— Что только начальник имеет к чему-то доступ?… — Теоретически. По закону. Но практически ведь нет ключика к тайной канцелярии, закрепленного наручниками к запястью. Роль начальника заключается в выдаче заданий. И ключик он вешает где-то в шкафчике, а когда выясняется, что он вновь не может заняться своими делами, потому что закон требует, что «только он один может», он делает вывод, что доверенный сотрудник так же хорош, как и он сам. Эти слова Мышлимир не прокомментировал. — И я думаю, что вы являетесь именно таким доверенным сотрудником. И что у вас имеется доступ к засекреченным актам. Мышлимир опять не прокомментировал. Но вздохнул. Шацкий не понимал, почему в глазах чиновника неуверенность смешивается с гордостью. Наконец Мышлимир поднялся с места. — Так вы говорите, это вопрос жизни и смерти? 16 Вот уже два часа Хелена Шацкая не отметила хода времени над плинтусом, поскольку глубоко спала. Она не выглядела запуганной до границ озверения жертвой похищения, не спала с полуоткрытыми глазами, не срывалась ежеминутно, не вертелась, не свернулась в клубок, поскуливая сквозь сон. Всего лишь спящий подросток. Выгнутая в странной позе, но в принципе — на животе, одна рука под телом, вторая свисает с кровати. Она тихо похрапывала, как человек, которого сморил сон после целого дня тяжелой физической активности. Только этот здоровый сон на сто процентов был искусственным, он был инициирован химикалиями, которыми щедро был приправлен шейк. Похитители правильно просчитали, что не бывает такой ситуации, при которой шестнадцатилетняя девчонка не вылакала бы шоколадный десерт. Доза была подобрана под ее вес и рассчитана таким образом, чтобы девушка обрела сознание через пару часов. Это давало достаточно много времени для тщательной подготовки, чтобы прокурор Теодор Шацкий в нужный момент и со всеми подробностями мог осмотреть смерть собственной дочери. 17 Четвертью часа ранее пробило пять вечера, и доктор Тереза Земста уже несколько минут должна быть в пути в в собственный дом под Йонково,[133] где, накормив кота, она ожидала бы мужа, чтобы тот приготовил ей желтое карри со шпинатом, ждущее ее с понедельника. Пан Земста, по профессии нотариус, в отличие от супруги, прекрасно готовил, и та, когда только могла склоняла его к занятиям любимым хобби. Лучше всего срабатывала лесть или обращения к жалости, особенно после дежурств. В этой штучке она никогда бы супругу не призналась, но она всегда смывала макияж перед выходом из больницы, чтобы дома выглядеть словно зомби. Тогда он сразу же спрашивал, а не хотела бы она съесть чего-нибудь вкусненького. Ну что же, как правило, она соглашалась. Совесть ее грызла, но тут она сама себе объясняла, что манипулирование людьми — это такое искусство, в котором хороший психиатр должен постоянно тренироваться, чтобы не выйти из навыка. Она выслала мужу эсэмэску, что будет позднее, выключила телефон, закрыла дверь кабинета, вернулась за стол и глянула в стальные глаза своего посетителя. Яркая картинка нищеты и отчаяния, мужчина был настолько обессилен и опустошен, что ее Марчин сделал бы ему ужин из трех блюд и сабайон[134] на десерт. — Большинство взрослых понятия не имеет, что существует нечто подобное, как детские отделения в психиатрических больницах, — сказала женщина. — Совершенно естественным образом всяческие заболевания ассоциируются у нас исключительно с взрослыми. Женщина не может встать с кровати. Мужчина ходит вокруг дома, потому что боится возвратиться вовнутрь и умереть в одиночестве. Другой, находясь в фазе мании, дает авансы на покупку всякий раз другой недвижимости. Кто-то считает себя Христом, кто-то другой целыми днями пересчитывает плитки в ванной. Понятное дело, психи. Когда я иногда спрашиваю у людей, так они считают, будто бы детское психиатрическое отделение — на самом деле какое-то место для временного содержания подростков, которые пережили несчастную любовь и порезали себе вены в ванной, либо же начали блевать сразу после еды. Прокурор не молчал. Просто он выглядел словно человек, у которого нет сил на беседу. — Тем временем, детские мозги тоже не свободны от ошибок. Депрессии, неврозы, биполярные расстройства, психозы…[135] Это может встретить человека в любом возрасте. Вы можете представить себе ребенка четырех лет, которого необходимо совать в смирительную рубашку и привязывать к кровати, поскольку он занимается изысканными членовредительствами? Ее собеседник даже не дрогнул. — А я такое видела. Это и другие вещи… Когда я выбирала специализацию, мне казалось, что тем самым помогу детям с их различными проблемами… ах, позитивистские бредни. Я сделалась надзирателем в преисподней. Мне еще не было тридцати, когда узнала о том, что пятилетняя девочка способна возбуждать панический страх. Я входила к ней с двумя санитарами, чтобы эта малявка ничего со мной не сделала. Вы фильм «Экзорцист»[136] видели? Бывали такие дни, когдя я мечтала, чтобы мои дни на работе выглядели столь же спокойно, как у священника Меррина. — Сожалею, — отозвался, наконец-то, прокурор, только лишь затем, чтобы что-то сказать. — И как это лечится? — Я должна была бы сказать, что мы применяем комбинации различных современных техник, в зависимости от конкретного случая, но на самом же деле мы фаршируем детей антипсихотическими препаратами словно откармливаемых гусей, чтобы они ничего не сделали себе плохого. И надеемся, что с возрастом это у них пройдет. — А проходит? — Иногда. Иногда — нет. — И это как раз был случай юного Наймана? Женщина глубоко вздохнула. И с удовлетворением поняла, что ее лекарство уже подействовало. Когда она узнала, с чем прибыл к ней прокурор, она тут же помчалась в сортир, чтобы принять двойную дозу ксанакса. — Случай Павелка Наймана разрушил меня как специалиста. Я бросила психиатрию, в течение нескольких лет сделалась семейным врачом. Ведь я была его ведущим врачом, чувствовала себя ответственной. Мужчина и вправду производил впечатление, словно бы речь представляла для него усилие, явно превышающее его нынешнее состояние. Он лишь вопросительно глянул. — Помню, как будто бы все это было только вчера. Дежурство мое длилось уже двадцать второй час, близился четвертый час ночи, самая паршивая, собачья вахта. Мне позвонил полицейский, что привезет мне пятилетнего ребенка, оставшегося в живых после трагедии. Пожар где-то в провинции, мать умерла, отец ранен, ребенок впал в ступор. Минут через десять они уже были у меня в отделении. От мальчишки несло гарью, не дымом, а такой именно гарью от пожара, точно такой же запах, когда люди сжигают в печи мусор. В пижаме, завернутый в бурое одеяло, ножки в грязи. Мальчишка просто замечательный, есть такие дети, что все мамаши на них на улице оглядываются и жалеют, что это не их. Очень красивый, стройный, с тонкими чертами личика. Черные волосы с прической под пажа и все понимающие, очень смышленые глаза. Глаза мудрого, доброго человека. Такого, у кого есть сила изменять мир. Можете смеяться, но такое сразу видно. Прокурор не засмеялся. Даже не моргнул. Он слушал. — Случаются иногда такие исключительные дети, и исключительным ехидством судьбы я считаю, что они попадают в случайные семьи. То есть теория, гены — это я знаю. Но наука не затрагивает вопросы души. Я и сама никогда не затрагиваю проблем души, я атеистка. Только я насмотрелась на людей, отличающихся от нормы. И иногда мне кажется, что когда слепок генов собственных родителей уже готов, происходит некая магия, и каждый из нас получает нечто дополнительное. Это «что-то» может быть обыденным, может быть гадким, но может быть и очень-очень красивым. Этот мальчик получил нечто прекрасное, по-настоящему исключительное. Ему было всего пять лет, но если бы вдруг он начал объединять вокруг себя учеников, то наверняка бы нашел их очень и очень много. Я увидела это в нем и посчитала, что обязана ему помочь. В конце концов, именно ради таких мгновений я выбрала именно эту специализацию, чтобы помогать невинным существам с прекрасными душами. Но тогда я еще находилась на этапе позитивистских бредней, старая история… — Насколько я понял, вам не удалось, — сказал прокурор. Тон голоса не холодный, не злорадный. — Нет, не удалось, — подтвердила Земста. — Хотя я и делала все, что только было в моих силах. В течение двух недель я не вышла из больницы. В буквальном смысле, не в переносном. Здесь я ела, здесь мылась, здесь спала. Муж ежедневно привозил мне сменную одежду. Я хотела все время проводить рядом с Павлом или хотя бы поблизости, чтобы уловить тот момент, когда удастся к нему пробиться. Когда вдруг появится маленькая щелочка, в которую мне можно будет вставить ногу, пока проход не захлопнется. Или замечу что-то, что позволит мне найти ключ к нему. Чтобы каким-то образом открыть его. — И каким был официальный диагноз? — Реактивный психоз. Только, знаете ли, в психиатрии названия мало что значат. Почечный камень — это почечный камень, воспаление горла — это воспаление горла, физические заболевания в сумме очень похожи одно на другое. В случае же психических заболеваний определенный набор признаков, идентифицирующих расстройство, позволяет нам его назвать, только это бывает весьма условным, шизофрений на самом деле столько же, сколько и больных. — Ну а как бы вы назвали то, что приключилось с парнишкой? Я не спрашиваю о медицинском термине. Как описали бы все это собственными словами? Врач на мгновение задумалась. Столько раз она об этом думала, переживала по кругу одно и то же, анализировала под новым углом, прибавляла различные контексты. Но вот вопрос прокурора сбил ее с толку. Вот просто так что-то назвать? Разве не об этом писал Камю, что именно это бывает в жизни наибольшим, труднейшим вызовом. Чтобы называть вещи по имени. — Он отключился, — ответила женщина наконец. — В каким смысле? Покончил с собой? — Скорее уже: перестал жить. — Не понимаю. — Человек — это очень сложный механизм. Даже, скорее, завод, работающий в три смены, без малейшего отдыха. В нем осуществляются химические, физические, энергетические, электрические процессы. На уровне систем, органов и отдельных клеток все время что-то происходит. Потому-то мы так быстро расходуемся. Это и так чудо, что нам удается дотянуть до восьмидесяти, вы только представьте себе какой-нибудь механизм, функционирующий несколько десятилетий беспрерывно. Мы уже неплохо понимаем действие отдельных подсистем, но вот управляющий орган… — постучала она себе по лбу, — …для нас все так же остается загадкой. И не верьте, когда какие-нибудь шарлатаны будут говорить вам иначе. Нам известно лишь то, что это управляющая единица, и что с точки зрения физиологии остальной части тела она обладает неограниченной властью. Маленький Павел Найман нажал соответствующие кнопки на собственной распределительной панели, воспользовался этой неограниченной властью и отключил собственный организм. Он перестал жить. — В том смысле, что голодом довел себя до смерти? — Вы меня не слушаете. Он не сделал ничего такого, что исчерпывает определение самоубийства. Он просто перестал жить. Отключая очередные подсистемы собственного тела. Мы были беспомощны. Понятное дело, что мы вводили ему различные психотропные лекарства, ставили капельницы, которые должны были выручить отказывающий организм, под конец занялись реанимацией. Безрезультатно, вся наша наука не могла победить решившийся мозг пятилетнего ребенка. Мне было стыдно за то, что мы делали. В его глазах я видела, что своими действиями мы доставляем ему боль. Нет, он не злился, но ему было за нас неприятно. Ксанакс был хорош, но не настолько хорош. Руки у женщины сделались влажными, в горле стало сухо, срочно нужно было в туалет. Земста чувствовала, что начинает рассыпаться. Еще мгновение, и ее начнет трясти, этапы собственного невроза были известны ей даже слишком хорошо. Женщине хотелось как можно быстрее завершить эту беседу и вернуться домой. — Но хоть какой-то контакт вы с ним установили? — Вербальный? Нет. Под самый конец я сорвалась. Мы были одни, я стала плакать. Очень непрофессионально я умоляла его не делать этого, подождать еще хоть чуточку. Ведь у него еще может быть замечательная жизнь, что папа его выздоровеет, что такого мира было бы жалко. И тогда он произнес одно предложение. У меня сложилось впечатление, я и до сих пор так считаю, что он сделал это ради меня, что это мне было так неприятно, что это я нахожусь в таком вот состоянии, и ему хотелось как-то мне помочь. — Что же он сказал? — Он сказал, цитирую: «Я все понимаю, только я не хочу жить без маны». Пятилетний ребенок в чем-то похож на иностранца, который учит язык, разве нет? Не было такого дня, чтобы я хоть раз не слышала этой его смешной оговорки. «Маны» вместо «мамы». Тело Земсты не справлялось с эмоциями. Ей срочно нужно было в туалет. — Прошу прощения, но мне нужно выйти в туалет. Вы подождете? Шацкий отрицательно покачал головой. — Я тут уже договорился, рядом, по другой стороне парка. Буду бежать. Спасибо за все то, что вы мне рассказали. Должен признать, что я понимаю вашу боль, но… — снизил он голос. Женщине не нравилось, что при этом мина у него была такая, которая как бы сомневалась: пощадить врача или нет. — Что но? — начала допытывать Земста, даже вопреки самой себе. — Но при всем моем сочувствии к пани, вам еще раз удалось доказать, что вся ваша психология и психиатрия — это далекая от действительности псевдонаука. Вы верили, что вам удастся все решить вот здесь, в стерильных помещениях, между козеткой и шкафчиком с лекарствами. Тем временем, как ответы, так и размышления, ждут снаружи, в реальной жизни. — Что вы хотите мне этим сказать? — Маленький Павел говорил не о маме. Когда он говорил, что не желает жить «без маны», он не сделал ошибку в польском языке, на самом деле он имел в виду Ману или же Марианну, свою старшую сестру. Только что Земста говорила о мозге, как о всемогущем управляющем центре. ее собственный мозг, явно, был исключением, подтверждающим правило, поскольку он очень долго переваривал полученную от седоволосого прокурора информацию. Когда же мозг ее уже усвоил, когда до доктора Терезы Земсты дошел ее смысл — перед ее глазами начали свой полет черные и белые пятна. Она слышала голос аварийных сирен и голос из мегафона: потерять, потерять, потерять сознание, не думать обо всем этом! — Но не хотите же вы сказать, что… — Именно это я и хочу сказать. Что если бы вы вышли в реальный мир и нашли сестру маленького Павла, то вы спасли бы не только этого чудного мальчика, но и многие другие человеческие жизни, в том числе — мою дочь. Он поднялся, надел черное пальто и старательно застегнул его. — Надеюсь, что теперь вы станете думать об этом ежедневно, — устало сказал он и вышел.