– Никогда я к этому не привыкну, – насмешливо проговорил Еманов, когда они через минуту стронулись с места. – Тетешкаться с собакой, как с ребенком… Испортил пса, избаловал. Он у тебя небось к охоте уж и не годен, а какой кобель был! – А я тоже к охоте не годен, так что мы с ним друг друга понимаем, – отмахнулся от этого ворчания Рубцов. На двор опустились сумерки, но дорогу к дровяному сараю и к колоде под навесом Олег и без хозяина нашел бы легко – все это тоже как будто не изменилось за минувшие годы, а он до странности ясно помнил эту станицу и весь этот двор, как будто не десять лет с лишком минуло. Старик сел на поленце в стороне, Шарик прихватил один из чурбачков поуже и улегся разбирать его в щепы, а воевода без слов и уточнений скинул рубаху и взялся за топор. – Жениться, значит, надумал. – Еманов не стал долго тянуть с разговором, за которым гостя сюда и привел. – А что ж раньше-то не сподобился? – Видимо, Алёну ждал, – легко ответил Олег, не вдаваясь в подробности. Вряд ли старику интересно выслушивать все то, что пару седмиц назад спутанной паклей забивало голову первого княжеского воеводы. Рубцову и самому-то это уже было неинтересно. – Любишь? – спросил Еманов через несколько мгновений, проводив взглядом топор, коротко и точно опустившийся на березовый чурбак. – Люблю, – в том же тоне ровно отозвался Олег. Подобрал одну из половинок, поставил на колоду, ударил. Чурки разлетелись на части со слабым звоном – хорошие дрова, сухие. – Бедовый ты мужик, Рубцов. Неспокойный, – заметил Иван Никанорович с глубоким вздохом. – Я над собой работаю, – улыбнулся тот в ответ, бросая чурки в приличную кучу колотых дров чуть в стороне. – Землю вот князь пожаловал в Моховом уезде близ пятой заставы, – заметил между прочим, ставя новый чурбак и примериваясь. – Буду учиться мирному применению янтаря, пока жена службу несет. Разговор этот и торг его забавляли. Ясно же, не станет старик всерьез препятствовать свадьбе, если уже и со жрицами сговорено. Да и разговор бы он тогда завел другой и не здесь. Но и в стороне остаться не мог, небось еще и обидно, что без него все решили, вот и пользовался случаем поворчать, волю свою показать и то, что внучку абы кому не отдадут. И Олег это понимал, и Еманов знал, что Олег понимает, но оба делали вид, что все серьезно и не о том. А что он не «абы кто», Рубцов готов был доказать на деле, если понадобится. – Хитро устроился, – одобрительно крякнул Еманов. Помолчал пару минут, а потом вдруг заговорил вовсе о другом – то ли ответами успокоился, то ли наблюдением за чужой работой. – Про княжича что скажешь? – Лучше, чем можно ожидать, – подумав, ответил Олег. – Бестолковый, но это по молодости. Зато не злой и умеет нос не задирать, когда надо. Еманов еще немного поспрашивал об опальном наследнике – чему учился, как в дороге держался, чего все-таки князь хотел добиться от него этой ссылкой. В какой-то момент старик запалил лучину, потому что света под навесом перестало хватать. Намного виднее не стало, как раз только и достаточно дрова в потемках разбирать. А вот выражения лица Еманова Олег не видел и понять, как тот принимает его слова, не мог. Но в это он решил не лезть, опытному старику всяко виднее, как молодняк воспитывать. Вопросы кончились, и Еманов опять умолк, задумавшись о чем-то. Тишину нарушали только удары топора, стук падающих чурок и резкие выдохи воеводы на махе. – Ты, гляжу, повязку носить перестал? – вдруг спросил старик. – Давно? Олег, растерявшись, коснулся своей щеки, словно повязка была да потерялась, и неопределенно хмыкнул. Ответил только после нового удара. – Да как-то… Я и забыл про нее. Нет, недавно. На Озерицу потерял, а там как-то и не до нее стало. – Это хорошо. Ладно, довольно топором махать. Идем. Заждалась, поди, невеста, думает, я тебя тут догрызаю. – Догрызал бы ты меня дома, при ней, – возразил Олег со смешком, закончив с очередным чурбаком. Вогнал топор в новое полено, поставил его на колоду и взялся за рубаху. Но надевать не стал – спина успела вспотеть, не хотелось запачкать. – А ты про повязку-то для чего спросил? Еманов, не спеша подниматься с места, смерил Олега взглядом – тот видел, как двинулась голова и сверкнули глаза, но опять не разобрал выражения. – Дед? – окликнул он, потому что молчание затягивалось. – Да я вот думаю, как оно тебе покороче да попрямее сказать, но все с приподвывертом выходит, издаля. Сядь. Давно я с тобой о том поговорить хотел, еще когда в прошлый раз прощались, но думал – чего лезть. А тут, раз сам спросил… Олег снял чурбак с колоды и сел на его место, с интересом приготовился слушать. Еманов не любил долгих рассуждений, пускался в них крайне редко, но зато если уж пускался – не попусту. – Небось встречал таких типов, которые считают себя хорошими да пригожими, только народ вокруг них все злой, не ценит никак, не видит, что за сокровище тут ходит? – Бывало, да, – подтвердил воевода, окончательно заинтересованный – уж больно неожиданно старик начал. – Если разбираться, то такое едва ли не про всех людей справедливо – у кого меньше, у кого больше, от характера зависит. Себя-то всякий любит, всякий себе добра желает, всякий себя плохим не считает. Но только в глазах того, кто на тебя смотрит, можно увидеть то, какой ты в самом деле есть, а не каким себя мнишь, и если внутри гниль да труха, оттого тебя люди и сторонятся, – признать это мало кто способен. Вот и плачутся, что не ценят. Ясное дело, не в одни глаза смотреть надо, а по всем вокруг. К примеру, если враги тебя боятся – значит, противник ты грозный, опасный, а вот если родные дети – то не взыщи, значит, жесток без меры, а то и трусоват, раз слабых обижаешь почем зря. И вот сколько я живу, а ни одного, кого бы ни за что все окрест шпыняли, не встречал. Чтобы внутри был и хорош, и честен, и надежен, а все бы кругом его сторонились. Так чтобы совсем все. Что, не согласен? – Да спорно как-то. Бывает, от людей из-за суеверий каких-то шарахаются. Или по воле кого-нибудь, кто остальных убедить умеет. – Ну ладно, – со смешком согласился Еманов. – Ты уж совсем крайности говоришь, и не встречал я такого ни разу, но отчего бы и не быть. Давай тогда так: в большинстве-то случаев я прав? – Пожалуй, – не стал спорить Олег, догадываясь, к чему старик клонит. – Ну так вот. Мало кто из людей умеет угадывать, что о нем взаправду думают окружающие и каким его считают. Я не жрица и не могу сказать, что у Матушки на уме было, когда она людей делала, но вряд ли что дурное и небось намеренно так устроила. Трудно это, всегда точно знать, как к тебе относятся, а значит – какой ты есть. Я не стал тебе тогда говорить, когда ты про янтарь этот рассказывал, но по мне, так Озерица тебя одной рукой одарила, а другой испытание назначила. Уж не знаю, намеренно, или оно у богов само собой всегда получается, или уж вовсе случайно вышло – они-то небось нас и так насквозь видят, им такой сложности, может, и не понять. Судить тебя за то, что пытался от этого увильнуть, не мне. Я на твоем месте, может, струхнул бы еще пуще, кто знает! Но одно точно сказать могу: если ты про повязку свою забыл, это точно добрый знак. Я потому и заметил. И что на Озерицу – тоже хорошо. Видимо, чем-то ты ее порадовал, раз в этом помогла. – Да при чем тут Озерица? – пробормотал Олег и ответил, не дожидаясь вопроса: – Алёна. Я из-за нее про повязку эту забыл. – Ну, добро! – после недолгого молчания решил Еманов, поднялся, хлопнул воеводу узкой и твердой, как доска, ладонью по плечу. – Идем, ночь уже, надо отдохнуть с дороги. Оно, конечно, дело молодое, понимаю, что спать вы не больно-то будете, но все одно до рассвета подниму. – Да уж как-нибудь поднимусь, не ворчи, – отмахнулся воевода. Он так и не понял почему, но после этого разговора со стариком, особенно после последней его части, на душе стало так легко и спокойно, как не было на его памяти никогда. Может, чего-то он не понял в сказанном и многого не понимал в жизни, но одно знал точно: вот теперь, именно теперь, он в этом мире свой. Если помощью в войне он заслужил право здесь жить, то сейчас наконец научился им пользоваться. Эпилог – Олег, а что такое «буратина»? – спросила Алёна задумчиво. Лошади не спеша шагали через чахлый перелесок, отмахиваясь хвостами от насекомых. – Ну это был такой деревянный мальчик, его папа Карло вырезал из полена. Сказка такая, – рассеянно отозвался тот, больше сосредоточенный на собственных ощущениях. Ездить без седла он более-менее приноровился и потому на прогулку согласился не без удовольствия. Однако хребет у этой кобылы с вроде бы широкой на вид спиной оказался таким высоким и острым, что о принятом решении Рубцов пожалел очень быстро. Но не возвращаться же. – Какой еще деревянный мальчик?! – изумилась Алёна. – Погоди, а ты вообще о чем? И где это слово услышала? – опомнился отставной воевода. – Так ты же сам говорил, что на твоей прежней родине так алатырников огненных называют. – А-а, ты про эту буратину! – рассмеялся он. – Почему ты вспомнила об этом и почему только сейчас? – Ты порой такие странные слова говоришь, повторишь не враз, – улыбнулась Алёна в ответ. – Вот сейчас про миолиразию эту сказал, и что алатырников там не было, и вспомнилось вдруг. Тогда что это? – Мелиорацию. А «Буратино» – это такая большая машина, которая огнем швыряется, – пояснил он. – Не как ты – живым огнем, а чем-то вроде сосудов с горючим маслом. Это если очень грубо. Грозное оружие, серьезное. – А почему в ее честь назвали деревянного мальчика из сказки? – Да скорее наоборот, сказка-то постарше будет, – опять засмеялся он. – Почему – не спрашивай, я тут сам связи не понимаю. Наверное, пошутили они так. – Давай у озера остановимся умыться? Жарко, – предложила алатырница, и Олег с удовольствием согласился: наконец будет возможность слезть с этого четвероногого забора! Алёна только украдкой улыбнулась его воодушевлению. А то она не заметила, что муж ерзает, как на иголках, и то и дело на шагу приподнимается, на коленях стоя! А спросишь прямо – не сознается ведь, упрямый. Но у озера и впрямь оказалось хорошо. Олег сразу сбросил сапоги и рубашку и пошел умываться, а Алёна не удержалась, подошла к нему тихонько сзади, чтобы обнять, уткнуться лицом в широкую спину, с удовольствием зажмуриться, наслаждаясь ощущениями. Соскучилась она, очень. Седмицу целую не виделись – он по полям разъезжал, она по горам, и все встретиться не выходило. В управление поместьем Рубцов втягивался тяжело, с руганью и угрозами. Грозился, конечно, не жене, а в ее отсутствие управляющему – дотошному, сварливому и страшно занудному мужику лет пятидесяти, присланному князем. Дело свое тот знал крепко, воеводу безо всякого почтения гонял в хвост и в гриву, буквально вбивал в него свою науку, словно в дитя неразумное. Олег понимал, что правильно делал, уважал опыт и умения наставника, но отношения у них как-то сразу не заладились, и тот год, который управляющий прожил в поместье, вспоминался сейчас с содроганием. Но зато наука пошла впрок, и за три года поместье заметно преобразилось – и земля, и дом, и ближние деревни воспрянули духом. Рубцов хотя удивлялся резкому жизненному повороту, но в роли землевладельца вполне освоился, и хозяин из него вышел, может, не самый умелый и прозорливый, но крепкий и ответственный. Хозяйка вот только у него беспокойная оказалась, о чем регулярно ворчали деревенские старосты, но от них он только отмахивался. Пусть тоже предпочел бы, чтобы жена была рядом, но неволить ее, как и обещал с самого начала, он не собирался. И хотя разлука каждый раз давалась все труднее, но зато и встречи – радостнее. Олег накрыл обнявшие его руки жены своими, холодными от озерной воды, а через пару мгновений уже обернулся и жадно поцеловал, а там и вовсе стащил с нее рубаху. Потом опустился на траву, потянул Алёну за собой – аккуратно, бережно, усаживая сверху. Ему-то ничего не будет, а ее по холодной мокрой траве валять – дурное. Алатырница это заметила, засмеялась тихо, радостно – не оттого, что было смешно, а просто так, от счастья, и охотно, без стеснения, поддержала этот порыв. Она вечером приехала, и хотя без малого всю ночь миловались, все одно никак насытиться не выходило. Некоторое время спустя Алёна расслабленно лежала на груди любимого мужчины, наслаждалась медленными, успокаивающими прикосновениями и чувствовала себя совершенно счастливой. То есть почти. Было одно, что портило ей настроение: необходимость уже совсем скоро, на рассвете следующего дня, возвращаться на заставу. И хотя тут рядом, и Олег нередко приезжал сам, но все равно за прошедшие три года такая жизнь успела надоесть. И ей, и ему тоже. Но молчал, хотя порой явно хотел высказаться, и за это Алёна была благодарна, и любила его, кажется, с каждой разлукой и каждой встречей пуще прежнего. Не сказал он ничего даже тогда, когда ее небольшой отряд после землетрясения и обвала пропал в горах. Олег тогда словно почуял что, явился на заставу без какой-либо причины, а когда ясно стало, что произошло, именно он их и нашел, одного убитым, двоих, включая Алёну, ранеными. Нашел и тропу к ним сам сделал, потому что не подобраться было. И потом только глянул дико да сжал жену в объятиях так, что едва ребра не переломал. Командир заставы диву давался и никак поверить не мог, что воевода заставу не разнес за то, что чернявую его не уберегли. В тот раз Алёне стало перед ним нестерпимо стыдно. Особенно потому, что не ругался, не требовал ничего и все понял. Ее дальнейшую, после окончания обязательного срока, службу они никогда не обсуждали – кажется, Олег просто боялся обидеть и давить не хотел, – но именно тогда алатырница твердо решила, что на заставе не задержится. И с тех пор только укрепилась в этом решении. Два месяца с небольшим осталось подождать, и тогда уж они не расстанутся. А позже, как в полях урожай соберут, можно будет наконец к деду выбраться. Письмовная шкатулка есть, и новости все алатырница знала, но это все равно не то. И даже, может, до Китежа добраться. Во дворце делать нечего, а вот Ульяну с ее мужем Алёна бы с удовольствием проведала, та давно звала. Вышла замуж боярышня недавно, меньше года назад, и, к удивлению Алёны, за знакомого ей княжичева дружка – Владислава Турова, соседа своего. Оказалось, тот давно на Ульяну с интересом поглядывал, а потом, после ее отъезда, дослужил положенный срок и отправился следом. Боярышня, тосковавшая о великом князе, поначалу с радостью встретила старого знакомца как способ отвлечься. А тот показал себя настойчивым и терпеливым и помаленьку, полегоньку, не нахрапом, а долгой старательной осадой, но своего добился. Как писала Ульяна, она и сама не заметила, как так вышло, что знакомый молчаливый парень потихоньку стал своим, родным, любимым. Зато Алёна очень хорошо это все видела по письмам, в которых поначалу то и дело мелькал великий князь и мысли подруги о нем, но постепенно его становилось все меньше, пока вовсе не пропал, уступив место Владу, который и то, и это, и с братьями подружился, и матушка при нем всегда улыбалась и в Навь ушла счастливой, без малого через месяц после свадьбы. Но писать об этом алатырница не стала, только порадовалась за подругу, которая переболела первой любовью и нашла свое счастье совсем рядом. И не странно, что семейство Вяткиных оказалось на стороне соседа и с легкостью благословляло все их встречи и прогулки. Надо думать, они вздохнули с облегчением, когда любимая дочка и сестра забыла свою тоску и у молодых все так удачно сладилось. Хотелось Алёне и на переменившегося, повзрослевшего княжича Дмитрия поглядеть. О том дед порой писал, и она знала, что пластуна хорошего из наследника не вышло, но без малого два года княжич отслужил честно. Поначалу ему везло, обходилось без серьезных трудностей, но везло до поры. Нарвался их отряд на болотников с сильным колдуном во главе. Дмитрий получил возможность показать себя, и показал, кроме шуток, достойно, геройски даже, вот только совсем не возражал, когда отец под предлогом лечения вернул его назад. На ноги княжича поставили, но он по сей день, говорили, хромал. Зато за ум взялся крепко. Повзрослел. Впрочем, ей и на великого князя с княгиней было любопытно глянуть. Впрямую не спросишь ни у кого, перестал ли он по бабам бегать, неловко, да и не верилось в такой исход. Но однако же не просто так у него два года назад третий сын родился. Алексеем назвали, по всему Белогорью праздник был. – Скорей бы осень, – тихо пробормотала Алёна, бездумно очерчивая кончиками пальцев белую вязь шрамов на боку мужа. Откуда они взялись, она теперь знала. Одного только не понимала, для чего Озерица их оставила? На память, что ли? – Да ну, сырость опять… Что тебе эта осень? – рассеянно спросил Олег. Он лежал, прикрыв глаза, чувствовал, как по ноге ползет какая-то букашка, но ленился не то что встать и стряхнуть, а даже ногой дернуть. – Так осенью как раз служба моя заканчивается, – проговорила она. Муж при этих словах замер недоверчиво, а она продолжила негромко: – Наконец-то не надо нам с тобой будет друг за дружкой по полям да горам мотаться, сил моих больше нет.