прокурора. Он прикоснулся к крупной снежинке на воротнике, как будто желал тщательнее осмотреть ее, но та мгновенно растворилась, превратившись в каплю холодной воды. Он глядел на эту каплю, и в голове у него появилась странная мысль. Поначалу даже тень, мираж, практически неуловимая… В нем случилось нечто странное, что эксперты-психиатры назвали бы фазой шока. Шацкий чувствовал, что он — это он, знал, где находится и что произошло, понимал, что следует сесть в машину и уезжать, но с другой стороны все его мысли и эмоции клубились за стенкой из затемненного стекла. Там что-то происходило, он слышал приглушенные голоса, крики, видел слабые, нечеткие изображения — но все это вне его пределов, на безопасном расстоянии, без доступа в его сознание. За исключением одной, настырной мысли, которая в одном месте била в стекло и все время вопила одно и то же, требуя к себе внимания, требуя, чтобы ее выслушали. — Это невозможно, — тихо произнес Шацкий вслух, когда смысл этой мысли наконец-то дошел до него. — Это невозможно. Он не знал, когда это произошло, но когда поднялся над трупом девушки, телевизор был выключен. Он не помнил, когда тот выключился, но в ходе убийственной стычки его внимание ничто не отвлекло. Это раз. Два, что не имело совершенно никакого смысла, если только не считать вопросов приличия, что Хелю в трубу засунули в одежде. Чем сильнее Шацкий позволял этой мысли добраться до себя, тем больше он понимал, что в тот самый момент, когда он увидел перхоть на гольфе Хели, все должно было стать для него ясным. Вот только тогда правда была бы еще более неправдоподобной, чем все это безумие. Но зачем все это? С какой целью? Почему? В первый момент движение слева от себя он принял за поземку, за танцующие на ветру снежные хлопья. Но когда глянул в ту сторону, он увидал, что фрагмент темноты перемещается в его сторону, снежинки там падали на человеческую фигуру. Шацкий пошел в ту сторону, поначалу медленно, затем все быстрее. И через мгновение встал перед собственной дочкой. Озябшей, перепуганной, но абсолютно живой. Шацкий схватил ее за плечи, чтобы убедиться: это не галлюцинация. — Ау… — произнесла галлюцинация. — Молю, скажи, что ты на машине. Тот лишь кивнул, поскольку не был в состоянии выдавить хотя бы слово. — Класс. Тогда садимся в колымагу и валим отсюда. Ты понятия не имеешь, что со мной случилось. Шацкий погладил дочку по волосам, рука его была мокра от снежных хлопьев. Он глянул на ладонь и увидал, что один снежный комочек не растаял, он лежал в углублении между линией жизни и линией ума, словно был термостойким. Новый вид снежинок, импортируемых из Китая, чтобы торговые центры могли легче управлять волшебством Рождества? Он глянул на волосы своей дочери, которая постепенно обретала свое исходное, слегка искривленное выражение лица, говорящее: «Ну ладно, так в чем здесь дело?».[143] У нее в волосах таких искусственных снежных хлопьев было больше. Были они и на ее черном гольфе. Шацкий взял один из них, схватил между указательным и большим пальцем, стиснул. И понял. — Папа? Все о'кей? Потому что лично я охотнее всего очутилась бы где-нибудь в тепле. Маленький шарик пенополистирола. Прокурор бросил его на землю и, уже не оглядываясь, направился с Хелей к автомобилю. ПОТОМ ГЛАВА ВОСЬМАЯ четверг, 5 декабря 2013 года Международный День Волонтера. День рождения празднуют Юзеф Пилсудский (146), Уолт Дисней (112) и Центральный Вокзал (38). В возрасте 95 лет умирает Нельсон Мандела. Другой легендарный мировой лидер представляет собой образец здоровья. Он принимает участие в премьере фильма о себе самом в Капитолии в Вашингтоне, а после показа дает комментарий, что не может дождаться того, как его жизнь представят другие кинематографисты. Европейская Комиссия блокирует строительство нового газопровода, который, проходя по дну Черного моря, должен обойти Украину. Ватикан созывает комиссию по борьбе с педофилией среди священнослужителей. Тем временем, в Польше становится интересно. Высший Суд отказывает в регистрации Союза Лиц Силезской Национальности, поясняя в обосновании, что такого народа не существует. В Познани университетская дискуссия по гендерным вопросам закончилась скандалом и вмешательством полиции. Поморье атакует прибывший из Германии циклон «Ксаверий». Вармия и Мазуры засыпаны снегом. В Ольштыне первый день настоящей зимы. Весь город встал в пробках. Во-первых, потому что снег. Во-вторых, потому что, совершенно неожиданно, ремонт крайне невралгического пункта на площади Бема было решено перенести на часы пик. Водители теряют сознание от бешенства, а президент говорит о центре управления общественным транспортом, обещая, что когда наступит золотая эра трамвая, специальные камеры будут управлять светофорами. Радуются пассажиры, радуются и студенты, поскольку университет пообещал установить на горке своего центра отдыха подъемник для лыжников. 1 Польша уродлива. Понятное дело, что не вся, никакое место нельзя назвать абсолютно уродливым. Но если взять в среднем, то Польша является наиболее некрасивой из всех других стран Европы. Наши чудные горы вовсе не красивее чешских или словацких, не вспоминая уже про Альпы. Наши озерные края — это далекая тень скандинавских. Пляжи ледяной Балтики смешат любого, кто хоть раз побывал на пляжах Средиземноморья. Реки так не привлекают путешественников как Рейн, Сена или Луара. Все остальное — это скучная, плоская территория, частично покрытая лесами, только это никакие не пущи Средиземья, по сравнению с дикими местечками Норвегии или альпийских стран мы выглядим очень даже бледно.